Все замолчали и только читали…
Неужели этот человек, похожий на цыгана, с узкой черной бородкой, и есть Рыбалко? А этот, с большими, словно обведенными сажей глазами и запавшими, обожженными щеками, красавец Степняк? А Букреев, всегда чистый, выглаженный, подчеркнуто подтянутый, неужели это он, этот человек С некрасивой щетиной, закрывшей почти все лицо? А Батраков…
В газетах, привезенных Шалуновым, был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении их за форсирование Керченского пролива. Указ правительства передавали по радио, но всем хотелось прочитать свои фамилии собственными глазами. К единственному светильнику склонились напряженные и озабоченные лица. Вот послышались восклицания, смех, похлопывание ладоней по коленям и спинам. Все было написано в газетах, изданных на «Большой земле». Там узнали о них, никто не представлял себе их страданий, но их подвиг стал известен. Их страдания остались здесь, с ними, а там гуляла о них крылатая, красивая слава. Они не были одиноки. Страна следила за ними, помогала, ценила, одобряла. Никто не видел их грязными, голодными, вшивыми. Они предстали перед страной как витязи духа, и с газетных страниц смотрели их прежние фотографии — выбритые, улыбающиеся лица.
Букреев несколько раз перечитал свою фамилию под портретом. И ощущение удовлетворенной радости какой-то теплотой разлилось по его телу. Он жал чьи-то протянувшиеся к нему руки, сам кого-то поздравлял, расцеловался с Рыбалко, с Манжулой, награжденными орденами Ленина, и ласково назвал Горбаня Сашей.
— Теперь держись!
— Напишем на линкор, товарищ капитан?
— Напишем, конечно. Кстати, надо будет в госпиталь отнести газеты, там у нас несколько Героев: Таня, Цибин, Зубковский…
— В госпиталь я сам схожу, — предложил Шалунов, — у меня поручение к Тане от Курасова. Да… совсем забыл! Вам тоже посылка есть от адмирала и Шагаева.
Шалунова мяли в объятиях, благодарили. Большой и неуклюжий в своем кожаном костюме и высоких сапогах, он стоял посередине кубрика и улыбался. Газеты и листовки разобрали и унесли на передовую. Командный пункт опустел. Шалунов ушел к берегу за посылками…
Букреев писал Мещерякову:
«Батальон держится на прежних рубежах. Враги не сумели сдвинуть нас ни на один шаг и пока, отказавшись от фронтальных атак, как вам известно, блокировали нас и хотят, вероятно, добить артогнем и измором. Награды Родины воодушевили моряков на новые героические дела. Вы спрашиваете в своем письме, переданном через капитан-лейтенанта Шалунова, каково положение с питанием и боеприпасами. Надо признаться, что люди батальона, в большинстве своем молодые, физически здоровые, к тому же все время пребывающие в сражениях, требуют много пищи. Оперативный паек был съеден в первые два дня, так как состоял всего из двух килограммов подмоченных при высадке сухарей, плитки шоколада и консервов. Прорывающиеся корабли подвозят боеприпасы, но мало. Парашютные сброски почти прекратились. Приходится вступать в рукопашные схватки. Мы обшарили дно моря на небольших глубинах, очистили погибшие катера и мотоботы, чтобы пополнить запас патронов, но собрали немного. Продовольствие, сброшенное самолетами, мы отдаем раненым. Таким образом, единственным средством питания являются кукуруза в початках и пшеница. Но и эти запасы кончаются. Мы выкопали свеклу на огородах, съели тыквы. Мы не имеем табака. Люди курят вату, выдирая ее из своего обмундирования. Но, несмотря ни на что, батальон держится и готов выполнить любой ваш приказ…»
Перечитав написанное Букреевым, Батраков поднял набрякшие веки и тихо сказал:
— На бумаге мрачно. Мы как будто жалуемся.
— Всё так.
— Ты даже преуменьшил. Съедена вся кукурузная будылка, перещелкали все семечки. Люди потеряли в весе ровно половину.
— Ну и что же?
— Мы привыкли… а на «Большой земле» покажется мрачно. Еще снимут корабли с главного направления. Ты читал, как нас в газетах расписали… А если бы ленинградцы разрисовали все, что им приходится испытывать? От кручины бы все позеленели.
— Как же ты рекомендуешь ответить адмиралу?
— Спрячь донесение в свою сумку. После войны детишкам покажешь, а командование флота не волнуй.
— Надо же объяснить обстановку.
— Напиши так адмиралу: «Будем держаться несмотря ни на что. Если есть возможность, подбросьте еще патронов, табачку и воблы». Тем более, что в таком духе информируют и армейцы. — Батраков потер виски и внимательно посмотрел на Букреева. — Нам приходится вести политическую работу… Многие спрашивают, почему нас бросили, почему не выручают. Для простого ума кажется и в самом деле странным. Такая огромная страна, столько ресурсов, столько богатств, а вот сидим на клочке в пять квадратных километров…
— Ну, я надеюсь, объяснение нашли, Николай Васильевич?
— Объяснение, конечно, очень простое. Приказ есть приказ. Но это формально. А нам приходится — имеем мы ведь дело с моряками — просто по пальцам пересчитывать все корабли и решать, могут ли нам сейчас помочь, пока не накопились силы у Керчи, или нет. Моряки знают, что сюда нельзя бросать крупные корабли. Что они сделают на наших отмелях, на минных полях? Не пошлешь же эскадру! А мелкий флот весь на учете. Перебираем все корабли, все дивизионы и черноморцев и Азовской флотилии адмирала Горшкова и ясно видим: пока керченская группировка накапливается, надо драться.
