Маршал воевал с юных лет — ему привычны были поля сражений и хлам на них, всегда остающийся после разбитого противника, и вороньё над полем недавней битвы, издалека чувствующее поживу.
Сидевший позади молодой подполковник внимательно и жадно рассматривал брошенные орудия, скелеты машин, воронки, залитые водой и окруженные вырванной взрывами землей.
Маршал скосил глаза к подполковнику:
— Фанагория…
— Где, товарищ маршал?
Маршал указал на холмистое, поросшее дикими травами место, господствующее над степью и над морем.
— Неужели та самая, суворовская Фанагория, товарищ маршал? — спросил подполковник.
— Та самая. Эта крепость — последнее звено в цепи крепостей, возведенных на Кубани при основании так называемой «линии». Суворов командовал пять лет Кубанским казачьим корпусом и много сделал для этого края…
— Я этого не знал.
— Неудивительно. — Маршал, не поворачивая туловища, посмотрел на подполковника и шутливо добавил: — В этот период своей деятельности Александр Васильевич заслужил всего только один орден Владимира с девизом: «Польза, честь и слава».
Дорога приблизилась к морю. По Таманскому заливу катилась волна-белогорбец. Близ отмелей волны встречались, поднимались стеной, бросались на обрывы и убегали, шипя, стуча камнями. Крутояр гудел по всему побережью. Кое-где выныривали и окунались в пенистом нагоне трупы германских солдат, опутанные, как пряжей, морской травой камкой. Больше двадцати тысяч трупов оставили немцы в этом месяце на землях и водоплесках освобожденной Тамани.
Во второй машине ехали генерал армии — командующий фронтом, Мещеряков и Шагаев. Командующий пригласил к себе Мещерякова и Шагаева затем, чтобы проверить некоторые свои решения, принятые перед сегодняшним совещанием. Мещеряков был назначен командовать предстоящей десантной операцией на этом участке.
Задуманный план штурма Керченского полуострова был рискованным и трудным. Войска подтягивались к побережью, и, конечно, нельзя было скрыть передвижения крупных соединений пехоты, автобронечастей, переброски артиллерийских парков, складов боеприпасов, амуниции, продовольственных баз; нельзя было не заметить сосредоточения плавучих средств с Черного и Азовского морей. И задача командования состояла не в том, чтобы скрыть факт сосредоточения войск и материалов, а в том, чтобы не дать противнику разгадать направление главного удара. Пусть противник думает, что под угрозой нападения находится все побережье Крыма, пусть распыляет внимание и средства. Разведка доносит, что враг поспешно укрепляет Феодосию, Судак, Алушту и даже Ялту и Евпаторию.
Для прыжка на Крым удобным, естественным трамплином была песчаная коса Чушка, близко подходившая к Керченскому полуострову. Коса Чушка тянулась на восемнадцать километров, являясь как бы насыпью недостроенного моста через Керченский пролив. Немцы ожидали отсюда нападения и укрепляли противоположные берега, лежавшие у подножия отрогов горного кряжа, запиравшего пути с моря в глубину Керченского полуострова. Чушка на всем протяжении простреливалась германской артиллерией.
На этой узкой и плоской песчаной полосе, обмываемой двумя морями, должны были сосредоточиться советские дивизии со всей техникой. На косе нельзя было оборудовать причалы, скрытые от огня и наблюдения, нельзя было выкопать укрытия и артиллерийские позиции: на глубине пятидесяти сантиметров появлялась вода.
Ночь тоже не помогала: лучи прожекторов достигали причалов, и батареи противника могли даже ночью вести прицельный огонь.
И все же Чушка оставалась единственно удобным пунктом для нанесения главного удара.
Отвлечь внимание противника, обмануть его, заставить броситься к другому месту, а в это время высадить с Чушки стратегический десант — такие задачи ставились перед десантом демонстративным, тактическим. Подтянутые к станице Таманской группировка войск и части флота и должны были провести этот тактический десант.
Подготовка проводилась так, что все считали это направление главным. Никто, в том числе и старшие офицеры десантных войск, не знал подлинных замыслов командования. Противник, почувствовав угрозу с Тамани, начал перетаскивать на участок южнее Керчи артиллерию, прожекторные установки, солдат. Приходилось спешить.
Если немцы отобьют атаку, не позволят высадиться Гладышеву и Букрееву, задуманная операция может потерпеть неудачу.
Командующий говорил об этом с Мещеряковым, нервно поглаживая рыжеватые с проседью усики.
— Я не считаю нужным слишком засекречиваться перед своими доверенными офицерами, если дело касается их жизни и смерти. Но здесь нужно на время поступиться этим принципом. Никто не должен знать общую стратегическую задачу. Пусть каждый будет уверен, что ему нужно вцепиться в берег и держаться, пока не подоспеет вся армия. Скажи офицерам — попадет к рядовым, а там просочится к населению, а там и к тем шпионам, что оставлены врагами.
— Я согласен с вами, — сказал Мещеряков.
— Когда мы высадим главные силы северо-восточнее Керчи, тогда только пусть они узнают о значении своего подвига… Таково же мнение маршала.
Генерал посмотрел в окно машины усталым и задумчивым взглядом.
Машина подходила к окраине Тамани.
