редоточены на том, как это потрясающе, невыразимо, офигительно больно — умирать, когда твои запястья пробиты гвоздями. А может, он в первую очередь был озабочен тем, чтобы не обделаться на глазах у своей матери?
Обделаться. Тео не зря вспомнил именно сейчас про физиологические отправления: у него вот-вот должен был случиться понос. Он зарождался в прямой кишке, откуда все тело простреливала острая ножевая боль. Вот уже час как он играл в опасную игру, каждые десять минут на мгновение приоткрывая анус, чтобы понемногу выпускать токсичный газ. Неужто белокожий не понимал, чем дело пахнет; во всяком случае, он продолжал сиднем сидеть перед телевизором.
— В стоимость включен чехол ручной работы из настоящей воловьей кожи, если вы закажете прямо сейчас!
Даже при расстроенном желудке Тео не мог не отметить про себя загадочное совпадение: реклама, звучавшая в лос-анджелесском отеле, теперь повторилась здесь. Как раз из-за таких мелочей, подумал Тео, распространено мнение, что в жизни все взаимосвязано. Как раз такие мелочи привлекают внимание душевнобольных.
— А вот интересно, — сказал он небрежно, но достаточно громко, чтобы быть услышанным в другом конце комнаты. — Как вы, ребята, познакомились?
Ответа не последовало. Тео не рискнул повторить вопрос, дабы ему снова не заклеили рот скотчем.
«Ящик» запел, такой хор в развеселом клубе, прославляющий зубную пасту. Типичная постироническая реклама, ностальгирующая по эйзенхауэрской эре невинности, которую сатирически высмеивали в рекламных роликах девяностых, пока сама сатира не устарела. «Когда-то мы потешались над этими чистыми звонкими а-ля Дорис Грей песенками во славу маргарина, — слышалось в подтексте новоявленного шедевра, — но сейчас-то мы знаем, что эти люди жили в век простых ценностей, в утраченном раю».
— Мерзость, — прорвало белокожего. Это как будто не относилось ни к кому конкретно, к Тео во всяком случае. — Помойка. Дрянь, дрянь, дрянь, дрянь.
— Простите, — обратился к нему Тео. — Мне очень, очень надо в туалет.
Двухсекундная пауза, затем страшный грохот перевернутого стола вместе со всеми тарелками и чашками. Тео вздрогнул, когда в сантиметрах от его лица вдруг выросла перекошенная серая физиономия: потный лоб, выпученные от ярости глаза, учащенное дыхание с аптечным запашком.
— Сиди на месте, — прошипел тип. — Сиди, пока все не кончится.
— Пока что не кончится?
Белые глаза как будто источали боль. Их лица сблизились почти вплотную.
— Все, — задохнулся белокожий и сделал рукой круговое движение, вобравшее в себя эту комнату и целый мир.
И ЦЕПИУПАЛИ С РУК ЕГО
Прошел час или два или три, за это время была описана тысяча и одна жизнь, по несколько секунд на каждую. Знаменитости, достигнув зенита славы и осуществив заветные мечты, прошли курс лечения от наркозависимости и умерли. Спортсмены были куплены и проданы. Музыкантам позволили исполнить отрывочек из песни, после чего их смела со сцены реклама. Политики объяснили, почему они были правы, актеры повосторгались своими последними фильмами, а жительница Бермуд похвасталась своим котом, весящим сорок восемь фунтов. Увидеть этого красавца Тео не мог, но чей-то голос поведал ему, что котяра размером с шестилетнего мальчика, так что у него мысленно сложилась довольно яркая картина. Другие голоса сообщили ему про школьный автобус в Лахоре, свалившийся в ущелье, про большую опасность, которую представляют для вселенной люди-ящерицы из видеоигры Ultima 6, про его последний шанс заполучить оригинальную дюпоновскую зажигалку всего за $99,99 и не менее оригинальный гермесовский брелок за $49, а еще про то, что Шанталь собирается-таки сыграть свадьбу, хотя Джо-Джо представил ей неопровержимые доказательства, что Брэд соблазнил ее мать.
Кажется, у Тео начался бред. Входная дверь открывалась, но уже через пару минут она открывалась снова, а до того она все-таки была закрыта, просто он принимал желаемое за действительное, проходили еще минуты, и вот дверь открывалась по-настоящему, а потом в течение нескольких минут она явно была закрыта, и все это время телеголоса смеялись, шипели и бессвязно лопотали.
Наконец дверь на самом деле открылась.
— Что за запах? — поинтересовался араб с порога.
— Неважно, — ответил белокожий. — Что с пленкой?
Нури закрыл дверь, снял куртку (характерное шуршание нейлона).
— Я передал ее на телевидение.
— Почему так долго?
— Пришлось добираться двумя автобусами. И дожидаться удобного момента.
— Ты уверен, что она попала куда надо?
— Сто процентов.
— Ты сам видел, как ее распечатали?
— Нет, конечно. Расслабься, парень. Что-что, а это они не проигнорируют. Завтра ее увидит вся Америка. Может, уже сегодня! — Он радовался, как мальчишка в ожидании, что его одобрительно похлопают по спине.
— Я тут чуть не свихнулся, Нури, — астматический присвист сделал голос белокожего еще более устрашающим. — Уже решил, что ты все запорол.
— Ты должен в меня верить, парень! Ты чего? А как же «Два человека, две веры, одна миссия»?
— Садись, Нури, — устало сказал белокожий. — Будем ждать, когда покажут в новостях.
Но араба не так-то просто было усадить.
— Послушай, дружище. Ты же знаешь, как я отношусь к телевидению. Еврейские ситкомы, еврейские новости, мыльные оперы… Это вредно для мозгов! Раньше мы разговаривали. А сейчас мы совсем не говорим.
— Почему, говорим.
— Не так, как раньше.
— Ситуация меняется.
Пауза.
— Что мы будем делать с Гриппином? — спросил Нури.
— Ничего.
— Мы не можем ничего не делать.
— Запросто.
— Ты сказал, что мы отвезем его на север и отпустим в лес.
— Если бы у нас была машина. Но нам пришлось ее бросить. Прикажешь тащить его пятьдесят миль на спине? Или прокатиться с ним на автобусе? «Да, и еще один билет нашему другу с повязкой на глазах и заклеенным ртом».
— Ты сам сказал — «в лес».
— Забудь про лес. Это была красивая идея, а от красивых идей порой приходится отказываться. Мы должны считаться с реальностью.
Снова пауза.
— Значит, ты его пристрелишь? — спросил Нури. — Да?
— Расслабься, приятель. Предоставим все самой природе.
— Природе? Это в каком смысле?
— А в таком, что хер я ему теперь дам «Пепси», — огрызнулся белокожий. — И ты ему больше ничего не давай.
— Не ругайся, парень. Мы не ругаемся, или ты забыл? Наши языки должны прославлять Господа, забыл?
— Ладно, ладно… как скажешь.
— Без меня, — сказал Нури.
— С тобой, — белокожий произнес это скорее мрачно и устало, чем раздраженно. — Ты сядешь рядом со мной перед телевизором, и мы будем вместе ждать новостей.
— Я не собираюсь сидеть две недели или сколько там понадобится, пока этот парень умирает в кресле от голода и жажды. Ты в своем уме?
Тут белокожий вскочил на ноги и заорал:
— Ты, парень, хочешь быстрой развязки? Хочешь с этим покончить?
Завязалась потасовка с пыхтением, спотыканием и покрякиванием. В своем воображении Тео рисовал борьбу титанов. Ему уже виделось, как эти двое сцепились из-за обреза, тот неожиданно выстреливает и белокожий замертво падает на пол. Но вместо этого, мгновением позже, обрез в руках белокожего возник перед его собственным носом.
«Как жаль», — только и успел подумать он, и в этот миг раздался большой взрыв.
Пуля унесла его через пространство, за лунные пределы, за пределы видимого небосвода. Он парил где-то на окраине Солнечной системы, в миллионах миль от Земли. Он был по-прежнему привязан к креслу, которое вместе с ним медленно крутилось в безвоздушной тьме, создавая иллюзию, что планеты и звезды вращаются вокруг него. Он знал, что это не так. Он был маленьким продырявленным кусочком мяса из Канады, болтающимся в пустоте, подобно множеству бесчисленных частиц.
— Мы прах, — так Малх закончил свое евангелие. — Но прах с миссией. Мы в себе несем семена нашего Спасителя, которые взойдут в тех, кто придет за нами.
«Проклятье, — подумал Тео. — Я не оставил детей».
— Жаль, приятель, — произнес Нури. — Жаль, что так случилось.
Вселенная Тео перестала вращаться и слепилась в молодого араба, стоящего перед ним на коленях.
Тео задергался в кресле, ловя ртом воздух, одуревший от подскока адреналина, после того как рухнул вниз с высоты миллионов миль, чтобы снова оказаться в своей телесной оболочке. Нури отдувался, развязывая бечевку на его щиколотках.
— Тебе надо в больницу, — сказал араб.
Высвобожденные руки Тео лихорадочно обшаривали все тело — лицо, шею, грудь, живот — в поисках пулевого отверстия. Одежда была облеплена обуглившимися кусками полиуретановой пены. Его ладонь задержалась на правом боку, под ребрами, где ощущалась пузырящаяся мокрота и боль ободранной кожи.
— Лучше не трогай, — посоветовал Нури.
— О господи, — простонал Тео. — Я умираю.
— Ты не умираешь, — сказал Нури. — Рана неглубокая. Такая… э… — Он чуть-чуть поводил в воздухе пухлыми пальцами, обозначая легкое прикосновение.
— Поверхностная?
— Вот-вот, — подтвердил Нури и показал на большую дыру в кресле, след главного повреждения от выстрела.
В квартире стояла странная тишина. Телеболтовня прекратилась. Жалюзи на окнах, доселе опущенные, оказались подняты, и можно было разглядеть облачное послеполуденное небо.
— Что произошло? — спросил Тео. — Где… э… ваш друг?
— Он хотел тебя пристрелить, но я отвел винтовку.
— Он мертв?
— Нет, он… спит. — Нури бросил взгляд в другой конец комнаты, а затем посмотрел на свои пухлые руки.
— Вы его вырубили?
Похоже, этот намек на его физическую удаль немного смутил Нури.
— Он не очень сильный. Вообще-то он больной. Кости и вообще. Дела у него неважные. Он принимает в день по десять-пятнадцать таблеток.
Тео не знал, как на это реагировать.
— Вы спасли мне жизнь, — наконец вымолвил он. — Спасибо.