Нога распухла. Горбань боялся, что она не влезет в сапог и придется, быть может, ходить в каком-нибудь лапте. Проснувшись утром после памятного ему посещения комбата, он обнаружил возле койки домашние туфли, сшитые из шинельного сукна. Вначале он подумал, что их забыл Букреев, но опрошенный им по телефону Манжула недовольно буркнул: «Подарил товарищ капитан».
На четвертые сутки, в пасмурную погоду, от Тамани прорвался катер с продовольствием и боеприпасами. С появлением судна старший морской начальник оживил свое «учреждение», и в капонире за корабельный столик уселся дежурный, а сам старморнач отправился на берег для спешной разгрузки.
Примерно через час после прихода катера на КП позвонил Манжула и своим густым баском сообщил приятелю о приезде его сестры Раи.
Пораженный неожиданной новостью, Горбань пробормотал в трубку что-то невнятное, но вдруг услышал такой знакомый, быстрый, с картавинкой, голос сестры: «Я здесь, Саша… Мы будем воевать вместе, Саша. Я быстренько пойду к тебе».
Как ни скучал Горбань по оставленной на «Большой земле» сестре, но ее приезд расстроил его. Сюда, в такое время! Он прилег на койку и с какой-то ненавистью разглядывал свою забинтованную ногу, поджидая сестру.
Рая пришла веселая, одетая в чистенькую шинель (от таких шинелей давно здесь отвыкли). Сестру сопровождал сам старморнач. С шумными восклицаниями она набросилась на брата, принялась его целовать, тормошить.
— Я привезла тебе подарок!
— Покушать?
— Покушать? Нет. Я подарю тебе наган, Саша. Помнишь, ты еще мальчишкой мечтал о нагане?
Из санитарной сумки она вытащила быстрыми своими пальчиками наган в обмятой кобуре, с немецким металлическим шомполом.
Подарок был отложен Горбанем в сторону без особого ликования, что несколько обидело сестру. Она приподняла свои черные брови, подбритые поверху, покривилась:
— Какое равнодушие, подумайте!
— Как ты попала сюда? — тихо спросил Горбань. — И зачем тебя сюда принесло?
— Принесло? — Рая засмеялась, хлопнула брата по лбу, быстро сняла шинель, оставшись в хорошо сшитом кителе с беленькими погончиками лейтенанта медицинской службы. — Видите, слышите? — Ее глаза блеснули в сторону старморнача, молоденького офицера с полными, юношески свежими губами, алевшими под жесткой щетиной небритых усов. — Сказано — брат! А если бы девушка-невеста приехала, не обижал бы так… Отвечаю тебе, непутевый. Попала сюда благодаря любезности адмирала. Узнала, что ты ранен, и попросилась.
Что-то напевая, она быстро опорожнила свою сумку, встряхнула белую клееночку и разложила на ней привезенный с собой хирургический инструмент.
— А теперь посмотрим рану! — Она раскрыла бинты, сняла пропитанную мазью повязку. — Перевязывался три дня назад? Угадала?
— Верно… Угадала…
— Так… так… Распутаем… Опухоль! Так больно?
— Нет.
— А так? — Она нажимала пальцами припухшую загорелую ногу брата, внимательно вглядываясь в него. — Больно?.. Тут тоже больно?.. Чего же молчишь? Вылечим и пустим в строй.
Задержавшись на Огненной земле, Рая сразу сдружилась с Таней и помогала ей в госпитале.
Подходил к концу ноябрь. Горбань, почувствовавший себя лучше, вылез из своей норы и снова укрепился обеими ногами на земле. А выйдя из капонира, он загрустил. Уже не бродила по его открытому лицу безмятежная улыбка, не был спокоен тот короткий сон, который редко теперь ему доставался. Ординарец бегал прихрамывая, выполнял разнообразные поручения комиссара и всегда, если это было хоть немножко по пути, сворачивал в сторону белокаменного здания школы. Он засиживался у сестры и с видимым удовольствием, от которого разглаживались ранние морщинки на его лице, слушал болтовню сестренки, как он ее и мысленно и вслух называл, и в свой подземный «дворец» возвращался в плохом расположении духа.
Чуткий Батраков уловил эту перемену и, когда они остались вдвоем, по душам объяснился со своим Сашкой. Горбань боялся потерять сестру на Огненной земле. Находясь близко к пульту управления, он знал о сосредоточении немецких войск вокруг плацдарма, знал о тех испытаниях, которые должны вот-вот обрушиться на их головы, и глубокая тоска разъедала его сердце. «Тоска по сестренке», — откровенно, как отцу, признался он комиссару.
Выслушав очень понятные ему тревоги ординарца, Батраков лично отправился на КП дивизии и попросил передать радиошифровку Мещерякову. По своему обыкновению, адмирал не задержал ответа, и в тот же день поступило его приказание.
Обеспокоенная неожиданным вызовом, Рая прибежала к брату и, узнав от него всю правду, поругалась с ним.
Горбань не отрывался теперь от моря, стараясь распознать в его шумах приближение спасительного судна. Кто-то должен был прийти за ранеными из Тамани и увезти сестру. Но успеют ли? Глухая артиллерийская канонада доносилась с северо-востока. «Работала Чушка», как говорили здесь. Когда «работала Чушка», корабли притягивались туда и побережье пустело от Тузлы до Сенной. Разорванные в клочья дымовые завесы, прикрывающие переправу, клубились вместе с туманом над проливом и напоминали облака заводского дыма, отработавшего свое и выброшенного трубами в пространство.
