кие куртки, шаровары, высокогорные ботинки, штурмовые костюмы. Снаряжены были альпийскими веревками, альпенштоками, кошками, скальными крючьями. И мы отобрали из полков более здоровых ребят, послали учиться в Лазаревскую. Спустя немного и у нас появились «горные орлы», в ботинках с когтями, в специальных куртках, в гольфах и шерстяных чулках. Получили навыки горной войны, знали, как дышать на подъемах, спусках и тому подобное. А потом интересное дело получилось с этими башмаками. Погнали мы немцев, и представьте себе — в азарте некогда было переобуваться. Попали в Краснодар в ботинках с когтями. Ребята смеялись: «Товарищ майор, дайте хоть какую-нибудь горку взять штурмом».
Степанов замолчал, искоса посматривая на собеседника. Букреев покуривал, наблюдая, как ветерок, забивавшийся в окно, разрывает кольца табачного дыма и относит их в угол.
— Спать будете у меня, Букреев, — предложил Степанов, — на моей кровати.
— Зачем же вас стеснять? Я устроюсь где-нибудь.
— Не выдумывайте и разоблачайтесь. Я вас, очевидно, уморил своими воспоминаниями?
— Нисколько.
— Я доволен, что очистил душу. Но вы почему-то не реагируете, Букреев?
Букреев глубоким, одобрительным взглядом посмотрел на майора, и тот понял, что слова иногда бывают излишни.
— Я все же пойду проверю людей, товарищ майор.
— Только возвращайтесь сюда. Иначе вы не друг кесарю.
— Я не друг кесарю, но вашим другом постараюсь быть. И если вы разрешите, я поведаю о нашем разговоре Баштовому.
— Как хотите. Если для пользы службы, как говорится, — пожалуйста…
Букреев вышел из домика. Манжула отказался остаться и следовал за своим командиром. Во дворе стояли повозки, и лошади разбрасывали сено. Часовой осветил Букреева и Манжулу карманным фонариком.
Небо было затянуто облаками, воздух сырой и холодный. Все предвещало непогоду. Бурьяны ломались под ногами; казалось, они намерзли.
— Как бы не легла ранняя зима…
— Может, пролив тогда замерзнет, — отшутился Манжула.
По бурьянам шмыгали мыши и с тихим посвистом перебегали крысы. Море и лиманы шумели волной. По ветру стлался приторный запах мертвечины. Вероятно, трупы убитых закапывали мелко. Доносилась собачья азартная грызня. Низко пролетела какая-то ночная птица, пропала в темноте, но взмахи ее крыльев еще были слышны. В степи, среди высоких бурьянов, стоявших в темноте, как камыш, спал батальон. Часовые прохаживались возле оружия, связанного шатровыми кучками. Дежуривший по батальону Рыбалко подошел к Букрееву.
— Дождя не будет, Рыбалко?
— Уже срывается, товарищ капитан.
— Где комиссар?
— Он с Яровым. Я могу проводить, а то зараз не разберешься, где кто.
— А начальник штаба где устроился?
— Он на ферме, ось там. — Рыбалко ткнул куда-то рукой. — Манжула знает… Манжула, чуешь? Ферма, что коло лимана?
— Найдем, Рыбалко.
— Коли там будете, товарищ капитан, пожурите дежурную сестру с полка. Ни в какую душу не хотела пустить наших девчат под крышу. Я ее хотел прикладом уломать…
— Разве можно женщину прикладом? Никогда не поверю, лучше на себя не наговаривайте.
— Да я пошутковал, товарищ капитан. — В темноте сверкнули его зубы. — Ежли вы к ферме, то вправо не берите, там минное поле… Манжула, держи леворучь, ты же знаешь…
На ферме играла гармоника. У полуразрушенной кошары собрались девушки, и с ними Шулик, Горленко и неизвестный офицер из армейской пехоты.
У полуразрушенной кошары собрались девушки…
Букреев узнал среди девушек двух автоматчиц из роты Цибина и Таню. Увидев Таню, он нерешительно задержался в тени кошары.
— Послушаем, — сказал Букреев, словно извиняясь перед Манжулой.
Шулик тихо подыгрывал на гармонике и пел приятным тенорком. Букреева заинтересовала неизвестная ему грустная песня. В войну рождалось и жило или скоропостижно умирало множество песен известных и неизвестных авторов. Неужели сам Шулик придумал эти слова? В песне была тоска по городу Николаеву, а Шулик был оттуда.
Он был из Николаева,
Ходил он по морям.
Война, война несла его,
Как парус, по волнам.
Моряк уходит в плаванье,
Где моря синева,
И слышатся у гавани
Прощальные слова:
«Если скажут, если скажут, что погиб я,
Вы не верьте,
Не пришел еще последний час!
Ах, милый город Николаев,
Николаевские верфи,
Я уверен, мы еще с тобой увидимся не раз».
Припев подхватили, и голос Шулика потерялся, но зато возникли голоса Нади Котляровой и еще чей-то женский высокий, сильный голос, вырывавшийся из общего тона. Припев плавно угас, вступила гармоника, и снова тягучий и выразительный голос Шулика:
Гремят, грохочут выстрелы
Лавиной с темных гор.
Ах, ночь новороссийская,
Суровый разговор!
