— На колхозном базаре.
— Шуткуешь, Манжула! — Нож расхватил кочан на две части. — Росистый изнутри. Видать, прямо с грядки.
— Прямо с грядки, Кулибаба. Горбань к ужину хотел рыбу принести. Немец наглушил в море, а он на тузике[7] достанет.
Букреев вслушался в разноголосый шум, доходивший в их убежище.
Взрывались мины, снаряды. Землю ощутимо трясло. Кулибабе приходилось выбрасывать из шинкованной капусты комочки земли, падавшие с потолка.
В писке зуммеров телефонных аппаратов было что-то жалобное.
Дежурный тихо басил:
— «Буран». Слушает «Буран». Да, да… слышу… Жара?
— Как там? — спросил Букреев дежурного.
— Атакуют левый фланг. У нас спокойно, товарищ капитан, — отвечал дежурный, чуть приподнимаясь и не отрывая уха от трубки.
— Выйдем, Николай Васильевич, посмотрим.
— Лучше бы нас атаковали. Как-нибудь отбились бы, — ворчал Батраков, выходя из КП. — А вот заметь: опять помощи туда потребуют…
На ротных участках стрелки раздвигали противотанковый ров ходами сообщения, пулеметными гнездами и щелями — для укрытия при танковых прорывах. Букреев лег на выброшенную лопатами теплую землю и приложился к биноклю. Справа алюминиевыми блестками рябило плес озера, и за ним террасами поднимались к горизонту плоские высоты. Ближе к ним, у озера и влево, улавливалось движение автомашин, танков и пехоты. Столбы земли и дыма, поднятые снарядами нашей артиллерии, стрелявшей через пролив, гасили это движение, но ненадолго. Артиллерийский подполковник, встреченный Букреевым в Тамани, обрабатывал глубину удачней, нежели передний край, и, может быть, к лучшему. Надо было тревожить вражеские батареи, от них все зло, а обстреливая передний край, не мудрено было накрыть и своих.
Младший лейтенант передового корректировочного поста устроился в узкой расщелине, прикрытой от противника позеленевшим валуном. У него была рация, и тонкий стержень антенки покачивался над кустами присохшего молочая. Над пригорками, где засел враг, поднимались прозрачные маревца, радужно подсвеченные косыми лучами солнца. Маревца поднимались только над изгибом окопов противника, и, вероятно, дымилась парная земля, выброшенная на брустверы.
— Да… окапываются, — сказал Букреев.
— Попробуй вымолоти их потом оттуда.
— Вымолотить будет трудно.
— Вот потому и надо наступать.
— Наступать будем, но только оттуда… со стороны стратегического десанта. Чтобы сразу до Турецкого вала.
Дядя Петро остановился возле них с лопатой, вытирая пот с лысины подкладкой ушанки.
— Немец умеет грызть землю, — сказал он, — кротовый нрав.
— Откуда у них к земле привычка? — спросил Брызгалов, поднимаясь от пулемета.
— Как — откуда?
— Там же крестьян мало.
— У них, может, и совсем крестьян нет, не в том суть. Суть у них в приказе. Приказ лезть в землю — и лезут. А вот вы кичитесь, матросы, и второй день боитесь лишнюю жменю земли из-под себя выкинуть.
— Нам опускаться вредно, — сказал Шулик, выглянув из-за плеча Брызгалова. — Мы тогда обзор потеряем. Нам неохота палить в белый свет, как в копейку.
— У тебя, Шулик, все с прибауткой.
— У него язык на шарнирах. — Брызгалов посмеялся, искоса посматривая на командиров, прильнувших к биноклям.
— Вы думаете, он больше нашего землю нашу любит, что день и ночь в ней возится, — степенно сказал дядя Петро. — Все для спасения шкуры. Помню, в прошлую войну стояли мы перед ним на Искюльском предмостном укреплении, вблизи Риги. Так у нас была одна забота — рыть под собой до вулкана. Искюль был Искюль, зубом не возьмешь.
— Я прямо скажу, дядя Петро: рыли вы тогда до вулкана без толку. Не сумели его свалить, а вот теперь мы вашу ошибку выправляем.
— Попробовал теперь сам, Шулик, как его свалить?
— Пробуем. Свалим. Видишь, сколько их землю нюхают? Тут мы с Брызгаловым тоже потрудились будь здоров!
Впереди траншей в разных позах лежали убитые в первые два штурмовых дня. Как раз напротив пулеметного расчета Шулика, словно поскользнувшись на бугорке, поросшем полынью и набором, валялся, подмяв под себя руки, сытый немец-моряк. Лица не было видно, но стриженая голова светилась среди травы, как дыня в огудине. Дальше серые и желтые кочки трупов постепенно мельчали с расстоянием. Между убитыми ползали наши армейские саперы, бойцы в заношенных шинелях, и, мелькая худыми подошвами ботинок, вкапывали круглые мины, снятые с прибрежных минных полей. Моряки одобрительно наблюдали их ловкую и бесстрашную работу.
Обстрел усилился. Люди перестали балагурить. Дядя Петро, пригнувшись, пошел к своему месту, перещупал гранаты, разложенные в нишах. На синем фоне неба, как на экране кино, прошли танки.
— На левый фланг кантуются, — сказал Шулик, — опять попадет пехоте.
Послышались ровный гул танковых моторов, пробные клевки пушек. За танками, то падая, то снова поднимаясь, умело передвигалась пехота. Шулик повернул пулемет на вертлюге, покрутил целик:
— Поможем ребятам, Брызгалов?
— Не дотянешь, Шулик! — Брызгалов большими пальцами перещупал ленту, чтобы избежать перекосов.
