своем:
— Любые соображения и экономического, и политического порядка отступают, когда речь идет о национальном достоинстве. Нас унижают, мы постоянно чувствуем себя гражданами второго сорта.
С большой гордостью Майкл повторил уже не раз слышанные мной слова о предприимчивости, об инициативности ибо. Но он также высказал наблюдения, которые мне показались парадоксальными. По его словам, нынешние успехи ибо и в торговле, и в образовании, и в политической жизни вызваны тем, что к началу колонизации общественная структура его народа была значительно менее развита, чем у соседних народов.
— У йоруба существовали княжества, у хауса и фулани — эмираты. Мы же не знали государства. Ведь наши объединения нескольких деревень не назовешь государством, не правда ли?
Майкл подчеркнул, что колониальные власти использовали иерархию, вождей и знать хауса и йоруба, чтобы затормозить их прогресс. У ибо им не было на кого опереться. Майкл вспоминал, как по деревням родители создавали ассоциации, чтобы совместно оплачивать образование своих детей. Крестьянами были образованы и оригинальные «кассы взаимопомощи», позволившие разбогатеть некоторым из них, вырасти в предпринимателей.
И снова мой собеседник начал жаловаться, мол, другие области с ревностью следили за успехами ибо. Он вспоминал, что в Северной области были случаи избиений торговцев, учителей, чиновников — уроженцев Восточной области.
— Мы не можем больше терпеть подобного отношения. Мы еще докажем, что наша область меньше нуждается в других областях, чем они нуждаются в нас, — утверждал Майкл.
Пожалуй, я впервые слышал столь убежденного националиста. Точнее, и раньше мне приходилось сталкиваться с африканскими националистами, но у них это чувство было связано с антиколониализмом, с желанием преодолеть оскорбительное для африканских народов засилье чужеземной культуры. Сейчас же я столкнулся с национализмом, откровенно направленным против других африканских народов. Это настораживало. Мне снова припомнилась моя беседа с другом Майкла в Ибадане. Он также высказывал наблюдения, звучавшие как предупреждение.
Именно в это время в Африке группа прогрессивных деятелей вела интенсивную кампанию за объединение всего континента в государстве федерального типа. Знали ли они об оживлении национализма, которое грозило полным провалом их планам? Я думаю, да. Незадолго до поездки в Нигерию я встречался в Аккре с одним южноафриканским журналистом — убежденным панафриканистом. Он говорил мне, что, если дать время национализму, тот столь серьезно отравит отношения между африканскими странами и народами, что их объединение станет крайне трудным делом. Тогда я не понял всей меткости этого замечания. После беседы с Майклом мне стало ясно, как прав был южноафриканский журналист.
Наверное, если бы я сказал Майклу, что его националистические убеждения навеяны неоколониализмом, он был бы глубоко и искренне оскорблен. И все-таки дело обстояло именно так. Подкармливаемая Западом местная буржуазия была лишь пешкой в его игре. Ее микрошовинизм поддерживался и разжигался умело осуществляемыми провокациями. А главное, само распространение капиталистических отношений в Нигерии автоматически порождало национальные конфликты, углубляло национальную рознь.
Наш разговор затянулся. Мы давно уже оставили ресторан и перебрались на террасу. В гостинице во всех окнах погас свет, и в густой темноте были едва различимы кроны деревьев. С мягким шумом над террасой пролетали крупные летучие мыши.
Но нам не хотелось расходиться. И Майкл, и я были взволнованы. Мне казалось, что за горячностью моего знакомого скрывалось сомнение в своей правоте, с которым, может быть, он и спорил, беседуя со мной. Я, как умел, пытался укрепить эти сомнения. Было далеко за полночь, когда мы наконец распрощались.
Сторож, дремавший на циновке у террасы, пожаловался:
— Спать не давали. Все говорили, говорили, говорили.
И, громко зевнув, он снова растянулся на циновке, натянув на голову красное покрывало.
Засыпая, я не знал, что следующую ночь проведу в глухой деревушке на берегу Нигера. Но получилось так, что, выехав утром из Энугу на Локоджу, я заблудился.
Правда, со мной была дорожная карта, и пока тянулся асфальт, я был более или менее уверен в своем маршруте. Но милях в пятидесяти севернее Энугу асфальт кончился, и дорога начала двоиться на перекрестках, возникавших через каждый десяток миль. Движения по шоссе не было никакого, лишь изредка вдоль обочин встречались идущие гуськом женщины с вязанками хвороста на голове да одинокие крестьяне, бредущие к югу на заработки.
Проехав добрую сотню километров, я решил остановиться в первой же деревушке покрупнее. Лес, которым одно время я ехал, давно кончился и вокруг тянулась саванна с редкими низкорослыми деревьями. По берегам пересекавших кое-где шоссе речушек росли плотной стеной высокие деревья, пальмы, густой кустарник, но в общем видно было далеко. Когда за сорговым полем мелькнули серые соломенные конусы деревни, я остановил машину и по узкой, бегущей через поле тропе пошел в ее направлении…
Мое появление буквально ошеломило ребятишек, игравших вокруг домов. С криками «белый человек!», «белый человек!» они бросились врассыпную. На их вопли из одной хижины высунулась чья-то голова и сразу же исчезла. Я с недоумением оглядывался по сторонам, решительно не представляя, что предпринять.
