— Я вже все поняв, товарищ капитан.
Когда комбат отошел, Рыбалко еще долго смотрел вслед, на уголок траншеи, где последний раз он увидел его чуть ссутулившуюся спину и выбритый до синевы затылок.
— Взводных командиров ко мне! — приказал он.
Взводные сбежались к нему очень быстро — Рыбалко держал людей в строгом подчинении, и его побаивались.
Хмуро смотря в землю, Рыбалко повторил почти все, что сказал ему командир батальона. Вскоре замелькали лопаты и наверх полетели комья земли. Соединившись по телефону со своим соседом Степняком, Рыбалко поговорил с ним и сдержанно похвалил комбата:
— Ты чуешь, Степняк? Я его спужался. Як гляне, як гляне на меня! Був тихий, а туточка озлил, на крымской земле… Як ты там окапываешься?.. Добре? Ось я приду сам побачу.
Букреев возвратился на свой КП в хорошем настроении. Ему не хотелось быть мелочно-придирчивым и тем более прослыть таким среди моряков, но он отлично понимал беспокойство и Гладышева и Степанова и решил настойчиво заставить всех врыться в землю. Найдя на КП связного от комдива. Букреев переобулся, подтянул ремни и вышел с Батраковым и ординарцем.
Артиллерийский обстрел усиливался по армейскому флангу. В одном месте пришлось «приземлиться». Отряхнувшись от кирпичной пыльцы, Букреев встал, чтобы продолжать путь, но вдруг услышал нарастающий гул танковых моторов. Танки подавили своим гулом все остальные звуки и, казалось, находились совсем близко. Букреев выскочил по улице на пригорье, чтобы ориентироваться. Окраинные домики с сорванными крышами и ребрами стропил приютили возле себя несколько десятков фигурок в армейских шинелях. Выгон с многочисленными воронками, казалось, был только что вспахан, и по нему, то припадая, то выныривая в косматинах дыма, бежали какие-то люди, как будто бы всплескивая руками.
Батраков — у него как будто сразу еще больше провалились щеки — стоял, сжимая автомат и глядя вперед. Шевелились побледневшие губы, и на висках пульсировали вены.
— Бегут! Драпают!
Батраков побежал посередине улицы, размахивая автоматом. Навстречу ему бежало, пожалуй, не меньше сотни людей. Батраков остановился, поднял над головой автомат и закружил им, как цепом. Снаряд рванул угол дома, подняв пыль и коричневый дым. Букреев услышал треск автомата. Бежавшие остановились. Батраков, увлекая за собой людей, бросился туда, где шел бой.
Букреев добрался на командный пункт к Гладышеву только с одним Манжулой. Нужно было объяснить, почему явился без Батракова, но все разъяснилось само собой. Букреев был свидетелем того, как Степанов, вошедший на КП, подал командиру дивизии какую-то скомканную бумажку и опустился на табурет.
— Здравствуйте, Букреев, — сказал Степанов и усталым жестом снял фуражку.
Гладышев, пробежав записку, молча передал ее Букрееву.
В записке, написанной Батраковым и адресованной майору Степанову, после ругательства было дописано: «Вы выйдете командовать своим храбрым войском или нет?»
— Да-а, — неопределенно протянул Букреев, возвращая записку.
— Нехорошо, — сказал командир дивизии.
Букреев, стараясь быть объективным, рассказал только что происшедший случай, когда Батраков вынужден был остановить бежавшую группу пехотинцев и повести ее в контратаку.
Командир дивизии, внимательно выслушав Букреева, поднял глаза на Степанова с укоризной:
— Что ж это там у вас, товарищ майор?
— Был такой случай, товарищ полковник. Комроты убили, и молодняк испугался.
— Записка написана в запальчивости, — сказал полковник. — Конечно, так нехорошо, но… товарищ майор, в другой раз не ожидайте, пока вам будут помогать офицеры других подразделений.
Полковник перешел к оперативным делам. Связные докладывали о положении на передовой. Вслед за второй атакой немцы сразу перешли в третью атаку и потеснили армейскую пехоту еще на пятьдесят метров.
Командир дивизии был удивительно спокоен. Не поднимаясь с места, он приказал отдать на наиболее угрожаемый участок все, что у него было под руками, даже связных, и там эта небольшая поддержка восстановила положение. Он приказал расстрелять двух солдат, пытавшихся уйти в море на резиновой лодке, и представил к награждению орденами саперный взвод, отбивший гранатами атаку самоходок. Кто его знает, может быть, на душе у него было совсем не так, как казалось, но Букреев уходил от него, будто проникнувшись его спокойствием.
В мутном голубом небе носились дымки, постепенно рассасываясь в воздухе, и среди этих разноцветных букетов летали «Ильюшины». Чувствовалась поддержка «Большой земли». Днем дважды прорывались бронекатера с боеприпасами, но вынуждены были уйти на ломаных курсах, увиливая от снарядов.
День прошел в каком-то бешеном темпе. Батальон выдержал четырнадцать атак, отдав только одну высоту. В единоборстве с танками сгорел сержант Василий Котляров. Он погиб на глазах всего батальона, и вместе с ним геройски пал весь пулеметный расчет. На плане Огненной земли появилась «высота сержанта Котлярова», отмеченная Куриловым.
