Батраков почти вырвал у Горбаня записку и несколько раз ее перечитал. Теперь в глазах его было раздражение и губы подергивались в гневе.
— Знал бы — не посылал, дурья башка!
— Я… я ничего…
— Пятьдесят человек! Ты знаешь, как отдать сейчас пятьдесят человек?
— Там тоже плохо, товарищ комиссар. Пистолет на книжке.
— Какой пистолет? На какой книжке?
— Из кобур уже вынули пистолеты.
— Сашка… Что ты? Отдохни, Саша…
Пятьдесят автоматчиков по приказу Батракова исчезли среди разрывов, как в высокоствольном лесу. Люди в окопах раздвинулись, чтобы заполнить место.
Над буграми поднялись танки и покатились. За ними шла пехота. Были заметны движения ног и колебания темной, пока еще неясной линии голов. По траншеям разбежались связные с приказом Батракова: «Открыть огонь изо всех видов оружия только по сигналу зеленой ракеты».
Чем ближе подходили немцы, тем понятнее становилось, что они решили повторить свою тактику концентрации всех сил и средств, не считаясь ни с какими потерями. Известная старая тактика, примененная в густых колоннах германской пехоты первой мировой войны и неоднократно использованная ими в эту войну от Фландрии до Сталинграда.
Батраков отметил рубежи, где нужно накрыть противника, и ожидал, сжимая до хруста в пальцах заряженную ракетницу… Когда-то в Башкирии, прямо в степи, на колеблемом ветром парусиновом экране ему, тогда еще комсомольцу, пришлось смотреть кинокартину «Чапаев». Он пожирал глазами кадры, изображавшие каппелевскую психическую атаку и поразительную выдержку чапаевцев. Как все казалось и страшным и прекрасно-героическим! И в сердце горело преклонение перед первыми бойцами революции и зависть к ним — «самому не придется». И так ясно, так близко, в крымской приморской степи, возникли образы далекой, любимой картины. Его сегодняшние «чапаевцы», моряки, лежат не шевелясь, устремив взоры туда, вперед.
Сегодняшние «чапаевцы», моряки, лежат не шевелясь…
Возле длинных стволов противотанковых ружей — бескозырки, а ленточки по штормовой привычке крепко зажаты зубами. Вот краснофлотец Зубковский с «Червоной Украины», славного крейсера. А чуть подальше Горленко — красивый офицер из бывших художников-керамистов. Говорят, он мечтал делать игрушки из какой-то особой голубой глины. Возле Горленко, на потертом ободке колесика пулемета, где старшим комсомолец Шулик, прикреплена статуэтка, вылепленная им из рыжей глины противотанкового рва. У Степняка полуоткрыт рот, обнажились хорошие зубы, нижняя губа немного отвисла. Порывисто дышит Степняк, и на груди колышутся и сверкают под солнцем ордена и медали. Дядя Петро приподнялся на локтях из отлично вырытой и обложенной дерном ячейки, смотрит вперед, а потом опускается и устанавливает переводчик с одиночного на автоматический огонь. А чем не чапаевский Петька его верный Горбань?..
На них шли враги. Внезапно упавшая тишина понесла ревущий стон танковых моторов и скрежет траков, перетирающих попавшие в гусеницы камни. Уже ясно видны фигуры людей, очертились головы, плечи, автоматы, прихваченные у магазинов руками. Впереди солдат-пехотинцев, засучив рукава, шли германские матросы-автоматчики, матросы портовых команд, снятые с бездействующих кораблей и разрушенных бомбардировками причалов морских крепостей и по воздуху переброшенные в Керчь.
Немецких моряков Батраков хорошо знал. С ними ему пришлось встречаться и под Севастополем и под Феодосией. Их песочные мундиры, принимаемые некоторыми за форму африканского корпуса Роммеля, были ему хорошо знакомы.
Батраков взглянул на Горбаня, и их взгляды встретились. У Горбаня налились кровью глаза, вздулись вены на висках и шее; ворот расстегнут, видна тельняшка.
На холме, освещенном фиолетовым сиянием, находился лейтенант Шумский с двумя пулеметными расчетами. Батраков впервые наблюдал его в большом деле. Первые две атаки были отбиты при помощи косоприцельного, вынесенного на фланг огня с высоты Шумского. Немцы обстреливали, бомбили высоту, и казалось, что там никого в живых не осталось. Но сейчас только Шумский прислал связного с запиской: «Жив… держусь милостью неизвестного бога».
Пехота поравнялась с высотой, и танки медленно прошли мимо, лениво потряхивая гусеницами. Никто из немцев не мог предположить, что на холме кто-нибудь выжил.
Все было напряжено настолько, что лишняя секунда промедления становилась опасной. Время пришло. Батраков выстрелил. Линия светлого дыма как бы подняла вверх трескучий огонек ракеты и, загнувшись леской удочки, рассыпала вниз зеленые, яркие даже при солнечном свете брызги.
И сразу все загрохотало и завыло. Немецкая пехота бежала вперед. Пулеметы Шумского вели непрерывный огонь. Лейтенант отсекал пехоту от танков. Было понятно и по торжествующим выкрикам своих, и по мечущимся танкам, и по залегшей пехоте, что психическая атака расстроена. Часто били противотанковые ружья, но звука их выстрелов почти не было слышно. Батраков и Горбань стреляли короткими очередями. Танки рассредоточились. Один загорелся, и из него выскочили танкисты в черных шлемах.
