Позади нарастал низкий, басовый гул, сразу заставивший всех повернуться. Из-за крыш домов, из-за полуоголенных стволов деревьев вынеслись штурмовики. Над ними, переворачиваясь и словно купаясь в воздухе, попадая в лучи далеко встающего солнца, летели «ЯКи».
Штурмовики двумя стаями понеслись к Крыму. У всех вырвался вздох облегчения. Это была реальная помощь.
Пехота любила штурмовой самолет. «Летающие танки» делили с ней все тяготы наземной страды, появляясь в самую нужную минуту и не гнушаясь помогать ей в «мелочах», то уничтожая вражеский взвод, то отдельную пулеметную точку, то прочесывая траншеи.
— Дали.
— Смотри, еще идут…
К тому берегу прошли еще две стаи самолетов, и снова кувыркались в воздухе истребители сопровождения.
— Огненная земля, — сказал кто-то, смотря в ту сторону.
И вот впервые услышанное всеми слово определило название первого клочка земли, откуда началось освобождение Крыма — второй тур причерноморского похода до Измаила и Констанцы.
— Огненная земля, — сразу повторили многие.
— Огненная земля… — раздумчиво произнес Манжула.
— Ну, хватит! — крикнул Рыбалко. — Становись!
Скомандовав, он сорвал голос, откашлялся, хотел еще сказать что-то, но досадливо отмахнулся и, повернув взводы направо, повел их согласно приказанию Букреева.
— Як собака побитая, а не рота, — сказал он Букрееву, хмуря черные, сросшиеся на переносице брови.
И тогда Букреев понял, что наружно невозмутимый Рыбалко тоже не меньше его переживал неудачу.
— Вы организуйте людям горячую пищу, — приказал Букреев лейтенанту Стрельцу, оставленному на этом берегу для организации снабжения батальона. — Обязательно горячую и мясную пищу. Только из свежего мяса.
Стрелец, высокий мужчина с атлетическими плечами и словно сдавленным с боков смуглым лицом, неумело откозырял и потрусил вперед, придерживая рукой кобуру с пистолетом.
— Вы бы не трудили себя, товарищ капитан, — просто сказал Рыбалко. — Шли бы отдыхать.
В это время с корабля сносили Звенягина. Букреев приказал остановить роту.
Звенягина несли на санитарных носилках, прикрыв парусиной. Голова его со слипшимися волосами чуть покачивалась; умиротворенная улыбка сохранилась на его лице.
Букреев опустил руку, взятую под козырек, и снял фуражку. Впереди шел Шалунов, без шапки, в своем кожаном костюме, в высоких сапогах с голенищами, сбежавшимися гармошкой. Шалунов шел, склонив голову и сгорбившись, стараясь не поскользнуться на пригорке. Здесь еще сохранились следы многочисленных подошв, отпечатанных на мокрой глине, рубчатые следы автомобильных баллонов, окурки, вдавленные в грязь, и разорванные на мелкие части письма, выброшенные десантниками. К пристани подбегали матросы и солдаты, останавливались, снимали шапки.
Парусину откинул порыв ветра. Все увидели разорванный китель, ордена, залитые кровью.
— Никого не щадит, — сказал шофер. — Вот генерала нашего тоже угадала бомба. Какой был! Тоже Герой! Сносу, кажись, не было бы.
Непрерывно били по Крыму артиллерийские батареи. Море шумело и выносилось на берег, почти достигая обрывов. Носилки приближались. Солдаты загомонили, подвинулись. Каждому захотелось быть впереди. Моряки раздвинули толпу и очистили дорогу.
Матросы бережно несли командира дивизиона. Они осторожно ступали и почти не покачивали плечами, медленно шли в ногу с Шалуновым.
На пристани была и Таня. Она словно застыла на месте, пропуская мимо себя носилки, экипажи кораблей, стрелковую роту Рыбалко, солдат, шоферов, причальных матросов в брезентовых плащах с откинутыми капюшонами. Гудели возвращавшиеся от Крыма самолеты.
Таня думала о Курасове. Кто-то сказал, что корабли Курасова пристали к Тузле, как и полагалось по плану. Но пока его не было, и кто знает?.. Кто думал, что Звенягина сегодня понесут на плечах?..
Таня поднялась на пригорок. Справа остался памятник, знакомый ей по недавним воспоминаниям. Запорожец на гранитном цоколе смотрел в ее сторону. Девушка свернула в первый переулок. За ней увязалась худая собачонка, полаяла и убежала в кусты засохшей бешенюки. В намокшей одежде морского пехотинца, в сапогах, озябшая, уставшая, с санитарной сумкой, автоматом и кинжалом у пояса, она шла, погрузившись в свои тяжелые думы.
Глава двадцать седьмая
Мещеряков, незаметно почти вплотную подъехавший к Букрееву, пригласил его ехать с собой. Спокойствие адмирала вернуло Букреева в тот спокойный мир, который, казалось, был им потерян. Он вел себя так, как будто они только что расстались и, пока они не виделись, ничего не случилось.
Но, сначала отдавшийся утешительному чувству спокойствия, Букреев вдруг встрепенулся. Он стал сбивчиво объяснять причину неудачи, но понял, что все, что он говорил, неубедительно.