— Правильно, — сказал Букреев, — мы свою первую задачу выполнили и теперь будем ожидать дальнейших приказов командования. Мне, кстати, сообщил Манжула, что во второй роте имеются нездоровые настроения.
— Не целиком во второй роте, а имеются. У них, может быть, один-два человека с длинными языками и короткими мозгами, Николай Александрович. Вторая рота вся, до одного человека, давала клятву еще на Тамани. Если кто нарушил ее, ты сам знаешь, моряки не пощадят.
— Манжула следит за какими-то людьми, которые перетащили тузик в другое место. Манжула думает, что кто-то пытается бежать через пролив.
— Такого позора нельзя допустить. — Батраков сжал губы, нахмурился. Его пальцы нервно забегали по столу. — Если даже выгребут подальше от берега, из пулеметов снимем — потопим. Я не представляю себе даже в мыслях: к Тамани вдруг пристанут беглецы. Кто? Моряки. Не представляю. Не было такого случая среди морской пехоты.
С НП были видны море, шумевший прибоем берег, ржавые остовы кораблей, приютившие возле себя шалуновский бронекатер.
На шлюпках и плотах перевозили боеприпасы. С мыса Бурун глухими, отдаленными звуками — дж-жу-жу!.. — доносилась работа крупнокалиберных пулеметов. Им отвечали минометчики.
Ввалился Шалунов, мокрый, веселый, в сапогах, вымазанных глиной по самые колени. За ним внесли посылки от Мещерякова и Шагаева для Букреева, Батракова и Курилова.
Кулибаба с восклицаниями, идущими из глубины его поварской души, устанавливал на стол все, что добывали его руки из фанерных ящичков.
— Вот так харч! Колбаса! Полтавская! Ах, ах!.. Мы ее поджарим. — Кулибаба нюхал, закатывал глаза, причмокивал. — Печенье! А, водочка! А, вино! Му-с-кат! Нема картофельной муки, а то бы я с цего вина наварил киселя, якого киселя, товарищ капитан!
— Не верится, что где-то запросто подают к столу такие продукты, — с голодным удивлением сказал дежурный мичман.
— По всей базе искали, насилу нашли, — ответил Шалунов. — Где там запросто!.. На Тамани тоже с продуктами плохо. Дороги раскисли, транспорт занят подвозкой снарядов к Чушке. Морем — штормит, да и немец рыщет…
Отведя в сторону Батракова, Букреев что-то шепнул ему, и тот удовлетворенно закивал головой. Букреев взял телефонную трубку.
Кулибаба вытаскивал шоколад, складывал стопкой и любовался.
На столе, рядом с бутылками, появились папиросы в твердых коробках, табак, спички.
— Только, товарищ капитан, чтобы я сам распоряжался продуктами, — попросил Кулибаба. — На всех не хватит, а я потяну. И сыты будете в кают-компании, и нос в табаке.
С улыбкой наблюдая размечтавшегося кока, Букреев вызвал к аппарату Таню. Почувствовав неладное уже в первых словах комбата, кок замахал руками, как будто предупреждая его против того, что могло непоправимо нарушить все им задуманное.
— Таня, — сказал Букреев, — наш общий знакомый Шалунов привез посылки для раненых… Передать ему привет? Хорошо. Передам. Эти посылки сейчас я вам переотправлю, и распределите их между моряками и между армейцами… Праздник? Ну, задним числом пусть отпразднуют…
Кулибаба стоял с опущенными руками. На его лице застыло горькое, обидное чувство.
— Ты чего, Кулибаба? — спросил Букреев.
— Шо ж вы… Их не накормишь, а мы…
— А мы люди здоровые. Складывай-ка обратно, Кулибаба. И отнесешь вместе с Манжулой в госпиталь. Вот если адмирал мыльца прислал, отрежь полкусочка. Хочу наконец помыть свои лапы и спилить проклятую щетину. Не привык… И не откажемся от удовольствия закурить по чудесной папироске.
Они сидели и курили. Коробка с изображением скачущего всадника в черной бурке лежала на столе. Дымок вился колечками, наслаивался и тащился в кубрик НП через открытую дверь.
Рассказывая о том, как высадилась армия с Чушки и как там благодарили «букреевцев», Шалунов вдруг шутливо ударил себя по голове:
— Самое главное забыл! Письма я привез от ваших. В Геленджике они.
И он вытащил письма.
«Я прочитала о представлении тебя к званию Героя Советского Союза, — писала Букрееву жена. — Неужели? Неужели мой тихий и скромный и такой спокойный Николай — и вдруг Герой! Я побежала к Ольге Баштовой, с которой мы сразу же по приезде моем подружились. Мы сидели, обнявшись, как девочки, и… плакали. Она только что пришла из госпиталя: ее муж награжден орденом Ленина „за форсирование Керченского пролива“. Но он очень плох. А может, тебя нет в живых? Ведь героев даже посмертно награждают. Вот почему я плакала. А вечером через штаб базы мне позвонил из Тамани адмирал Мещеряков и успокоил. Живи, живи! Возвращайся. О вашей Огненной земле говорят все. Говорят, что на базу приходят сотни добровольцев-моряков, чтобы идти к вам. Я горжусь тобой, но тоскую. Теперь я знаю, где ты, и мне страшно…»