– Меня что, сбили? – Рано или поздно заговорить все равно бы пришлось.
– Какое сбили! Вы в машине ехали. Это у вас амнезия. В машине вы ехали, уважаемый… Грузовик вас ударил. Под счастливой звездой родились, ни одной царапины, только мозгов сотрясение. А товарищ ваш в реанимации.
Товарищ в реанимации?.. Молния сверкнула перед моим взором, и я все вспомнил!
Каждую осень у нас проходили двухдневные семинары. Выбирали дом отдыха, заселялись в нем на выходные, тренировались с утра до вечера. Каждый день четыре тренировки, каждая по два часа. Первая начиналась в шесть утра. Потом был завтрак. Потом вторая, в десять часов. Потом обед. Небольшой отдых, и еще одна тренировка. Потом ужин, и после ужина еще одна. Всего четыре. К концу выходных народ переставал что-либо соображать, ходил как на автопилоте, но зато происходил качественный скачок в понимании ушу. Кто не понимал, тот чувствовал, хоть даже и спинным мозгом, спинной-то мозг у всякого есть.
В этот раз решили присмотреть новый дом отдыха. Договорились с учителем, я подъехал к нему домой, выехали на его машине – так было удобнее.
Всю дорогу мне было как-то не по себе, что-то сжималось в груди, подташнивало, но я на это внимания не обращал. Меня, как посижу перед компьютером подольше, в машине потом всегда укачивает. Это, говорят, разновидность морской болезни, оттого что экран все время незаметно мерцает.
Только сейчас я понимаю, что компьютер тут не при чем, это был просто страх, страх перед тем, что должно было случиться.
Помню, как на шестьдесят первом километре нас джип обогнал, неприятный такой, грязного какого-то цвета. Сначала повисел немного за спиной, потом вышел вперед.
А потом дорога кончилась. Помню визг тормозов, мы уходим влево, на встречную, и прямо на меня несется грузовик. Да, прямо на меня.
Теперь понятно, почему я здесь. Непонятно только, почему живой? И где учитель?
Я снова посмотрел на медсестру. В ее глазах мелькнуло что-то, похожее на сочувствие. Или мне только показалось?
– Вы сказали, товарищ в реанимации? – голос мой звучал хрипло. – Где у вас реанимация?
– Где надо, – отрезала она. Насчет сочувствия я ошибся. – Вам зачем, все равно вставать нельзя… А ему уж ничем не поможешь…
Я молча отпихнул ее в сторону, встал и пошел вон из палаты. Дверь не сразу открылась – непонятно было, тянуть ее или толкать, да еще и медсестра под ногами путалась, кричала что-то истошным голосом.
В голове у меня мутилось, я покачивался, но даже не думал об этом. Колоколом билась одна мысль: учитель в реанимации… в реанимации… ничем не поможешь…
Я знал, что это все глупость, вранье, что этого не может быть. Что она болтает, дура?! Если я выжил, то учитель должен был выжить и подавно, ведь он необыкновенный, он самый сильный человек на свете, его невозможно убить. Нет-нет, все это какая-то ошибка…
Я шел по коридорам, за мной трусила перепуганная медсестра. Она голосила на всю больницу, видимо, требовала, чтобы я вернулся, но я не слышал ее, да и не слушал.
Навстречу попадались палаты, из них с любопытством выглядывали больные, привлеченные криками. Лица их были нечеткие, размытые, на всех лежала печать какой-то обреченности. Никто не пытался меня задержать, да никто и не смог бы.
Реанимацию я узнал сразу. Но не потому, что на ней висела табличка, – рядом стояли ребята: Юра, Леша, Стас. Наши ребята, мои братья по школе. Их было трое, все они смотрели в пол, почему-то все трое были одеты в черное.
Я подошел поближе и понял: нет, одеты они все по-разному, просто лица у всех троих были черные. Черные и безнадежные.
Когда я подошел, они подняли головы на миг и снова уставились в пол.
– Это неправда… – сказал я.
Все молчали.
– Это неправда, – с угрозой повторил я. – Неправда, понятно? Вранье! Я не верю… Не верю! Нет, не верю…
Мне стало дурно, я закачался и едва не упал на пол, но меня подхватили и посадили на скамеечку рядом с реанимацией. Мимо прошла крашеная медсестра, злобно выплюнув:
– Ненормальный!
Голова перестала кружиться. Я поднял глаза на ребят. Они на меня не смотрели.
– Там что? – спросил я. – Ну, что молчите? Ему операцию сделали, да?
Юра покачал головой. Он что-то сказал, однако я не слышал его. Слова не доходили до сознания, словно говорили на иностранном языке, но слышать было и не нужно. Я чувствовал, что знание появляется в моей голове само, словно из воздуха. Кто-то говорил со мной, отвечал на мои вопросы, даже на те, которые я не задавал.
Нет, учителю не делали операцию. С ним невозможно ничего сделать, травмы слишком тяжелые. Он просто лежит, он в тяжелейшей коме.
– Что говорит врач?
Врач говорит, что травмы несовместимы с жизнью. Удивительно, говорит врач, что он вообще до сих пор жив.
– Ну да, – сказал я. – Врач не знает, почему он жив, но мы-то знаем… Он жив, и он будет жить, что бы там ни говорил этот идиот.
