нкте сбора капитан строго спросит за каждого бойца и, если кого-то нет, заставит вернуться и разыскать. Но коль уже никак нельзя — даст задание связаться с населением, партизанами, но добьется, чтобы никто не исчез бесследно.
Вот и теперь Шевченко стоял у тропы и цепким взглядом ощупывал проходившие колоннами по одному взводы. Первыми шли шкарбановцы, оживленные, окрыленные боевым успехом. Пропустив замыкающего цепочку бойца, помощник командира взвода Степанов, вскинув руку к ушанке, на радостях не по-уставному доложил:
— У нас полный порядок! Всыпали гадам по первое число. Задача решена.
— Спасибо! Молодцы! Следуйте к сенному. Он недалеко.
— Есть!
С небольшим интервалом двигался взвод Брандукова. Тут тоже было все благополучно, без потерь, хотя сам Брандуков был чем-то недоволен. Однако он твердо доложил, что приказ выполнен.
Дрогнуло сердце с появлением алексеевцев. Первыми тяжело шли бойцы с волокушами. Сколько уже приходилось Шевченко видеть убитых и раненых в походе под Велиж, но не мог он без жгучей душевной боли видеть своих боевых друзей, затихших навек, страдающих от тяжких ран. Не мог и отрешиться от чувства вины перед ними. Может быть, не все он до конца продумал перед боем, чего-то не учел, что и повлекло за собой потери, которых, вероятно, можно было избежать. Умом Шевченко понимал, что жертвы в боях неизбежны, но все его естество не могло, не хотело примириться с этой трагической неизбежностью. Может, потому он и не думал о возможности собственной гибели и порой без особой необходимости лез в самое пекло боя, словно бы бросая вызов смерти.
Как-то на этот счет у Шевченко состоялся крутой разговор с Огнивцевым. Всегда выдержанный, не по-военному деликатный комиссар был в тот раз непримиримо суровым и резким.
— И командир ты для меня, и друг задушевный, — зло говорил Огнивцев. — Но я сейчас разговариваю не как с командиром и другом, а как комиссар, полномочный представитель Военного совета в отряде с коммунистом. Чего ты лезешь на рожон, будто перед кем-то демонстрируешь свою храбрость, словно доказать кому-то что-то хочешь. Бойцы знают тебя, убеждены, что ты не трус. А ты словно красуешься перед ними и перед собой своим презрением к смерти… Подожди, я не все сказал, — решительным жестом остановил комиссар Шевченко. — Ты забываешь, что сейчас твоя жизнь тебе не принадлежит. Ты получил ответственнейшую боевую задачу и изволь ее выполнить во что бы то ни стало. А ты как будто пытаешься дезертировать от своего долга… на тот свет.
— Ну, ты говори, да не заговаривайся, комиссар, — с угрозой проговорил капитан.
— Ты меня не пугай, командир. Я могу согласиться с любым твоим приказом, если он на пользу делу, но по-дурацки погибнуть тебе не позволю. Я за тебя поручился перед членами Военного совета фронта Булганиным и Лестевым и не хочу об этом сожалеть.
— Что-то ты мне раньше не говорил об этом, — обескураженно проговорил Шевченко.
— А это вовсе и не обязательно, — хмуро сказал комиссар и категорически отказался отвечать на все вопросы Шевченко по этому поводу.
И понял капитан тогда, что ограждает его комиссар от излишних душевных терзаний по поводу незаслуженных подозрений к нему со стороны больших начальников, как сыну бывшего «лишенца», едва ли не «врага народа».
Теплая волна любви и признательности к другу прокатилась по сердцу Шевченко. Не принято было между ними изливаться друг перед другом в словах признательности. И только крепким рукопожатием ответил командир своему комиссару. Да и вывод сделал. Стал осмотрительнее, расчетливее, не рисковал уже без крайней нужды.
А вот отношения своего к гибели товарищей изменить не мог. Вот и сейчас спросил с душевной болью:
— Кто?
— Сержант Кузнецов и рядовой Курочкин.
— Двое убитых, трое раненых, товарищ капитан, — доложил шедший последним Алексеев.
— Где комиссар?
— Комиссара не видел, товарищ командир. Он был не с нами.
Еще пуще сдавила боль сердце командира. Комиссара не видели. «Он не с нами» — резанули душу слова. Где же он? Что с ним?
— Ординарец где? Где ординарец комиссара? — крикнул Шевченко.
— Ординарца тоже не видел.
— Алексеев, разыскать комиссара отряда. Берите двух бойцов и немедленно назад к складу горючего. Отряду остановиться!
Лес приглушенно и, казалось, опечаленно молчал. Только от деревни доносилась трескотня горящих построек и тоскливый вой собаки.
За елочками раздался скрип лыж и бодрый родной голос:
— Кого собираетесь искать? Если нас, то не надо. Все живы и даже невредимы.
Ну конечно же, то был комиссар. И его ординарец, и четыре бойца. Маскхалаты на них чернели, как будто разведчики только что пролезли сквозь давно нечищеную печную трубу.
Шевченко обнял комиссара:
— Ну, дьявол! Вот, чертяка, напугал! Ну рассказывай, выкладывай, что и как, почему задержался?