Красноармейцы контрольно-пропускного пункта, заметив командующего, вытянулись во фронт, откозыряли. Генерал нехотя поднял морщинистую руку к голове, но вдруг оживился, обернулся назад.
— Узнали кого-нибудь? — спросил Мещеряков.
— По-моему, ребята из моей двадцать пятой Чапаевской. Я их, пострелов, всех в лицо знал. Как дрались! Чудесный народ… — Генерал откинулся на сиденье, обратился к Мещерякову: — Прошу довести до сведения и сознания всех матросов и офицеров десанта: храбрецы, наиболее отличившиеся при форсировании пролива, будут представлены к званию Героев и награждению орденами…
В городе машины рассредоточились и пошли к назначенному месту неодновременно.
Командующий взглянул на часы.
— Мы потеряем лишних полчаса, — сказал генерал, словно извиняясь. — Я хочу проехать к памятнику запорожцам.
Машина повернула в боковую улицу.
— При обороне Одессы интерес к истории города принес большую пользу, — сказал командующий. — Это помогало в беседах с людьми… Помогало, так сказать, «обратить взор». Севастополь был для меня действительно священным русским городом. Я не мог без волнения ходить по Малахову кургану, по тем местам, где ходили Нахимов, Корнилов, Истомин… А памятник погибшим кораблям наполнял мою душу трепетом. Как тяжело, помню, я расставался с Севастополем! Мне казалось, что почетнее умереть на каком-либо бастионе, подобно севастопольским адмиралам. Но приказ и чувство долга были выше. И все же день оставления города был самым тяжелым днем моей жизни…
Машина буксовала на рыхлом подъеме, размятом гусеничными тягачами и танками. Автомобиль рычал и повизгивал.
С пригорка свалилась гурьба мальчишек и наперегонки понеслась к машине.
— Сохранились ребятишки, — тепло заметил генерал. — Так и прорастет молодняк. Туго, не сразу, но прорастет. Как дубнячок.
Одолев подъем, машина мягко покатила по мокрому песку. По бокам появлялись редкие домики с черепичными и камышовыми крышами и частые развалины; торчали почерневшие трубы. Иногда за изгородями угадывались махровые астры или оранжевыми точками в поблекшем бурьяне мелькали гвоздики.
— Древний городишко, — сказал Шагаев, — а наружно — станица и станица. Крымская или Абинская, пожалуй, почище и побогаче были.
— Крымская и Абинская в праправнуки Тамани не годятся, — заметил Мещеряков. — Здесь, как в Египте, с каждого камня на тебя смотрят века.
— Интересно, как люди древности, располагая примитивными средствами сообщения и такими же познаниями в географии, умело и точно определяли стратегические пункты… — задумчиво произнес командующий, словно отвечая на собственные мысли. Он поднял глаза, сразу повеселевшие и очень добрые. — Как вам известно, Тамань отвоевал у хазар еще Святослав. Из Киева именно сюда пришел он и создал здесь свое удельное княжество. Когда мы взяли Тамань, мне принесли высеченный на камне герб города. Я приказал отправить его в музей. На гербе сверх эмблем рыболовства и соляного промысла — великокняжеская шапка. Видите, какая штука! В честь удельного русского княжества. Тамань, или, как ее называли, Фанагория, Тмутарха, может быть, самое давнее поселение и крепость в Предкавказье.
— А Новороссийск, Краснодар? — спросил Шагаев.
— Новороссийск как будто основан еще при понтийском царе Митридате, а Краснодар, или бывший Екатеринодар, в сравнении с Таманью просто младенец. Полтораста лет ведь Краснодару-то всего. Это не давность. А ведь отсюда, с Тамани, может быть, для пиров Александра Македонского вино вывозили. Тамань раньше считали островом — очевидно, река Кубань вливалась в Азовское и Черное моря двумя устьями, отделяла полуостров от материка… Но это все древняя история. А вот немцы недаром избрали Таманский полуостров плацдармом. Отсюда они решили броситься на Кавказ, на Баку и дальше, по своему сумасшедшему плану. Удобный стратегический пункт, проверенный древними… Кажется, подъехали. На минутку выйдем, хоть кости разомнем.
— Здесь, кстати, я вижу наших хорошо знакомых моряков, — сказал Мещеряков, вылезая из машины.
— Кто же эти моряки? — спросил командующий.
— Звенягин и Курасов, — ответил Шагаев. — Они тоже, вероятно, любители древностей.
— Если только у вас поворачивается язык назвать древностью прекрасную девушку, которая их сопровождает. — Мещеряков засмеялся. — Звенягин! Не уходите! Застеснялись?..
Девушка эта была Таня; она благоразумно решила удалиться, откозыряв высокому начальству.
Командующий поздоровался с Курасовым и Звенягиным и подвел их к памятнику.
Запорожский казак смотрел на Тамань, и в его бронзовом лице были выражены и величие, и гордость, и угадываемая в небрежно спущенном усе и в уголках губ добродушная усмешка гуляки-бражника. На жупане и на складках его шаровар, которые молва считала пошире Черного моря, виднелись свежие осколочные царапины и пулевые отметины — следы недавнего боя. На памятнике были высечены слова Антона Головатого, наказного атамана и поэта кубанского казачьего войска: