Длинный хвост грузовиков и легковых автомобилей у реки убедительно свидетельствовал о моем просчете. Нечего было даже надеяться попасть на другой берег Вольты скорее, чем за три-четыре часа.
Пассажиры с многочисленных «мамми-лорри», т. е. грузовиков «лорри», перевозящих торговок «мамми», рассыпались вокруг. Некоторые спали прямо у автомашин, другие, примостившись на обочине, ели. У самого берега шла перебранка, какой-то особенно юркий малый на «фольксвагене» сумел проскочить без очереди и пристроиться впереди. Его увещевали, яростно размахивая руками, несколько шоферов, но он невозмутимо сидел в машине, словно не слыша раздающихся протестов.
В поисках тени я забрел в придорожный бар и попросил у бывшей за стойкой женщины бутылку пива. Взяв стакан, я сел за столик у окна, чтобы быть на сквозняке. и огляделся.
На меня глядела галерея портретов, нарисованных прямо на стене. Здесь был Кваме Нкрума, а рядом с ним — нигерийские лидеры Аволово и Азикиве. Других распознать я не сумел. Когда хозяйка подошла к моему столику с бутылкой, я спросил у нее, кто творец всех этих картин.
— Проходил тут один парень и попросился переночевать. Я позволила. Вместо платы он и нарисовал это, — махнула хозяйка рукой на стены.
Уже не первый раз попадались мне подобные рисунки на стенах баров, на заборах вокруг танцплощадок, у кинотеатров, посещаемых африканцами. Их художественное достоинство было весьма неравноценным, но среди десятков тусклых, бесцветных сцен или портретов попадались и очень выразительные. Как правило, они выполнялись черной, зеленой краской и суриком, реже применялась синяя краска. В большинстве случаев художник запечатлевал танцующие пары, мужчин и женщин за столиками ресторанов, реже сценки из кинокартин. Очень часто стены бара украшала торжественная физиономия его владельца. Но иногда фантазия уличного живописца разыгрывалась. В городе Секонди-Такоради есть небольшой матросский ресторанчик «Монте-Карло», где все стены расписаны любовными сюжетами самого смелого содержания.
Обычно творцами этой настенной «живописи» бывают маляры, специализирующиеся на вывесках. Их палитра очень скудна: она ограничивается двумя-тремя красками, находящимися в повседневном распоряжении маляра. Нет у этих уличных художников и какой-либо подготовки, кроме чисто ремесленнической, малярской. Их вкус воспитывается журнальными обложками, газетными рисунками, плакатами, и никто из них, вероятно, в жизни не видел произведения настоящей живописи. Их даже самоучками трудно назвать, потому что никакой, хотя бы самостоятельной учебы они за спиной не имеют. Просто, привычные работать с краской и с кистью, они смело, с большой непосредственностью и добрым желанием берутся выполнять пожелания своих заказчиков.
Но если я сейчас вспоминаю об этих мастерах, то не только из-за того, что их работа — забавная особенность ганского бара. Меня всегда восхищали во всем этом две черты. Во-первых, само стремление ганцев как-то скрасить свою жизнь. Не имея представления о живописи, они все-таки тянулись хотя бы к ее суррогату, лишь бы не было пустых, мертвых стен в их домах, лишь бы они радовали глаз хотя бы самыми непритязательными рисунками.
Вторая черта — это отклик маляров на этот общественный «заказ». Несмотря на свою неумелость, иные из них создавали довольно выразительные вещи. Я никогда не забуду, как рядом с кумасийским рынком на заборе одного из баров увидел портрет его хозяина. С забора на прохожих смотрел жирный, злобный старикашка в роскошном кенте. Профессиональная улыбка официанта на этом лице не могла скрыть его скаредности, хитрости, беспощадности. Талант, лежавший у десятков ремесленников втуне, неожиданно нашел себе применение. А это всегда радостно.
Гудок автомобиля прервал ход моих мыслей. Я выглянул в окно. Хвост на берегу заметно сократился, надо было возвращаться в машину.
Сама переправа заняла немного времени. Выехав с парома на противоположный берег, я нажал на газ; следовало торопиться, если я хотел попасть в Лагос еще сегодня. Меньше чем через час впереди показались дома пограничного селения Афлао, а вот наконец и застава.
Несколько полицейских в черной форме важно расхаживали среди пассажиров трех «мамми-лорри», только что пересекших границу. По их требованию развязывались узлы с тряпьем, раскрывались чемоданы. Какая-то полная женщина в пестром платье долго и шумно спорила с одним из полицейских, а потом протянула ему что-то зажатое в кулаке. Полицейский отошел, а через несколько минут наклонился над кусками ткани, которые вез бродячий торговец. И там начал разгораться спор.
Я прошел прямо на заставу. Очень вежливый, очень любезный сержант записал номер моей машины, бросил беглый взгляд на паспорт и стукнул печатью по ганской выездной визе.
— Ждем вас обратно. Счастливого пути! — улыбнулся он мне на прощание. По его сигналу тяжелая цепь, перекрывающая дорогу, была опущена — и я въехал в Того.