— Да что рассказывать? Вовремя спохватились. Ты как чувствовал. Оставшиеся в живых фрицы кинулись к машинам. Еще несколько минут и укатили бы. Но мы вовремя подоспели. Ну, постреляли чуток, бочки с горючкой покатали, какие к машинам, какие к боеприпасам. Шваркнули по ним зажигательными и чуть сами не поджарились. Пока то да се, пообчистились малость… — комиссар шутил, но явно что-то не договаривал.
— Какое там «почистились», — вмешался ординарец. — Товарищ комиссар чуть не погиб. Когда боеприпасы грохнули, взрывная волна аккурат в его сторону ударила. Отбросило его метров на десять. Я уже думал — конец. Подбежал к нему, а он почти не дышит. Еле привели его в чувство…
— Эк ты разболтался, любезный, — прервал бойца комиссар. — Живой — вот и весь сказ. А то перебиваешь старших, не даешь доклад окончить. — И, повернувшись к командиру, продолжил: — Наверное, последним деревню видел я. Убито, по моей прикидке, более тридцати гитлеровцев. Нам удалось уничтожить все тягачи, горючее и запас снарядов, видимо, небольшой. А как у вас?
Шевченко коротко рассказал и спросил, что это до сих пор горит в деревне.
— Две избы и сарай. Занялись после взрыва боеприпасов.
— А много немцев в деревне осталось?
— Ни одного, — рассмеялся комиссар. — Всех, как ветром сдуло. Побросали раненых, и на дорогу кинулись! Только пятки сверкают. Посчастливилось им ноги унести. Но они этот сабантуй до смерти запомнят.
Проговорив эти слова, комиссар пошатнулся. Даже в темноте было заметно, как побледнело его лицо. Подхватив обмякшее тело Огнивцева и прижимая к себе обеими руками, Шевченко яростно закричал в темноту:
— Военфельдшера ко мне!
Продвигаться ночью навстречу своим не стали. Измотались люди до предела. Расположились до утра в холодном, полусгнившем, едва не завалившемся сарае, наполненном старым лежалым сеном. Быстро подперли жердями провисший потолок, угрожающее покосившуюся стенку, улеглись кто где. Для всех места хватило. Поредели отрядные ряды. Командир разрешил разжечь костры поблизости от ночлега для обсушки обуви и обмундирования.
Несмотря на усталость после схватки, спать никто не хотел. Не спадало недавнее боевое возбуждение, да и предстоящая встреча со своими отгоняла сон. Разговоры то затихали, то возобновлялись. В дальнем углу сарая Хохлов с пристрастием «допрашивал» переводчика отряда Гутмана.
— Правда это, что фашисты к военному параду на Красной площади новые парадные мундиры получили?
— Правда. Среди трофейных документов, захваченных в немецком штабе в Надеждино, я сам читал накладную на их получение в Волоколамске, а также пропуска на парад, пригласительные билеты «Ладунскарте» на торжества по поводу захвата Москвы. «Москва взята! С нашими Знаменами — Победа! Предлагается грандиозный фейерверк. Начало в 19 часов» — такими словами начиналось это приглашение.
— У тебя не сохранился случайно такой пригласительный? — спросил Хохлов. — Подарил бы на память.
Переводчик вытащил из полевой сумки красиво оформленный на глянцевой бумаге пригласительный билет с портретом Гитлера:
— Вот он, но подарить его не могу. Комиссар приказал беречь, как ценный документ.
— А вот о парадных немецких мундирах, вы товарищ Гутман, поздновато поведали нам. Вдруг там и генеральские мундиры были, — сказал Полшков. — Вот была бы находка, если б он оказался в наших руках. Мы б один на нашего Хохлова напялили и представили бы его по начальству.
— Хохлов на немецкого генерала не тянет, — сказал кто-то полусонным голосом.
— Это почему же? — обиженно спросил тот.
— Маловат росточком и фигура не генеральская — живот к спине прирос. Потом — язык у тебя без костей. Болтаешь дюже много. Если тебя, не приведи, конечно, господь, убьют, то у тебя язык еще с неделю трепаться будет. А немецкие генералы — народ степенный…
— Был бы генеральский мундир, нашли бы другого кандидата в генералы, — сказал заместитель политрука отряда Черкасский. — За этим дело не станет. Главное, мундира-то нет.
— А еще что интересного в твоей сумке? — допытывался Хохлов. — Может, есть открыточки с красивыми девчушками? Подарил бы одну на всю нашу компанию.
— Кто о чем, а шелудивый о бане, — с досадой сказал сержант Полшков. — Вот и наш Хохлов даже в такое время все о бабах думает.
— Война — войной, а любовь — любовью, — отбивался Хохлов. — Мышь вон — соломинку точит, а любви хочет.
— Ладно, кончай, дай серьезного человека послушать, — прервал его усатый сибиряк и спросил у переводчика: — Ну, а еще что интересного в фашистских бумагах? А то берем их чуть не пудами, а что в них толком, не знаем.
— В этом же штабе, — продолжал Гутман, — были изъяты солдатские книжки сто тридцать седьмого полка охранной дивизии, в которые были вложены пропуска для хождения по Москве в ночное время, а для ориентировки — карманные планы Москвы. Всерьез собирались обосноваться в Москве фашисты.
— Такие пропуска и нам бы не помешали, — пошутил кто-то.
— А тебе-то зачем?
— Как зачем? — вмешался в разговор Хохлов. — Вот, к примеру, вернемся в родимую. Ты со своей кралечкой пойдешь в Большой, скажем, театр, а представление — и затянись. Наступит комендантский час. Вот пропуск и пригодился бы.