Тендер пришел тогда, когда Горбань, повесив на крюк у амбразуры великолепный морской бинокль, высказывал свои горькие мысли по-прежнему румяному Кулибабе, пытавшемуся «смастерить» подобие супа из каких-то малосъедобных трав, добытых им с риском для жизни на огородах, которые простреливались немецкими снайперами.
— Сестренка Раечка — последняя во всем, может быть, нашем роде, — говорил Горбань, беспомощно разводя широкими кистями рук. — Мамашу пока не обнаружили. Выжила или нет — не знаю… А ее кто заставлял ехать сюда? Что ей, мало было места на «Большой земле»?
Свежий ветер ворвался из двери, открытой Манжулой. Он вошел, нагруженный ящиком с патронами. Свалив ящик с плеч, он прикрыл дверь и захлопнул засов, с ржавым стуком упавший на скобку.
— Тендер пришел, Сашка.
— Где?
— Уже ошвартовался.
— Что же ты молчишь?
— Суета, — неодобрительно пробасил Манжула.
Он хотел возразить приятелю и собрал уже в мыслях кое-что, чтобы наконец-то хоть раз осадить его, но Горбаня уже не было.
Рискуя сломать себе шею, Горбань, не считая ступенек, скатился по обрыву, измазавшись глиной по самую макушку, придерживая готовую слететь от ветра и бега бескозырку, и достиг «причала», как громко именовалась дощатая кладка, где принимались шлюпки и плоты.
Командир тендера — боцман с сизыми щеками, украшенными бакенбардами, как какой-нибудь шотландский матрос, с трубкой в прокуренных зубах и сдвинутой набекрень мичманке — поторапливал двух красноармейцев, неумело вязавших плоты из досок и сельдяных бочонков.
— Не ночевать сюда пришел! — хрипел боцман, сплевывая желтую слюну. — Шевелись! Вяжи схватку рифовым узлом! Все одно, уйдем — плоты на дрова пустите. Рифовым вяжи!
Плоскодонная лодка и тузик, тяжело окунаясь, перевозили боеприпасы. Плоты же вязались для переотправки на тендер тяжелораненых, которых должны были поднести из госпиталя. Боцману нужно было поскорей убраться отсюда восвояси, потому он и торопил бойцов. Заметив Горбаня, боцман удовлетворенно взглянул на остатки его матросского костюма.
— Браток, помоги им! — крикнул он и вдруг захохотал. — Парень! Тебе не жалко скоблить каждое утро свою морду? А? Вот бородка!
Боцман смеялся, на его сизых щеках дрожали бакенбарды; волны крутились у его ног, и вода скатывалась по смазанным жиром высоким сапогам с раструбами голенищ, поднятыми почти до самых пахов. Пена летела на его спину и грудь, будто зашитую в порыжевшую кожу реглана. Завидным очарованием дышала вся его фигура на кромке прибоя, в мокром песке, среди пены, брызг и соленого ветра. От всего этого был теперь так далек Горбань! Море даже стало недругом, отделив его от своих. И, может быть, от этой горькой зависти захотелось ему сбить спесь с боцмана, поставить его на свое место.
— Эй ты, салага! — небрежно сказал Горбань. — Ты не грузил еще в свое корыто девушку, лейтенанта-медика?
— Салага? — Боцман сунул трубку в карман. — Я салага? А ты что, плавал на гальюне, рыбья чешуя?
Ординарец решил уже сцепиться с человеком, так неуважительно ступившим на их землю. Но к берегу спускались сестра, комиссар, и за ними в сопровождении Тани и Котляровой несли раненых, укрытых серыми трофейными одеялами. С другой стороны, из хода сообщения, выскочили моряки, и среди них был сам Рыбалко. Моряки на ходу снимали пояса, ватники, стаскивали через головы гимнастерки. Казалось, они, разгоряченные зноем, стремились быстро искупаться в море.
Батраков направился к плотам.
Горбань очутился возле сестры:
— Я думал, ты уже в тендере.
— Сашка, где ты так выпачкался? Повернись… Ай, ай, ай!.. — Она всплеснула руками. — Таня, видишь моего милого братца?
— К тебе спешил кувырком.
Он пошел рядом с ней. Она по-прежнему болтала без умолку и с ним и с Таней, сдержанной и грустной.
Окончив вязку и проверив прочность креплений, моряки быстро и не стесняясь присутствия женщин разделись теперь догола. Тяжелораненых на носилках положили на два плота и укрепили, привязав рамы носилок скрипевшими в руках стеклинями[8].
Надо было осторожно довести плоты до тендера. Для этого люди и разделись, чтобы доставить тяжелораненых фактически на руках. Матросы вошли в воду, и легкий пар окутал их тела. Боцман теперь уже не бранился, не покрикивал. Он стоял наклонившись и затаив дыхание следил за людьми, так просто вошедшими в ледяную воду.
Люди шли по пояс в воде. Волна накрыла их спины. Руки приподнялись, чтобы удержать плот. Виднелись наполовину погруженные бочки, носилки и раненые, прикрытые поверх одеял зелеными плащ-палатками.
— Холодно! — сказала Таня, вздрагивая всем телом.
— После такой баньки спирту бы… — Боцман повернул к Тане свое украшенное странными бакенбардами лицо.