— На партийно-комсомольском собрании я прошу обязательно поставить вопрос о фортификации нашего участка, — медленно сказал Букреев.
— В плане я поставил этот вопрос первым, — сказал Батраков.
— Уже?
— Конечно, — глаза его прищурились, — насчет окапывания надо будет ломать настроения, Николай Александрович. Особенно у Рыбалко.
— Мне об этом говорил и Горленко.
— Горленко тоже, как и я, давно знает Рыбалко. Перед твоим приходом звонил сей доблестный муж. Представь себе, он находит возможным ограничиться тем, что ему отрыли немцы.
Линник незаметно вышел. В присутствии комбата он держался всегда несколько стеснительно. Манжула помогал выкладывать печку, засучив рукава и открыв свои мохнатые руки.
Кок консультировал, куда и как класть кирпичи, и просил обязательно достать где-нибудь духовку. Моряки коротко посмеялись и притихли. Слышались только их дыхание, стук кирпичей и поскрипывание сжимаемого для труб железа.
— Мне рассказал Линник вот только что, перед твоим приходом, об Иване Васильевиче, — сказал Батраков. — Не повезло парню. Как не повезло! Готовился, готовился, и вот нате… Ты просил адмирала отправить Баштового в Геленджик?
— Мещеряков обещал. Радировали Ботылеву, и он обещал лично отвезти его. А насчет Звенягина знаешь?
Батраков утвердительно покачал головой. На его сразу как бы застывшем лице медленно подрагивали тени.
— Ничего не попишешь, Николай Васильевич. Такая наша солдатская судьба. Представь себе, мне вдвойне тяжело. До сих пор гложет: спасал он кого? Меня. Может, потому?
— Не думай. — Батраков шевельнул кистью руки. — Это случается всегда по какой-нибудь причине. Не подвернись ты, другого нужно было выручать, или тот же снаряд шальной… На войне, если во все причины начнешь вдумываться, с ума сойдешь.
— Яровой тоже плох, — сказал Букреев. — Был я у него. Просит не отправлять его отсюда. Хочет быть с нами. Когда, мол, пойдете вперед, все же я ближе буду.
— Пока, конечно, трогать не будем. Как там? Кто-нибудь обслуживает их?
— Назначил я начальника медсанчасти…
— Кого? Уж не Татьяну ли?
— Ее. Одна осталась, если не считать Котлярову. Ты возражаешь?
— Чего возражать… Доктора-то принесло зыбью, чуть повыше расположения второй роты. Я приказал закопать под обрывом и приметить.
Дежурный попросил комбата к телефону. Стонский сообщал, что Цибина вытащили и понесли в армейский госпиталь.
— Я приказал автоматчиков рассредоточить по остальным ротам, — сказал Букреев, отходя от телефона. — Роты почти не существует.
— Ребята не бузили?
— Тихо приняли.
— Конечно, это временное мероприятие, — подумав, сказал Батраков. — Когда укрепимся и пойдем вперед, тогда надо просить пополнение у адмирала и роту восстановить. Нужно ее целиком довести до Севастополя.
Степанов вошел в сопровождении вестового Куприенко.
— Представьте себе, знакомые все места! — здороваясь, сказал Степанов. — Вот в этом самом подвале я держал свой компункт в сорок втором. Жаль, нет Баштового! Он оборонял район повыше, за Соленым озером. Возвращаемся к старым местам…
Степанов быстро ознакомился с обстановкой, утвердил мероприятия командования батальоном, «прощупал» Курилова как начальника штаба, а затем дружески разговорился.
— Помните, я рассказывал, Николай Александрович, про туапсинское наше стоянье. Здесь не лучше будет, уверяю вас.
— Почему же? — спросил Батраков.
— Как — почему? Там хотя позади что-то было, площадь какая-то. А здесь отросток, а позади пролив шириной с Ла-Манш. Тут, братцы мои, назад действительно ни шагу. Море…
Скрывая внутреннюю тревогу, Степанов просидел на КП часа два, а потом обошел позиции батальона у болота и долго смотрел в сторону мыса, где сидел насторожившийся враг.
— Воспоминания, Букреев! Ведь там та самая переправа, где мы поскандалили с Баштовым. — Степанов снизил голос до шепота, и в голосе его послышались грустные нотки. — Как будто вернулся к родным местам. Здесь мы горя хлебнули — долго помнить будем. Долго! Не знаю, куда нас дальше кобылка повезет, а вот сюда довезла. Вину искупим, как говорится… А пока пойдемте-ка вздремнем, а то утром долго спать не дадут. Не у тещи на именинах…
Глава тридцать вторая
День второй начинался в мутном, огненном рассвете. Подожженные снарядами, горели дома поселка. Освеженный сном, Букреев обходил боевые участки. На берегу в пене прибоя возились матросы, вытаскивая из воды крупнокалиберные пулеметы с погибшего катера. Валы зыби поднимались и иногда накрывали людей с головой; они отряхивались и снова продолжали тащить пулемет. Заметив комбата, моряки заработали еще веселей. В одном из них Букреев узнал старшину первой статьи Жатько, служившего вместе с Таней в 144-м батальоне. Старшина Жатько особенно отличился в известном бою под станицей Широчанской, когда матросы буквально срезали из таких вот крупнокалиберных пулеметов атаковавшую их румынскую кавалерию. Отступая с боями до Ахтарей, Жатько на шаланде добрался к Темрюку. Шаланды, как рассказывала Таня, потопила авиация, и пришлось выплывать. Была ли Таня на шаланде? Вероятно, была, хотя, как ему помнится, о себе она умолчала. Но в обороне вместе с батальоном у совхоза «Красный Октябрь», у станиц Курчанской и Варениковской Таня была.