— Была не была!
Щиток затрясся; подрагивая, поползли зубья патронов. Стреляя, Шулик прищурился, и на лицо его легло злое, отчужденное выражение. Возле них появился Горленко. Он был свежий, подтянутый, в начищенных сапогах, чуть измазанных глиной, в синих штанах-галифе. Покачивая плечами, держа красивую голову на мускулистой загорелой шее, оттененной беленьким целлулоидным подворотником, он подошел к пулемету и посмотрел в ту сторону, куда стрелял Шулик.
— Косоприцельным, Шулик?
Шулик обернулся, подморгнул, и снова его лопатки поднялись.
— Отставить, Шулик! — сказал Горленко. — Видишь, зря патроны переводишь.
Шулик отпустил ручки пулемета:
— Думал помочь, товарищ лейтенант.
— Такая помощь — с поля ветер, с трубы дым. — Горленко подошел к Букрееву и Батракову, откозырял по всем правилам. — На пехоту сегодня прет, товарищ капитан.
В середине дня, после повторных атак танков и «фердинандов», Гладышев потребовал полуроту моряков на поддержку левого фланга. Моряков повел Горленко, а вслед за ним на КП дивизии отправился Батраков, решивший доказать нецелесообразность дробления батальона. Букреев не удерживал, решил не мешать Батракову объясниться с Гладышевым.
Батраков вернулся раздосадованный. Только после обеда, съеденного на скорую руку, он решил рассказать Букрееву все, что произошло на командном пункте.
— Пришел к нему и поговорил с ним начистоту. Попросил у него обратно всех наших моряков. Нельзя, говорю я ему, чтобы моряки сражались и тут и там и таяли…
— Так нельзя ставить вопрос, — сказал Букреев, — сражаются не только одни моряки. Солдаты тоже дерутся и стойко и безропотно.
— Видал, как сражаются! — Батраков рассерженно отмахнулся. — Помнишь, как пришлось под автоматом вести их в атаку?
— Но то была небольшая группа. У моряков тоже имеются такие субъекты, Николай Васильевич.
— А ну тебя… Тоже заодно…
— Ну, продолжай…
— Что продолжать, если ты…
— Продолжай, горячка!
— Разрешите, говорю, наступать, товарищ полковник. Там, где немцы укрепятся, — плохо. После не выкуришь. Где нужен один человек, понадобится два. Надо, мол, наступать и расширять плацдарм. А потому и не мельчите нас…
— Что он ответил?
— Подумал и тихо так сказал: «Нельзя». Почему нельзя? Наших, мол, сил не хватит наступать. Нас тогда по частям разобьют на просторе, и мы плацдарм не удержим. А сейчас, мол, самое главное — нервировать противника здесь, чтобы он не мог сконцентрировать силы на направлении нашего главного удара и сбросить наш стратегический десант. В этом, мол, наша основная задача.
— Он прав, — сказал Букреев, — совершенно прав.
— А я, думаешь, дурак? Я тоже понял, что он прав. Моряков отпущу, говорит, когда отпадет в них необходимость. И рассказал мне, как маленькому, в чем сила единого командования, в чем смысл разумного распределения сил и в чем слабость цеховых интересов.
— И ты с ним, наверное, не согласился?
— Я с ним согласился. Но когда он сказал мне, что, если у него не хватит людей для отражения атак, он снова затребует моряков, я не мог удержаться, Николай Александрович. Говорю тогда ему: «Проходил я по берегу, видел, сколько там ваших прячется. Дайте мне право, я возьму десяток матросов и выковыряю их из ямок».
— Что ответил полковник?
— Он сказал: «Мы знаем, что вы, моряки, очень храбрые, но берег охранять тоже нужно»… — Батраков помялся. — Если сказать тебе откровенно, он прав, может быть, и в этом, хотя вряд ли те охраняют берег. Но когда он сказал насчет храбрости моряков, показалось мне, что он смеется над нами…
— Ну какой ему смысл над нами смеяться, Николай Васильевич! — пожурил его Букреев.
— После я сам догадался, что так. Но тут еще помешала моя глухота. Ты представляешь, я кое-что недослышу, а мимику можно истолковать по-разному. А тут еще такая пальба пошла, совсем я оглох. Вот тогда я и ответил ему: «Если бы не было моряков, товарищ полковник, ни вы бы не сидели здесь, ни нас бы не было». Он разгорячился от моих слов, ну конечно, перегрызлись с ним, и ушел я восвояси…
— Что же он приказал?
— Наступать не будем. Надо совершенствовать позиции.
— Будем точно выполнять приказ.
— Что ты на меня так смотришь? Приказы не подлежат обсуждению и критике. — Батраков поднялся. — Кстати, ее видел.
— Кого ее?
— Татьяну.
— Где?
— В санбате. Доложила мне все под козырек, по-настоящему.
— Оказалась все же Таня настоящим человеком, а?
— Что такое «оказалась»? Да пусти на ее место любую нашу женщину, то же будет делать, так же. По-моему, у нас все такие, только вот ей повезло попасть в самый раз…
— Но ты всегда против женщин, Николай Васильевич.
— Что ты! Как я могу быть против женщин? Я только против того, чтобы они шли в десантные части. Нечего им тут делать. У Степняка вчера убило двух пулеметчиц. Увидел я девчат — убиты. Такая на меня тоска нашла! Лежит раскромсанная девушка, руки раскинула, голова пробита… Эх ты, Букреев! Тяжело! Степняк слезы заглатывал. А его трудно пронять. Хотя и стишки пописывает, но парень железный и нервничать не любит. Рыбалко не уступит.