Только к вечеру люди могли оторвать руки от оружия. Холодные звезды вспыхнули в небе, и сырой ветер доносил запахи моря. За озером горели костры, но на плацдарме огни не разжигали. Звякали котелки — приносили из колодца воду; звякали и шуршали лопаты — десантники укреплялись. Вдоль берега прошли германские быстроходные баржи, вспыхивающие острыми огоньками. И тогда, глядя на эти гулко стрелявшие корабли, пытавшиеся отрезать защитников плацдарма от моря, впервые было произнесено слово «блокада». Радиорупоры, подвезенные гитлеровцами к переднему краю, неожиданно прокричали это зловещее слово:
— Мещеряковские матросы! Вас бросили на смерть. Сдавайтесь, мещеряковские матросы! Сегодня объявлена вам блокада.
Ночью враги двинулись в пятнадцатую атаку под прикрытием сильного артиллерийского огня. Все стонало, ревело и дрожало. Звезды погасли в дыму. В атаку шли кадровые батальоны и морская пехота противника. Букреев и Батраков появились на передовой, в расположении роты Рыбалко. Моряки, приготовившиеся ужинать, отбросили котелки, спрятали за пазухи сухари и легли на обмятые свои места. Может, это был бы последний бой на Огненной земле, но именно в этот критический момент, когда каждый думал только о том, как бы подороже продать свою жизнь, Букреева вызвали к ротному телефону. Удивительно веселый голос Гладышева кричал ему в трубку: «Поздравляю, Букреев!» — «С чем, товарищ полковник?» — «Наши начали высадку под Керчью, с Чушки. Атакуют Опасную, Маяк, Еникале. Командующий приказал нам радировать фамилии для представления к Героям и награждению орденами».
Манжула появился с этой новостью в окопах. Пятнадцатая атака была отбита с какой-то ожесточенной лихостью. Немцы откатились и затихли.
От локтя к локтю, от дыхания к дыханию передавалось сообщение о высадке главных сил.
Доносилась крупная, раскатистая артиллерийская канонада. Зарево круговыми вспышками окрашивало небо над Керчью, над Митридатом. Волны приносили неумолчный рокот тяжелых калибров. Моряки вслушивались в эти рокочущие звуки, припадали к земле. «Наши в Крыму!», «Наши высадились!» Никто еще не знал, что предстоит испытать им впереди, но успешная высадка стратегического десанта (а они помогли ему своим подвигом), естественно, наполняла их сердца гордостью. Все перенесено во имя общего дела.
Затишье позволило похоронить убитых. Друзья снимали с бескозырок павших ленточки с именами кораблей или названием военно-морских частей для сохранения в памяти. Могилы не копали — достаточно было воронок. Требовалось только придать им форму могил. Из карманов убитых вынимали документы, неотправленные письма (они всегда бывают у бойца), открепляли ордена, чтобы передать их на память родным.
Таня переписывала убитых — она знала их, все они для нее словно родные; в графе «диагноз» она ставила одну латинскую букву «М», что означало «смерть».
Густой ночной воздух как будто придавил изувеченную землю. Над побережьем тревожно и таинственно кричали птицы. Керчь по-прежнему гудела; прикерченские гряды, прилегшие к морю, выделялись темными вершинами, взгорбленными, как спины верблюдов.
— Я провожу тебя, Таня, на капэ, — сказал Горленко. — Пройдем по рву, низом, второй ротой.
Они пошли. Горленко иногда поддерживал Таню под локоть, и они оба молчали. Спустились к морю. Берег был темен и казался очень высоким. Расстались у маяка.
— Спасибо, — поблагодарила Таня.
— Не прогневайся, — пошутил Горленко и скрылся в темноте.
Таня спустилась вниз. Ее как будто поджидали, так как сразу заметили ее присутствие, хотя она старалась войти тихо. От столика поднялся Батраков и, подавая руку, смущенно сказал:
— Поздравляю с представлением к званию Героя Советского Союза.
— Меня?
— Вас.
И странно, совершенно по-женски Таня вспыхнула от обиды и резко бросила комиссару:
— Неужели и здесь можно шутить?
Батраков, не ожидавший такого ответа, запыхтел, сердито присел к столу.
— Бабы бабами и останутся! — проговорил он раздосадованно.
Таня поняла, что с ней сейчас не шутили. Но почему все смотрят на нее с улыбкой, молчат? Даже командир батальона. Она положила список на стол и попросила разрешения уйти.
— Позвольте, Таня, — сказал Букреев, — вас поздравляют, а вы…
— Неужели… Николай Александрович?
— Пока представили, но, думаю, утвердят. Все вполне заслуженно, все серьезно.
И в тот момент, когда до нее дошел смысл сказанного комбатом, она показалась самой себе такой маленькой! Она Герой! Если бы они знали все, что происходит в ее душе!.. Чтобы броситься на минное поле, она должна была побороть чувство страха. И какое! Тогда она как бы нырнула в прорубь и, казалось ей, ушла глубоко-глубоко на дно. А сегодня при десятой атаке бредил и ругался Цибин, срывал повязки, и она, чувствуя, что разрыдается, придавливала его голову к подушке. Ее вызвали в первую роту. Искромсанные, валялись ребята, звали ее, надеялись на нее. Остолбеневшая от этих криков, от зрелища изуродованных тел, она опять почувствовала страх. Ей хотелось бежать отсюда, бежать туда, в тихие уже города, где нет этого ужаса, в свою маленькую комнатку в Геленджике.