Жатько тащил пулемет, ухватившись за стояки и напрягаясь так, что на шее вздулись синие жилы. Под темной кожей его обнаженного тела напряглись крутые мускулы, мокрый чуб упал на лоб.
Ему помогали Воронков, Павленко и еще двое из второй роты. Пулемет уже волна не догоняла, и оставленную на песке борозду затягивало на глазах. Сильные тела моряков дымились на холодном утреннем воздухе.
Сильные тела моряков дымились на холодном утреннем воздухе.
Качались обломки тонких мачт на катерах, и волны лизали боевые рубки. Два мотобота, побитые осколками и наполненные водой, лежали на берегу возле камней. Солнце поднималось над таманскими высотами. Далеко по морскому горизонту, за острием плоской Тузлы, ввинчивался в небо буравчик дыма. Транспорт ли шел? Или, может быть, пожар? Если проложить линию от этого дымка, пожалуй, попадешь в Геленджик. Что там? Кто сейчас живет в их казармах? Казалось, очень давно они ушли из Геленджика.
Букреев подошел к морякам:
— Молодцы, ребята! Кто приказал?
— Сами, товарищ капитан, — ответил Жатько. — Не пропадать же пулеметам! Один вытащили, там еще один остался, на «охотнике».
У Жатько были смелые глаза и хорошее, открытое лицо, усеянное редкими рябинками.
— Продолжайте. Теперь нам нужно самим хозяйство собирать.
Моряки посмеялись. Похлопав друг друга по мокрым спинам, они снова бросились в воду и, заметив, что на них смотрит комбат, поплыли к катеру наперегонки.
Продолжая обход, Букреев все больше убеждался в том, что люди батальона совершенно точно определили свои обязанности, не сетуют ни на что и приготовились ко всему. Было ли это равнодушие? Конечно, нет. Все эти молодые люди отлично знали, что удача или неуспех зависели прежде всего от них самих.
Блеклые туманы плыли над керченской равниной, над местами, где стояли знаменитые Юз-Оба, или сто курганов. Противник готовился к атаке. И все знали, что войска у него больше и опасность для десанта большая. Но никто не задавал комбату вопросов о поддержке. Люди надеялись на свои силы, на тесное сплочение своего боевого коллектива.
«Тридцатка» Кондратенко готовила завтрак. Горели бездымные костры, и на маленьком, но жарком огне варилась свекла, разрезанная кинжалами. Моряки нетерпеливо посматривали на пищу с голодным любопытством, совали пальцы в закипавшую воду. Кондратенко приказал выбросить на том берегу все продовольствие, и теперь его люди перешли на «подножный корм». Но где они достали свеклу? Оказалось, что немецкие снаряды, упавшие в районе поселка, открыли ямы с запасами свеклы, сырого зерна и кукурузы, вырытые в свое время жителями. Зерно можно молоть, в крайнем случае не так трудно размять зерна ячменя или кукурузы. Подсев к Кондратенко, Букреев побеседовал с ним и поручил заняться добычей продовольствия для всего батальона.
— А как с боеприпасами?
— На двое суток хватит, если расходовать тонко, — ответил Кондратенко. — Нажимает немец все время. Кулаками не отобьешь.
— Расходуйте тонко, товарищ Кондратенко.
Шулик сноровисто набивал пулеметные ленты. Невдалеке от него дядя Петро, нахмурив нависшие брови, сгребал на дно траншеи стреляные гильзы и проталкивал их медленными движениями ног в мокрый, глинистый грунт. При появлении комбата Курдюмов прекратил работу, чтобы пропустить его. Вымазанную в глине руку он поднес к своей ушанке. Старый солдат успел отрыть себе стрелковую ячейку, углубил ее в полный рост и, подрубив ниши, начал выводить ход сообщения. Его примеру следовали другие, но все же окапывание шло медленно. Земляных работ было сделано за ночь очень мало, особенно в роте Рыбалко.
Букреев нашел Рыбалко в игривом расположении духа.
— Ты плохо, плохо окапываешься, Рыбалко!
— Окапываюсь плохо? — удивленно переспросил Рыбалко, поблескивая смешливыми глазами.
— Плохо!
— Як же лучше, товарищ капитан? Земля сырая и така вязка, як резина. Да и вперед пойдем — бросим, а жителям опять зарывать ямки…
— Рыбалко, у вас странное отношение к исполнению приказаний, — остановил его Букреев. — Командир такой отважной и дисциплинированной роты…
Поняв, что комбат не шутит, Рыбалко оглянулся, словно стесняясь, и, смущенно сдернув с головы фуражку, принялся вытирать пот, проводя ладонью по своей остриженной черноволосой голове с жестким чубчиком-ежиком. Букреев выговаривал ему, и этот смешливый и, казалось, бездумный человек вдруг сделался совсем другим. Сдвинул брови, лицо стало узким и острым.
— Вы должны быть примером, Рыбалко, — заключил Букреев, продолжая обращаться к нему на «вы». — Я требую сохранения каждого человека и потому настаиваю на развитии укреплений.