Наконец навстречу мне вышел старик. Его темное лицо было в густой паутине морщин, он с трудом шагал, опираясь на палку. Из-за его спины смущенно выглядывали два молодых парня в грязных, когда-то белых майках. На мой поклон старик что-то ответил, видимо, произнес приветствие и, замолчав, вопросительно смотрел на меня большими слезящимися глазами. Английского ни он, ни парни не понимали, и я стал повторять «Локоджа, Локоджа», показывая рукой то в одном, те в другом направлении- Старик обернулся и что-то сказал резким тоном одному из ребят. Тот подошел поближе, старик сказал еще несколько слов, и парень направился к дороге. Старик жестом показал, что мне надо идти туда же.
В машине мой спутник молча сел рядом со мной и кивком головы дал понять, что надо поворачивать назад. Тронулись. Проехав километров пять, парень показал рукой влево, где в густой траве была едва различима тропа. Но впереди виднелся холм, на вершине которого стоял дом европейского стиля. Мне сразу стал понятен замысел старика, — он поручил своему сыну довезти меня до ближайшего места, где бы я смог объясниться.
Дом на холме оказался «рест-хаузом», как и сегодня называют в бывших британских колониях правительственные гостиницы для командированных «на глубинку» чиновников. Это было очень бедное сооружение с двумя голыми комнатами и большой террасой, на которой стояла пара потрепанных кресел. Проведя меня на террасу, мой спутник дал знак подождать его и вышел.
С террасы открывалась изумительная панорама. Прямо — внизу извивалась красная лента дороги, а дальше тянулись золотистые сорговые поля и среди них купы деревьев и десятки небольших крестьянских поселений в шесть-семь красных хижин. На горизонте виднелась темная полоса леса. Земля вокруг была ярко освещена солнцем и казалась молодой, сильной, свежей.
За моей спиной послышались голоса. Сопровождавший меня парень разыскал сторожа «рест-хауза». Это был угодливый, лебезящий малый в грязных шортах и рваной рубахе. Но английский он знал вполне прилично. Узнав, что я еду в Локоджу, он сказал, что мне надо было свернуть к западу километров за пятьдесят раньше. На карте, которую я ему показал, он карандашом отметил дорогу. Все устраивалось великолепно, больше того, сторож смог приготовить чай и быстренько зажарил курицу.
Парень, привезший меня сюда, решительно отказался от моего предложения подвезти его домой. Впрочем, я не знаю, что переводил ему сторож, с презрением посматривавший на «деревенщину». Может быть, он говорил парию нечто прямо противоположное смыслу моих слов. Такое случается. К счастью, со мной была «матрешка», и, когда я начал извлекать из ее недр все новые и новые фигурки, парень пришел в восторг и смеялся, как мальчишка. Бережно взяв ее в руки, он быстро зашагал вниз, к дороге.
Немного отдохнув и рассчитавшись со сторожем, тронулся в путь и я. Потеряв около трех часов, я лишь поздним вечером добрался до Шинтоку.
Деревушка Шинтоку расположена на левом берегу реки Нигер. Ее окружают покрытые редким лесом холмы. Местами из земли торчат голые скалы, которым время и ветер придали самые фантастические формы. Здесь останавливаются на ночь опоздавшие к шестичасовому парому через реку. Ночью за Нигером видны огни Локоджи — центра одной из провинций Северной Нигерии.
Когда зашло солнце, на крыше дома, в котором я нашел приют, и на соседних деревьях устроилась стая обезьян, о чем-то оживленно толковавших до рассвета. Ранним утром, проснувшись, я увидел на подоконнике большую черную обезьяну. Она с любопытством смотрела на мое несколько ошеломленное лицо.
И вот подошел паром. Как всегда бывает у крупных переправ, у причала собралось немало переполненных «мамми-лорри» и десятка два пешеходов. Все заторопились, хлынули к парому, где матросы с трудом наводили порядок. К счастью, я еще вчера подогнал машину к самому причалу и потому был пропущен одним из первых. Иначе пришлось бы ждать еще полдня, так как переправа занимает два-три часа.
И справа и слева в дымке виднелись гряды бурых холмов, впереди — большой остров, скрывавший устье впадающей у Локоджи в Нигер реки Бенуэ. Вокруг скользили длинные пирóги, груженные корнями ямса, связками сушеной рыбы и громоздкими глиняными кувшинами. Мелкие чайки стремительно пикировали в реку и тяжело взлетали с рыбами в клювах.
В широком Нигере, стремительно несущем свои воды к океану, чувствовалась поистине неистовая сила.
В Африке все крупные реки были свидетельницами рождения своеобразных цивилизаций. Они были дорогами, объединявшими народы с различной культурой, традициями. Они помогали взаимному обогащению сталкивающихся между собой культур. Именно в речных долинах Африканского континента возникли точки наиболее быстрого роста производительных сил, торгового обмена, государственности. Реки Африки — это протест самой природы против замкнутости, самоизоляции народов. Наверное, они иссякли бы, пересохли, если бы их течение не размывало барьеры между племенами, меж