Перелом еще не наступил. Может быть, нужна контратака? Батраков пожалел, что возле него нет рассудительного Букреева. Сейчас вся ответственность легла только на него. Увлекшись стрельбой, он неожиданно увидел, как один из танков, вероятно определивший командный пункт по густоте противотанковых ружей и пулеметов, повернул и, мелькнув крестом на боковой броне, полетел на них, стреляя из пушки и пулеметов.
Секунда решала все. Теперь не могли помочь ни автоматы, ни пулеметы. Снаряд взвихрил песок и бурьян возле противотанкового ружья, и Батраков увидел забросанную землей спину Зубковского, отброшенное в сторону ружье и краснофлотца — второго номера, зубоскала-весельчака, с разорванным боком и лицом, залитым темной кровью. Танк был совсем близко. Зубковский зашевелился, отряхнулся и, схватив гранаты, поднялся, высокий, чуть ссутулившийся, как будто приготовившийся сразиться врукопашную. Потом он сразу упал. Неужели убит? Но нет… Зубковский быстро пополз навстречу танку и невдалеке от него поднялся, взмахнул рукой и упал.
Вихрь, осколки…
…Батраков приложился к фляге, сунутой ему Горбанем. Водка обожгла горло. Он хотел обругать ординарца, но отхлебнул еще и почувствовал, как возвращается к нему спокойствие; озноб, охвативший его тело, прошел, и пальцы, в которых он не мог удержать карандаша, теперь свободно повиновались ему.
Он записал в блокнот, ставший отныне журналом боевых действий, то, что стремительно пронеслось перед ним в эти великие минуты.
Матросы бросили свои стеганки на дно траншеи, и Зубковский лежал на них, прикрыв глаза, бледный от потери крови, с руками, сжатыми в кулаки, в изорванном чуть ли не на ленточки обмундировании. Бескозырку с потускневшим названием корабля держал в руках дядя Петро, с состраданием смотревший, как неопытные руки Шулика и Брызгалова перевязывали Зубковского. Тут же с самодельными носилками, присев на корточки, поджидали краснофлотцы. Батраков приблизился к раненому и, наклонившись над ним, что-то тихо сказал. Краснофлотцы возле носилок прислушались, но ничего не расслышали. Батраков поднялся и кивком головы приказал нести. Дядя Петро бережно опустил бескозырку на грудь раненого и снял шапку.
— Чего прощаешься? — строго сказал Шулик. — Жив будет. Героя небось заработал…
Зубковского подняли и бережно понесли четыре человека. Процессии уступали дорогу, прижимаясь к стенкам, и везде по траншее с уважением и товарищеской гордостью повторяли имя героя.
…Четвертую атаку погасили штурмовики, налетевшие с Тамани. Один из самолетов сбросил вымпел адмирала: «Доложить обстановку и непременно держаться до подхода резервов». Горбань снова побежал на КП дивизии.
Батраков вызвал к себе Линника и Курилова, чтобы выяснить, как держатся моряки на остальных участках. Линник сообщил, что моряки сражаются храбро.
— Сказать о нашем моряке, что он сражается храбро, это все равно что сказать о человеке, что у него две ноги, — сказал Батраков, несколько смущаясь, так как сам вычитал где-то подобное изречение.
— Держатся, — добавил Линник.
— Продержатся до вечера?
— До вечера? — Линник поднял глаза на замполита, потом перевел их на солнце, стоявшее в зените. — До вечера удержатся. А вообще будут стоять до смерти.
— Понятно… — раздумчиво произнес Батраков. — А тебе, Курилов, придется принимать штаб. Баштового, сам знаешь, нет, Плескачева нет. Тут кое-каких связистов с катера сняли — собери. Ночью чтобы были телефоны, а то без проволоки как без рук. Гоняю Сашку — скоро ноги парень отмотает.
— Есть, товарищ капитан.
— Если к ночи отобьемся — а отбиться должны, — такой приказ: устраивай компункт и орудуй.
— Здесь, что ли? — Курилов осмотрелся вокруг невеселыми глазами.
— Вижу, неопытный ты человек, — ласково укорил Батраков. — По-моему, надо будет обосноваться пока у маяка. Там, Сашка говорил, имеются подвалы, домишки и строения из камня. Займись погребением убитых. Обязательно нужно убитых хоронить и могилы замечать. Составь такую памятку себе. Раненых из окопов переведешь. А то здесь они только мешают и настроение портят. Доктор, кажется, утонул, так что свяжешься с армейцами, помогут. Сестры почти все на том берегу… В общем, действуй и обживай крымскую землю.
Линник и Курилов ушли. Немцы обстреливали плацдарм по всей площади. Стреляли дальнобойные батареи от крепости и горы Митридат.
Моряки вскрывали консервы, обедали. Воду приносили из колодца. Вода была горько-соленая и плохо утоляла жажду. Немцы пристреляли колодцы. Обживать плацдарм приходилось не так-то легко. Батраков погрыз сухарь, припасенный в полевой сумке, и, прикрыв глаза, принялся восстанавливать в памяти подробности высадки.
Мотобот, на котором он шел вместе с лейтенантом Стонским, был прибуксирован почти к самому берегу. Отцепленный мотобот на своих моторах первым пристал к пляжу высадки. Но волна вернулась в шипении и грохоте камней и отбросила суденышко обратно в море. Если бы Батраков ждал, пока мотобот своим ходом снова подобьется к берегу, прошло бы столько времени, сколько