Конечно, про идиота это я зря: он же обычный врач, который не знает, с кем имеет дело, но мы-то знаем. Да, мы знаем.
Я теперь думал вслух.
– У него кома, – думал я. – Это ничего. Он на искусственном жизнеобеспечении. Надо поговорить с доктором. С другим, с хорошим. Надо готовить к операции.
– Да какая там операция, – уныло сказал Стас. – На нем живого места не осталось. Грузовик прямо в него въехал, от водительского сиденья одна дыра.
– А как же тогда я?! Как я живой остался? – Голос мой сорвался на высокой ноте, я закашлялся, долго не мог отдышаться.
– Так и остался, – сказал Юра, и в голосе его прозвучала неприязнь. – Он между тобой и грузовиком встал.
В глазах у меня потемнело. Выходит, это я во всем виноват… Если бы не я, он просто выпрыгнул бы из машины, он умеет двигаться удивительно быстро. Выпрыгнул бы – и остался бы жив. Но я рохля и тюфяк, я не успел понять, что происходит. Он знал, что меня раздавит, и потому встал между мной и смертью живым щитом.
Это кажется безумием – как человек может встать на пути несущегося грузовика? Но он мог. Он был необыкновенным учителем. Необыкновенным было не только его мастерство, необыкновенными были его человеческие качества.
Я пошел к доктору. Завотделением был молод, вежлив, с модной мелированной стрижкой, на руке – золотой «Ролекс». Все лицо было острое – подвижные острые глазки за стеклами очков, острый нос, острый подбородок, даже щеки казались острыми. Он словно протыкал пространство перед собой.
– Операция, – сказал я.
Я не спрашивал, я утверждал. Пока человек жив, можно попытаться его спасти.
Доктор на миг выдвинул острые зрачки, изучил меня и ответил, что ни о какой операции не может быть и речи.
– Нечего оперировать, – сказал он. – Это просто тело. Хотите посмотреть?
Я глянул в лицо доктору и содрогнулся. Глаза его округлились, в них плескалась смерть.
– Тот факт, что мозг еще подает сигналы, – не более чем казус. Назовите это чудом, чем угодно, но долго это не продлится. Надо смириться с неизбежным.
– Нет, – сказал я. – Надо поддерживать в нем жизнь. Он не может умереть.
– Он умрет, как только мы отключим систему жизнеобеспечения.
– Тогда не надо ее отключать…
– Это очень дорогая аппаратура, – многозначительно сказал доктор. Тут я увидел, что глаза у него не только острые, но и очень внимательные и цепкие.
– Неважно, – сказал я. – Мы все оплатим.
Доктор заколебался, но врачебный долг, видимо, взял верх над стяжательством.
– Должен предупредить, что спасти его невозможно…
Я мотнул головой. Я не желал ничего слушать.
Доктор поглядел на меня пристально, пожал плечами.
– Дело ваше, – сказал он. Потом приблизил лицо, снял очки, уколол меня зрачками и спросил вкрадчиво:
– Одного я не понимаю: какой смысл?
4. Мистер и миссис Фокс
Смысл, конечно, в этом был, но знал его один я, потому и летел сейчас прямым рейсом Москва – Пекин.
Самолет летел ни шатко ни валко, дребезжал и вибрировал на каждой, даже самой ничтожной, воздушной яме, гудел обиженно и все норовил ухнуть вниз, словно примериваясь, как бы поудобнее отдать богу душу, а заодно забрать с собой на тот свет пассажиров и весь экипаж. Только нечеловеческими усилиями пилотов все-таки пробирался он сквозь облака, держась на их железной воле и нежелании грохнуться с высоты девять тысяч метров и разбиться в несъедобную металлическую лепешку.
Воздушное судно было старенькое, по размерам скромное, от силы человек на девяносто, да и тех не набрали, половина сидений была пустая. И немудрено – низкий сезон, а билеты дорогие.
Имя самолету дали красивое – Butterfly, «бабочка», сам же лайнер был обшарпан до невозможности. Еще в аэропорту, поднимаясь по трапу, увидел я полустертое название авиакомпании, Flyfly, выписанное голубыми буквами по серому от времени боку. Первая буква в названии вытерлась совершенно, что придавало всему самолету какую-то несерьезность, как будто его только что собрали в каком-нибудь частном гараже.
Те же потертость, простота и невзыскательность царили и внутри салона. Если и были здесь какие-то надписи, от долгого употребления они почти исчезли, как это бывает с бранными словами на заборе. Лишь кое-где отдельные буквы, отпечатанные тем же фирменным голубоватым кеглем, отсвечивали на стенах, как останки древнеегипетских наставлений воздушным богам.
Капитан перед полетом пассажирам не показался – наверное, к лучшему. Судя по голосу, был он не слишком трезв, или, как выразились стюардессы, «шел на бровях». Про то, как самолеты ходят на автопилоте, слышали многие, но вот ходьба на бровях – это только наше, русское изобретение.
В стюардессы авиакомпания Flyfly брала почему-то исключительно немолодых дам слоновьей наружности, в синих робах и с полным ртом золотых зубов. Наверное, такие просто дешевле стоят, чем молодые и симпатичные. Таких работниц в России называют тетками, ими пугают непослушных детей. Позевывая и толкая пассажиров широкими бедрами, тетки ходили по салону, разнося закуски и крепкие напитки.