муары Малха, в конечном счете, ляжет прямая ответственность за геноцид мусульман в Палестине.
Теория белокожего, в сравнительном смысле, выглядела несколько экстравагантно. Ей не хватало политической остроты анализа Нури, а ее логические построения не казались столь же надежными. А еще она изобиловала мудреными словами, что в сочетании с внешностью автора и его акцентом, ассоциировавшимся у Тео с собирателем тележек в «Уолл-Марте», придавало его разглагольствованиям особую нелепость. А может, этот тип таким образом пародировал «Пятое евангелие»? Если так, то его память и способность к механическому повторению впечатляли.
Суть его аргументации, если слово «суть» приложимо к кастрюле пережаренной фасоли, сводилась к тому, что Иисус никогда не существовал в телесной оболочке, а был голограммой или трансфокальным объектом, который Бог оживил. Так называемые ученики являлись магическими адептами или биоспиритуальными каналами, чья священная функция заключалась в том, чтобы трансформировать высшую информацию на входе в голограмматическую информацию на выходе. В определенных точках — побережье Галилейского моря, Кана, Голгофа и так далее — они становились особым образом и, одновременно сфокусировав свою энергию, создавали синхронизированное воплощение живого псевдочеловека, т. е. Иисуса. Историческое воздействие таких воплощений было частью продолжающегося по сей день божественного проекта по улучшению человеческой расы; такое событие, как распятие, замышлялось как эволюционный спусковой механизм превращения избранных индивидуумов в прототипы homo sapiens высшего порядка. К сожалению, в этой игре участвовал и Сатана, чья задача состояла в том, чтобы не допустить эволюционного прорыва, держа человечество в состоянии звериного невежества, дабы люди, вместо того чтобы избрать путь чистоты и сексуального воздержания, погрязли во грехе и в конце концов оказались в аду.
Тут белокожий прервал свои разъяснения, чтобы подкрепиться кексом в целлофановой обертке и баночкой «Пепси» после затянувшейся речи, да и горло у него тоже саднило, ведь он, как и Тео, наглотался дыма.
— Ну… э… а при чем тут я? — осмелился задать вопрос Тео.
— Сатана — это Князь лжи, — ответил белокожий с полным ртом. — А Малх был одним из его каналов. Сатана выбрал Малха, чтобы подорвать силу воздействия распятия.
Адепты новой веры раскусили его, но он их перехитрил и спрятал свитки в животе беременной статуи. Потому что Бог не заглядывает в животы беременных. Таков договор с Геей[12].
— Я не знал, — сказал Тео.
— Мало кто об этом знает. Вот откуда врожденные пороки, выкидыши и все такое. Теоретически Бог мог бы вмешаться и все поправить, но, как я сказал, существует договор.
— Кажется, не очень хороший договор.
Белокожий пожал плечами.
— Мир должен жить в гармонии с женским принципом, — произнес он без особого энтузиазма.
— Все-таки… э… как я вписываюсь в эту общую картину?
— Ты купился на лживые слова Сатаны, ты перевел их на английский, и твоя книга отравила мир. Но СМИ подвержены как ядам, так и противоядиям. Короче, мы тебя посадим перед видеокамерой, и ты исправишь принесенное зло.
— Объяснив зрителям то, что вы мне сейчас объяснили?
Белокожий расхохотался, обнажив крупные кривые зубы.
— Ты шутишь? Тебе никто не поверит. Истина слишком сложна для обычных мозгов. Люди понимают только самые простые вещи. Настоящую простую историю. — Он сунул руку в карман рубашки и достал вдвое сложенный листок. — Вот… мы ее заранее для тебя написали.
ИНТЕРЛЮДИЯ: ПРОРОЧЕСТВО
Меньше чем через день по завершении этой книги произойдет следующее:
Мередит и ее бойфренд остывают после любовных подвигов; медленно испаряются капли пота, покрывающие их обнаженные тела. Мередит делает глоток из бутылки «Перье», стоящей возле кровати. Вода стала совсем теплой в этой парижская парилке.
Громкость телевизора теперь, когда любовная возня закончилась, кажется чрезмерной. Будь воля Мередит, она бы его просто не включала, но Роберт отмечает приближение оргазма истошными воплями, и как, спрашивается, ей поутру смотреть в глаза другим гостям отеля за завтраком?
Что-то праздники затянулись. Она устала от жары, от покупки тряпок, в которые она, не будучи француженкой, не влезает, от воплей Роберта в постели, от его бесполезной информации об устройстве фотокамеры и рассказов о чудесном спасении от хищников. Она даже чуть-чуть устала от собственных оргазмов. Это что-то вроде блиномании: ей подавай еще, хотя она только что отведала очередной; минуту назад она сказала себе, что это был последний в ее жизни, и вот уже снова отплясывает в постели жигу, полируя коленками его уши и стукаясь пальцами ног о полированную медь изголовья.
Вылив на ладонь немного «Перье», она брызгает водой на разгоряченный лоб. Телевизор переходит к новостям. Французский диктор рассказывает что-то про «Le Cinquième Évangile»[13]. Затем на экране появляется Тео. Он сидит в кресле в непринужденной позе, и на нем точная копия той самой кошмарной рубашки, которую он грозился себе купить, когда они еще были вместе. Несмотря на эту мерзость, выглядит он неплохо. Он без очков, и это тоже ему на пользу.