Лежит моряк израненный,
Разбита голова,
Дружку он шепчет тайные,
Заветные слова:
«Если скажут, если скажут, что погиб я,
Вы не верьте…»
Манжула, уставший от ходьбы, вздремнул, ухватившись за дрючковину, торчавшую из стены. Палка лопнула под тяжестью его тела, с кошары обрушился слеглый кусок соломенной крыши.
— Кто там? — крикнул Горленко.
Узнав комбата, все поднялись.
— Надо бы спать, товарищи. Время позднее.
— Сейчас разойдемся, товарищ капитан, — сказал Горленко. — Ну, друзья, по казармам…
— Шулик, вы чудесную песенку пели, — похвалил Букреев.
Шулик последний раз «рыпнул» басами, сдвигая мехи. Потом перебросил ремень через плечо и простился.
Горленко сопровождал автоматчиц и Надю Котлярову. Таня осталась одна.
— Как вам на новом месте, Таня? — спросил Букреев, поздоровавшись.
— Ничего, товарищ капитан.
Они пошли к домику.
— Вы не можете ли сказать, Николай Александрович, — она вдруг назвала его по имени-отчеству, — благополучно вернулась в Тамань вторая группа кораблей, ходившая в Анапу?
— Была небольшая стычка в проливе, но корабли не пострадали.
— И личный состав не пострадал?
— Кажется, кто-то из командиров кораблей…
Таня встрепенулась:
— Убит? Ранен? Кто именно?
— Только не Курасов, Таня. Уверяю вас. Тяжело ранен командир одного корабля…
Таня постояла, порывисто подала руку и ушла.
Букреев направился к «фактории».
Глава восемнадцатая
Ранним утром, при первом же прикосновении Манжулы, Букреев вскочил, быстро оделся и вышел на улицу. Степанова нигде не было видно. А хотелось поблагодарить его за гостеприимство.
Два солдата-санитара пришивали мелкими гвоздями парусину к носилкам. Дробные удары молоточка по перекладинам напоминали работу дятла по сухому дереву. Возле сарая, откуда тянуло запахом свежего конского навоза, Куприенко чистил светло-рыжего трофейного венгерца, с желтыми подпалинами на морде и в пахах и беловато-рыжей гривой и хвостом. Букреев взглядом знатока осмотрел лошадь и позавидовал Степанову.
Порода проглядывала в передних сухих, с отлично развитой мускулатурой ногах, в такой же сухой и нервной голове с раздувающимися ноздрями, во всем сложении. На конечностях, под тонкой и эластичной кожей, были ярко выражены впадины, выступы, очертания костей, связок, сухожилий и сосудов. В строении экстерьера и горячности что-то напоминало Букрееву оставленную им кабардинку. Куприенко умело работал щеткой. Со сноровкой кавалериста он оббивал ее ловкими и быстрыми взмахами о скребницу и беззлобно покрикивал на венгерца, когда тот, боясь щекотки, приплясывал и отпрыгивал.
Ночью шел дождь. По небу медленно передвигались удлиненные облака, уходя к синей гряде Предкавказья. Кругляки перекати-поле приникли возле похожих на казачьи бунчуки татарников, кое-где сохранивших малиновые чалмы своих цветов. Травы после дождя теперь не свежели, а горкли и гнили.
Букреев направился к южной ферме, куда его с утра Батраков пригласил прийти позавтракать. Вокруг по-ротно врылась в землю и замаскировалась бурьяном пехота..
Автомашины и повозки, так же как полевые кухни и орудия, были спрятаны в ямах-капонирах, прикрытых сверху камышовыми снопами. Степь жила своей новой, подземной жизнью.
Серый легкий чернозем, смешанный с солончаками, задерживал дождевые лужи, и они поблескивали в лучах встающего солнца. Казалось, среди травы набросаны серебряные блюда. Кое-где валялись немецкие гранаты, похожие на весовые гирьки.
— Вы зря, товарищ капитан, напростец идете, — предупредил Манжула. — Надо по дорожке. А то здесь подрываются.
К ферме вела телефонная линия. Столбы были спилены немцами. Заржавевшая проволока скрючилась над дорожкой.
Моряки проснулись, ломали полынь на костры, умывались соленой водой, принесенной из лимана. На траве проветривались плащ-палатки.
Кое-кто брился, некоторые чистили и смазывали оружие. Невдалеке от биваков кружила и каркала воронья стая.
Возле кошары, за низеньким казачьим столиком, уселись Батраков, Рыбалко, Баштовой и комсорг Курилов. Горбань хлопотал, то бегая в домик, то возвращаясь. Таня посыпала золой дорожку.
— Хозяйничаем?
— Приходится, товарищ капитан. — Таня откинула со лба светлую прядку волос.
— Завтракали? Или пойдемте с нами…
— Спасибо. Мы уже с девушками позавтракали.
Букреев подсел к столу, снял фуражку и перевернул ее донышком книзу. Баштовой подвинул ему миску с вареной картошкой, отрезал кусок хлеба.
— Если только у героического майора не попотчевались, Николай Александрович, в самый раз картошечки перехватить. Чистый крестьянский продукт.
Букреев прищурился на начальника штаба, усмехнулся уголками губ.
— А вы все-таки майора забыть не можете, Иван Васильевич.
— Прямо скажу, не могу. Сейчас он в кавалеристы переквалифицировался, говорят?