Я внимательно прислушивался к словам Джона. Он вспомнил, как еще при англичанах совершил поездку на север Нигерии к своим родственникам. Они владели скромной лавчонкой в пригороде города Кано Сабон Гари. Пробыв с ними около двух недель, Джон почувствовал, что северян хауса и фулани натравливают на его соплеменников, выставляя их кровопийцами — ростовщиками, иноверцами.
— Мне стало просто страшно за своих близких, — говорил Джон. — Я умолял их уехать, вернуться на юг. Но лавка — их единственное средство к существованию.
Он задумался, потом заметил:
— Я с ужасом думаю о том дне, когда этой ненависти будут развязаны руки. Начнутся погромы, прольется кровь…
Тем вечером ни Джон, ни я еще не знали, как близок был этот день. Ныне Нигерию сотрясают толчки разбуженного национализма и религиозного фанатизма. Само будущее страны в опасности.
Было поздно, когда Джон поднялся, чтобы отправиться к себе. Я предложил подвезти его на машине, и он согласился.
Ночной Ибадан сказочен. Его темные улицы были полны жизни. Откуда-то неслись звуки барабанов, пение.
— Какая-то семья совершает свои родовые обряды, — предположил Джон.
То здесь, то там мелькали ярко освещенные бары и рестораны, у которых толпились люди, шумели голоса. Кое-где на мостовых еще сидели торговки с грудами апельсинов и бананов в эмалированных мисках. Иногда при нашем приближении в проулках скрывались подозрительные тени.
— Ибадан — великий город, — высказывал свои мысли вслух Джон. — У него большое будущее. Я верю, что наступит день, когда исчезнут эти лачуги, когда люди получат возможность жить по-человечески.
У дома на городской окраине мы расстались.
Утро следующего дня оказалось ясным, солнечным. На ярко-зеленой листве росших вокруг гостиницы китайских роз, на их пунцовых цветах сверкали крупные капли росы. Странное для Западной Африки ощущение, — воздух казался свежим, легкий утренний ветерок — прохладным.
На террасе гостиницы подавали завтрак — неизбежную яичницу с ветчиной, овсяную кашу с молоком, поджаренные хлебцы, кофе, джем — английская традиция господствовала здесь безраздельно, словно в Африке было вредно есть африканские блюда. Но в чужой монастырь со своим уставом не ходят, и я смиренно подчинился официанту, поставившему на мой стол полные тарелки и чашки.
Надо сказать, что иностранцу, не имеющему в Африке хороших друзей и вынужденному питаться по ресторанам, вряд ли — вообще удастся где-нибудь познакомиться с африканской кухней. Даже в Аккре с ее культом национальных традиций не было ни одного приличного ресторана, где бы можно было заказать лучшие местные блюда. В Лагосе есть масса английских, французских и даже индийских ресторанов, но нужно идти в так называемый «чоп-бар», или, иначе, харчевню, чтобы попробовать жалкий суррогат нигерийского гари в остром соусе, плохо испеченные бананы, безвкусный рис. Колонизация не оставила в покое даже местные гастрономические традиции, и только приглашенному в африканскую семью удается открыть древние тайны национальной кухни. А они стоят многого!
В Ифе я приехал после полудня. На небе не было ни облачка, и когда из-за расступившегося леса показался город, мне почудилось, что он буквально захлебывается в солнечном сиянии. Каждая жестянка на пыльной мостовой, каждый кусок стекла в окнах, алюминий на крышах были подобны мощным прожекторам, бьющим прямо в глаза. Нужно было некоторое усилие, чтобы различить, как, в сущности, невелик сам город и скромны городские здания.
Найти музей оказалось нетрудно. Его своеобразное, напоминающее старые русские усадьбы здание находилось на невысоком пригорке и как своим расположением, так и стилем резко выделялось из массы остальных городских строений. С волнением поднялся я по ступеням. За стеклянной входной дверью музея угадывался большой полутемный зал.
Там на высоких пилонах были расставлены бронзовые, потемневшие от времени фигуры. Собственно, это были великолепные портреты давно исчезнувших людей. Здесь же можно было видеть выполненные в чуть розоватой терракоте скульптуры, художественными достоинствами не уступавшие бронзовым.
Эти бронзовые головки —
гордость музея в Ифе
Среди терракот мне особенно запомнились две. Одна из них, обнаруженная при раскопках в священной роще Ивинрин, изображала голову молоденькой девушки. У нее был нежный, мягкий овал лица и еще по-детски припухшие, полные губы. Все лицо покрывали идущие параллельно от висков к подбородку линии скарификаций — шрамов, указывающих на племенную принадлежность. Но эти линии не уродовали лица, а напротив, как бы подчеркивали его природное изящество. Чуть раскосые глаза доверчиво вглядывались в мир.
Столь же поэтичен, чист был второй образ — образ юноши. Эта терракота из святилища бога Олокуна Валоде сохранилась плохо. Время пощадило только лицо. Сколько в нем человеческой доброты, мягкости! Благородный высокий лоб, снова чуть раскосые глаза с прямым, открытым взглядом — каждой своей чертой скульптура говорила о красоте молодости, о радости жизни.
Выразительны и бронзовые головы, восхищающие и проникновенностью своего реализма, и завершенностью, и техническим совершенством исполнения. Покрытые зеленовато-черной патиной, эти головы кажутся живыми в полумраке музейного зала.
Я долго любовался одним из женских портретов. Простое, пожалуй, заурядное лицо, какие тысячами и сегодня встречаешь на улицах нигерийских городов. И пусть головное украшение говорит о высоком общественном ранге этой женщины — возможно, жены одного из они, вождей Ифе, — она женщина из народа, и ее скромная, незаметная поверхностному взгляду красота — это красота лучших женщин страны.
Сейчас найдено более двадцати бронзовых голов, и восемнадцать из них находились в этом зале. Они и обнаружены были одновременно, когда в 1938 году на дворе они Вунмонидже было начато строительство — нового дома. Какая случайность собрала вместе все эти сокровища искусства на дворе Вунмонидже, где они были завалены рухнувшей стеной и совершенно забыты? Наверное, никогда не удастся ответить на этот вопрос.
Едва ли не все, писавшие о бронзах Ифе, отмечали поразительное единство их стиля. Собственно, это было одной из причин возникновения самых фантастических гипотез о происхождении этих бронз. Писалось о связи искусства Ифе с культурой этрусков XV века до н. э., о его египетских, персидских и даже индийских корнях. Предполагалось, что эти бронзы могли быть созданы бродячим греком, римлянином или скульптором эпохи Возрождения. Поистине взбудораженное великим открытием воображение историков занесло их в столь далекие заоблачные выси, что никакие принципы трезвого научного исследования уже не могли их там догнать и остановить.
Трудно отказаться от мысли, что большинство находок у Вунмонидже принадлежат одному мастеру. Трудно допустить, что, скажем, два скульптора могли бы воспроизвести манеру один другого с такой точностью и таким полным отрешением от собственной индивидуальности. Искусствоведы обращают внимание и на общую для всех скульптур некоторую условность в изображении глаз, ушей, шеи, подчеркивают сходство замысла и самой техники исполнения различных бронз.
Когда я был в музее, еще одна черта, общая для всех выставленных бронз, привлекла мое внимание. Меня заинтересовало, что все скульптуры представляли человека в минуту наивысшего душевного покоя. Конечно же, это не было случайностью. При своем большом таланте и отточенном мастерстве художник мог бы передать любое душевное состояние, и если из всей гаммы человеческих настроений он выбрал только одно, то здесь чувствуется какая-то особая идея, глубокая мотивированность.
Мне вспоминается предположение одного из ученых, что бронзы Ифе создавались в память об умерших и связаны с распространенным среди йоруба культом предков. Это очень вероятно, ибо и по сей день значительная часть деревянных скульптур йоруба отражает этот древний, известный всей Западной Африке культ. А тогда многое становится понятнее и в настроении, с которым скульптор создавал свои великолепные портреты. В религиозной оболочке древнего верования скрывались присущие нигерийскому крестьянину и уважение к человеку вообще, и его любовь к жизни, и его человечность. Не эти ли чувства воодушевляли неизвестного мастера?
Я вышел из музея. Внизу — шумный перекресток, несколько лавчонок. За улицей, на соседнем пригорке, — двор нынешнего князя — они, его светлый, белый дом. Внизу продолжалась жизнь, пришедшая сюда много веков назад. Оскудел ли ее поток, оставит ли и он после себя что-то такое, перед чем в изумлении будут останавливаться люди?
Талант народа не исчезает.
Рядом с музеем находится массивный, сложенный из красного кирпича дом туземного суда. Он построен на месте, где когда-то стояло деревянное судебное здание, от которого остались только деревянные столбы, поддерживавшие крышу. Эти столбы весьма интересны. Над каждым из них немало поработал какой-то неизвестный резчик, вырезавший в традиционном стиле йоруба связанные по вертикали человеческие фигуры Каждый столб был пестро раскрашен в местной манере. Их грубыми железными скобами прикрепили к колоннам портика нового судебного помещения.
Когда я рассматривал с камерой в руках эти своеобразные скульптуры, ко мне подошли несколько полицейских и попросили их сфотографировать. Отказать этим веселым, добродушным парням было невозможно. Не прошло и секунды, как они выстроились в смеющийся ряд. Я хотел уже снимать, как сзади раздался голос:
— Подождите, подождите!
Из здания суда к нам торопливо шагал довольно грузный мужчина в национальном костюме. При его приближении полицейские подтянулись, посерьезнели. Но мужчина был явно в хорошем расположении духа.
— Сфотографируйте и меня вместе с ними, — обратился ко мне мужчина. — Я принадлежу ко двору князя, полицейские — наша опора, — захохотал он.
После того как я снял несколько кадров, полицейские, поблагодарив, разошлись. Мужчина остался.