— Я хочу извиниться, — говорит он, и внизу экрана появляется синхронный французский перевод: Je veux demander pardon.
ПЛАЧ ИЕРЕМИИ
Тео покорно улыбнулся направленному на него лучу света от настольной лампы. Предпоследняя суфлерская карточка упала из рук белокожего на пол, и он поднял вверх последнюю порцию. Текст на этой карточке, как и на предыдущих, был напечатан огромными буквами и без орфографических ошибок. В самом низу — написанное от руки красным фломастером напоминание: «ПОМАШИ В КАМЕРУ».
— И… собственно, это все, что я хочу сказать, — произнес Тео. — Когда я все выдумывал, мне не приходило в голову, что это может кому-то причинить боль. Я надеялся разбогатеть и решил, что с помощью обмана смогу добиться своего. Я поступил скверно и не рассчитываю, что вы меня простите. И все же, простите меня, пожалуйста. И… э… можете выбросить мою книгу в мусорное ведро, туда ей и дорога. О'кей?
Он неуклюже помахал в камеру, как было велено. Нури выключил аппаратуру. Воцарилось молчание. Обрез, лежавший на коленях у белокожего, все это время был направлен на Тео. Теперь, когда записанная видеокассета перекочевала в сумку, его посетила естественная мысль: оставят ли его в живых…
— Как мое обращение? — спросил он заискивающе.
— Отлично, — ответил белокожий совершенно бесстрастно.
— Я старался, — сказал Тео. На лбу выступил пот. На этот раз Нури не стал вытирать его белой салфеткой. — Эти короткие заминки… Не знаю, обратили ли вы внимание, но я делал их нарочно. Я подумал, что так будет выглядеть более натурально. Как будто я на ходу обдумываю слова, понимаете?
— Без проблем, — прокомментировал белокожий.
Тео осторожно откинулся на спинку кресла и очень медленно сложил руки на коленях. Быть может, если не делать резких движений, эти ребята не станут его сразу связывать. Как же приятно, когда у тебя свободны руки. Даже если тебе нечем их занять, это ни с чем не сравнимое облегчение — просто сидеть, не будучи опутан десятиметровой бечевкой, которая врезается тебе в запястья.
— Свяжи его, — приказал белокожий.
Нури вместе с белокожим сели на кушетку и начали смотреть видеокассету с самого начала, чтобы удостовериться, все ли в порядке. При заново включенном телевизоре комната наполнилась голосами. Пока в «ящике» шеф-повар объяснял разницу между жаркой и паркой, Нури с белокожим беспрестанно прокручивали исповедь Тео то вперед, то назад, обсуждая достоинства и недостатки записи.
— Вырежи паузы, — решил белокожий. — Толку от них никакого. Пустой эфир.
— Телевизионщики вырежут, если понадобится, — возразил Нури. — У них для этого есть специальное оборудование.
— Не надо их искушать. Они могут вырезать больше, чем нужно. Если мы им вручим пленку, которую можно сразу дать в эфир, они, скорее всего, не станут ничего трогать.
— Они так и так не станут ничего трогать. Это же динамит, ты чего. У них это называется scoop. — Последнее слово он произнес с характерной арабской интонацией, как будто речь шла о центральной доктрине ислама.
— И как только ваш старый добрый стейк закричит «ой», вынимайте его из сковородки, — объяснял шеф-повар.
— Вырежи паузы, — повторил белокожий.
— Потом хорошенько вымочите его в вине, вот так…
— …остановился на этой теме, поскольку книги об Иисусе пользуются таким огромным спросом, — звучал прерывающийся голос Тео Гриппина. — Взять… э… тот же «Код да Вин…» об Иисусе. Взять… э… Иисусе.
Взять…
— Это не так просто, — артачился Нури. — Если я напортачу, нам придется все перезаписывать.
— Фигня. Вот он сидит.
— Мне телик мешает, ну.
— Вырежи паузы, Нури. Это же видеокамера, а не ракетный комплекс.
— А тем временем у нас рядом тихо себе жарятся в масле баклажаны…
— Ни минуты тишины, — стенал Нури. — Раньше здесь было тихо.
— Будет тебе скоро тишина.
— А сейчас нельзя?
— Через пять минут новости.
И все продолжалось. Голос Тео Гриппина заикался взад-вперед, а словосочетания в его исповеди, такие, как «поддельные свитки» и «моя жадность», повторялись снова и снова.
— Et voilà![14] — воскликнул шеф-повар. — Что означает по-французски «сюпэр».
Руки Тео опять онемели. В этот раз его поза была не столь мучительной; если прежде его связывали в бессознательном состоянии, как куль, то сейчас он постарался принять положение, при котором только его кисти и ступни оказались вывернуты. А кроме того, перед самой записью ему разрешили помочиться в большой пластиковый стакан, так что мочевой пузырь не распирало. Зато, на его беду, он почувствовал тяжесть в желудке, хотя уже полутора суток ничего не ел.