Граница между Ганой и Того была первой «настоящей» границей, которую я пересекал в Африке. Помню, на юге Мали на дороге к Сигири я увидел два простых шеста с перекладиной. Дальше начиналась Гвинея. Местные крестьяне не сбрасывали перекладины, пересекая рубеж. Они уважительно обходили ее стороной.
В Африке никогда не было столь характерного для Европы культа границы. Пределы существовавших «туземных» государств четко не очерчивались, а проведенные позднее европейскими завоевателями линии, отделяющие одну колонию от другой, местным населением просто не замечались. Когда в первую мировую войну французские власти Берега Слоновой Кости начали насильно забирать в армию молодых парней из деревень, соседних с Золотым Берегом, их население со всем своим скарбом перебралось в эту более либеральную английскую колонию и вернулось — с духовым оркестром впереди — лишь через несколько лет после конца войны. Джон Теттега, одно время генеральный секретарь Конгресса профсоюзов Ганы, как-то рассказывал, что, поехав к дальним родственникам в Того, обнаружил, что в их деревне наряду с местными деньгами имеют хождение и ганские. Я сам сталкивался с противоположным положением. В деревне, расположенной на ганской стороне границы, на моих глазах в лавке расплачивались тоголезскими франками.
Да и как могли африканцы уважать границы, проведенные без малейшего учета традиционных связей между разделяемыми районами? Сельский рынок отрезали от деревень, сбывавших там свои продукты. Земли одной общины, одного рода разделялись между двумя государствами. Больше того, разрубалась территория одного народа, одной племенной группы. Население не могло признавать подобные границы, не отрекаясь одновременно от самого, может быть, для себя важного — от сознания своей национальной общности, своего единства.
Только в самые последние годы прежде почти фиктивные рубежи начали становиться чем-то реальным. Таможни, погранзаставы возникают повсюду. А вместе с «ими — и пограничные конфликты: охота за призрачными нарушителями, столкновения воинских частей, дипломатические баталии.
Тоголезские пограничники были столь же любезны, как и ганские. Меньше чем за десять минут они заполнили мою анкету, поставили штамп в паспорт, зарегистрировали номер автомашины, и я мог продолжать свой путь.
Столица Того город Ломе находится сразу же за заставой. Шоссе на Лагос служит как бы городской набережной Ломе, отделяющей город от его небольшого, недавно построенного порта. Максимум за десять минут можно пересечь столицу вдоль и поперек, но я решил побыстрее добраться до Лагоса и оставил осмотр города на обратный путь. Мимо роскошной и всегда полупустой гостиницы «Бенин», мимо порта с двумя-тремя кораблями у причалов дорога шла вдоль моря сначала к городку Анешо и дальше к дагомейской границе.
Эту границу я пересек, не заметив. Было уже темно, обычно преграждавшая дорогу чугунная цепь была опущена, и я проехал мимо небольшого домика пограничников, не подозревая, что мне следовало там остановиться. Пришлось возвращаться с половины дороги, разыскивать пограничного офицера и долго объяснять, почему, желая попасть в Дагомею, я еду со стороны дагомейской столицы. Так ничего и не поняв в моих извинениях и объяснениях, он все-таки проштамповал мой паспорт.
— Будьте внимательнее на обратном пути, — предупредил он меня на прощание. — Иначе мы будем вас рассматривать как злостного нарушителя.
Подобная репутация меня, конечно, не устраивала, и я заверил офицера, что не премину остановиться у его кордона.
Была уже ночь, когда впереди показались огни Котону, дагомейской столицы. Мои попытки найти номер в мало мальски приличной гостинице потерпели полное крушение из-за происходившей в городе международной конференции. С громадным трудом нашлось место в какой-то страшно грязной ночлежке, на живую нитку сколоченной из листов гофрированного алюминия.
Дышать в комнате было нечем. За день алюминий раскалил воздух, а из приоткрытого окна тянуло не свежестью, а подгоревшим пальмовым маслом с гостиничной кухни. Несмотря на усталость, — сон не шел. К тому же при ночлежке была танцевальная площадка с мощным громкоговорителем. Твисты, ча-ча-ча, калипсо, танго довели меня до полного изнеможения.
Что делать! Снова одевшись, я спустился вниз и занял один из столиков, окружающих цементную танцплощадку. Глядя на танцующие пары, извивающиеся в странных — по меньшей мере — движениях, я с улыбкой припомнил разговор, случайно услышанный в Аккре в баре гостиницы «Стар».
Беседовали два парня. Один из них, худощавый, в темных очках, говорил своему приятелю:
— В Котону будь очень осторожен. Мне рассказывали, что там много женщин-оборотней. Один знакомый встретил у кинотеатра хорошенькую девушку. А утром, когда он проснулся, в его постели лежал скелет.
Услышав эти слова, я с трудов удержался от смеха. Но парни обсуждали проблему женщин-оборотней вполне серьезно. Тот, кого предостерегали, отвечал:
— Не беспокойся. Недавно я был у знахаря, и он приготовил мне сильный «джуджу» — талисман. Правда, и заплатить пришлось немало, зато как только я приближаюсь к опасному человеку, сразу — слышу остерегающий голос.