Он рассказал о последней минуте, когда погиб их буксир, и, находясь всего в полукилометре от берега, они не могли подойти, так как повредило моторы и намотало трос на винт второго мотобота. Их понесло течение. Они ничего не могли сделать, и вот подоспел Звенягин…
— Все бывает, — мягко остановил его Мещеряков. — Я уже знаю из доклада Шалунова про те условия, которые не позволили вам провести высадку, Букреев. Куда вы? Сейчас ко мне… ко мне…
Досадное чувство не покинуло Букреева и в домике, куда он приехал с адмиралом. Прислушиваясь к орудийной канонаде, он молчаливо барабанил пальцами по столу. Мещеряков занимался с адъютантом своими делами, бегло просматривал какие-то бумаги, и здесь догнавшие его.
— Начальнику штаба! — приказал он, захлопывая папку. — Меня сейчас интересует десант. По десанту тут еще ничего нет. Еще не запрашивали?
— Кроме утренней радиограммы, ничего.
— Ветер стихает, но из Азовского моря пошла зыбь. Плохо будет с высадкой, — сказал Мещеряков, отпуская адъютанта. — И все же под вечер вас, Букреев, пустим. Батраков высадился, дерется… Молодец… как обычно…
Букреев вздохнул и ничего не ответил.
— Пехота тоже вцепилась, но не вся. Тоже штормяга, как выразился бы Звенягин, помешал. Туго приходится. В армейской пехоте много горных азербайджанцев, не привыкших к морю.
— Может, прикажете сейчас, товарищ адмирал, не дожидаясь вечера? — спросил Букреев, выжидательно смотря на Мещерякова.
— Э, не спешите. И так потери и в людях и в плавсредствах. А сейчас вышли на охоту бэдэбэ. У нас к ним пренебрежительное отношение. Но эти бронированные утюги — прескверная штука.
— Бэдэбэ — плохо, — невпопад вставил Букреев.
Мещеряков взглянул на него мельком, но пытливо.
— Все бывает, Николай Александрович. Гладышев и Степанов пока на этом берегу. Насчет вас справлялись и кланялись. Задача не изменилась, и вам придется поработать… — Мещеряков задумался. — Звенягина не могу забыть… На моих глазах вырастал. Жаль Баштового… Генька у него, сынок. Мой крестник, куниковец. Жена хорошая. Кстати, вашим семьям вызов послали. Снарядили за ними целую экспедицию, а то билеты, пересадки… Ваших придется через Красноводск везти…
— Можно было подождать с семьями.
— К чему ждать? Теперь наступаем. Движение вперед и вперед. Скоро мы здесь будем глубоким тылом. Скучно покажется первое время.
Мещеряков приподнял бровь, прислушался. Послышался нарастающий звук тяжелых моторов. Зенитные пушки открыли огонь, стекла в окнах задребезжали. Свист, больше пойманный чувством, чем слухом, прорезал воздух.
— Сбросил! — У Мещерякова приподнялась выжидательно вторая бровь.
Домик тряхнуло; графин на столе покачнулся.
— В районе порта… — угадал Мещеряков. — Вы своих людей отвели оттуда?
— Отвел, товарищ адмирал.
— Злится немец за десант…
Шагаев пришел возбужденный. Он, захлебываясь, рассказывал, как их «накрыло», как он чуть-чуть не был убит, показывал на плащ, порванный осколками. Сбивчивый его рассказ пересыпался нервным смешком. Когда он умывался, здесь же, в комнате, над тазом, руки его тряслись. Он достал зубную щетку, принялся чистить зубы и, со ртом, забитым порошком, все же продолжал рассказывать, что ему пришлось пережить.
Мещеряков насмешливо заметил Шагаеву:
— Зубы-то зря трешь, Шагаев. Чистил же утром…
— Ах, да… — Шагаев виновато засмеялся. Его мясистые щеки покраснели. — Но зубы-то опять забило. Такая гарь!
Окончив умывание, он присел к столу:
— Да, Иван Сергеевич, Звенягина-то! Не верится!.. Хоронить где будем? Здесь?
— Хоронить? — Мещеряков отвернулся и сидел теперь ссутулившийся и скорбный. — Хоронить Звенягина? Звенягина…
Было совершенно мирное прохладное утро, с установившимся равномерным ветром. Орудийная стрельба стала привычна и не тревожила. По улицам проходила артиллерия. Продавливая глубокие следы в мокром песке, гусеничные тягачи тащили тяжелые гаубицы. Артиллерии проходило много — не меньше бригады. Букреев узнал кое-каких офицеров, присутствовавших на совещании перед десантом. Они стояли на Тузле, а теперь куда-то перебазировались со всеми своими полевыми ремонтными мастерскими, обозами.
Манжула сидел в машине рядом с Букреевым, стараясь не стеснять его и Шагаева. От ординарца пахло кислотой просыхающей ватной одежды, крепким табаком. Мещеряков иногда оборачивался к ним со своего переднего «хозяйского» сиденья и расспрашивал Манжулу, как проходило плавание через пролив. Манжула отвечал односложно. И в этих скупых ответах Мещеряков уловил трудности ночи.
Выйдя из машины невдалеке от морского вокзала, где размещался госпиталь, они повстречали артиллерийского подполковника в короткой морской шинели и в юфтевых сапогах.
Подполковник командовал артиллерией базы. Тонким голоском, зачастую переходящим в фальцет, он самоуверенно докладывал о том, как он «дает флотского огоньку».
Пока еще не стало известно, что артиллерийская подготовка из-за дальности расстояния и отсутствия передовых корректировочных постов не совсем была эффективна, но разбудила немцев, встретивших десант.
Мещеряков отлично понимал, что не все бывает именно так, как склонны изображать дело в своих докладах некоторые начальники, и приказал артиллеристам связаться с передовыми корректировочными постами, если они высадились, и помогать десанту, не жалея снарядов.