Африканский рынок не так-то просто узнать. Прошло много недель, прежде чем я добрался до торговца, продающего выкованные из меди детские игрушки — мотыжки, щипчики, ножницы, лопаты — все как у взрослых, только размером в три-четыре сантиметра. Не сразу я нашел и прилавок, заваленный сделанными из ракушек каури ожерельями. Когда-то эти ракушки заменяли почти по всей Африке разменную монету и еще сегодня служат украшением мужчин-танцоров.
Часа два бродил я между рядами, смотря, расспрашивая. Пестрая толпа вокруг спорила, смеялась, улыбалась, переругивалась, торговала и покупала. Потом я узнал, что многих в тропиках оскорбляет, когда приезжие европейцы заглядываются на местную «экзотику». Может быть, считают, что эти рынки — оскорбительная отсталость, что бедность Африки там слишком обнажена? Не знаю. В тот день я не подозревал, что, возможно, задеваю чьи-то чувства, и чистосердечно любовался и пестрой базарной «экзотикой», и жизнерадостной, темпераментной толпой.
Национальное самолюбие… В Тропической Африке, долгое время бесправной и униженной, оно особенно остро. Но как противоречиво! Мне приходилось видеть людей, которые презирали народное искусство. «В Европе наши маски помещают в музеях под рубрикой «первобытное искусство», — говорили мне. — И оно действительно первобытно. Чем быстрее мы уйдем дальше, тем лучше».
А потом я встречался с людьми, которые готовы были доказывать святость и неприкосновенность самых жестоких обрядов. «Наши традиции нельзя трогать. Разрушая их, мы разрушаем душу народа», — убеждали меня. Одни демонстративно шили себе национальные костюмы, хотя и из европейских синтетических тканей, тогда как другие подчеркнуто одевались по последней европейской моде и даже под палящим солнцем не снимали черных фетровых шляп.
Только очень мудрые да простые люди не стыдятся правды. Крестьянин с гордостью принимает гостя, как бы ни была бедна его хижина и ни оборванны дети. Его сердечность столь же искренна, как гостеприимство традиционно. На дружелюбие он всегда ответит дружелюбием. Он будет обижен, если отвергнут предложенное им пальмовое вино, но как на глупца посмотрит на человека, который спросит, почему в его хижине нет холодильника или телевизора.
Напротив, именно отсутствие холодильников и телевизоров столь смущает иных людей. И они глубоко обижаются, когда посторонний замечает это отсутствие.
Впрочем, я забежал вперед. А в тот день после рынка я отправился бродить по городу, стремясь выйти к океану.
Конакри небольшой и хорошо спланированный город. Его улицы прямы, пересекаются под прямыми углами, и сбиться с пути просто невозможно. К тому же он почти со всех сторон окружен морем, так что, в каком бы направлении я ни пошел, я бы вышел к набережной. И все-таки я поплутал немало, прежде чем увидел синюю полюсу океана за частоколом пальм.
Был прилив, волны плескались у парапета, по горизонту медленно полз белоснежный корабль.
В «Отель де Франс», тогда лучшую гостиницу города, я попал в этот день случайно. Просто, идя по набережной, увидел впереди ярко освещенное, из стекла и бетона здание, обнаружил, что это гостиница с рестораном, и вспомнил, что еще не обедал, хотя пора ужинать.
Было около восьми вечера, и в круглом ресторанном зале почти все столики были заняты. Но метрдотель, невысокого роста француз с седыми волосами бобриком, нашел мне свободный стол у громадного, выходящего на море окна. Сразу же подошел официант.
Заказав ужин, я осмотрелся. Вокруг звучала многоязыкая речь. Невдалеке сидели несколько американцев, выглядевших так, словно, все они одевались у одного портного, стриглись у одного парикмахера и учились говорить в одном детском саду. За соседним столиком расположилась группа чехов, что-то спокойно обсуждавших между собой. Вошло несколько молодых французов, с шумом разместившихся на креслах у бара. Женщин в зале почти не было видно, чувствовалось, что в своем большинстве присутствующие принадлежат к многочисленному племени «командированных».
Но, оказавшись вместе, эти люди остались взаимно отчужденными. Словно бесконечные государственные границы мира проникли и в этот ресторанный зал, пробежав между столиками. Только приезжие из социалистических стран переговаривались между собой, шутили друг с другом, ели вместе. Французы, англичане, американцы, немцы из ФРГ не замечали друг друга, будто невидимые шлагбаумы, пограничники и таможенники стояли между ними.
Когда позднее я поделился с гвинейскими друзьями своим впечатлением от ресторанного зала «Отель де Франс», они засмеялись. Студент из Парижа Барри объяснил, что Запад, убедившись в провале политики экономической блокады Гвинеи, сейчас меняет тактику и пытается определить, как восстановить свое влияние в стране. Особенно активны американцы, но не теряют времени и англичане и немцы. Десятки различных миссий стучат в двери гвинейских учреждений. И каждая из них боится соперников, остерегается конкурентов.
— Шакалы и пантеры не охотятся вместе, — улыбаясь, закончил Барри.
Глубокой ночью возвращался я в свою гостиницу. Город еще не спал. У колонок с водой стояли группки женщин, вдоль тротуаров мигали огоньки коптилок уличных торговок. Откуда-то издали доносились звуки гитары, пение. В тропиках любят ночь с ее мягкой прохладой, свежестью ветра, любят мерцание тысяч загорающихся повсюду огоньков. Далеко за полночь засыпают здесь города.
Но у меня сил больше не оставалось. Ноги подкашивались. Дремавший на соломенной циновке у входа в гостиницу сторож снял с пояса ключ. Быстро поднялся я по лестнице в свою комнату и через минуту спал.
Раннее утро в Конакри едва ли не лучшее время суток. Влажная от росы листва на деревьях сверкает в лучах молодого солнца. Еще свежо, еще не устали люди, и их движения легки, лица светлы. Улицы оживают мгновенно, заполняясь шумом громких голосов, гудками автомашин, криками бродячих торговцев. Тысячи велосипедистов торопятся на работу — в порт, в лавки, в учреждения. Пройдет час, и, кроме спешащих по своим делам женщин да кучек безработных молодых парней, никого не останется на ставших душными и пыльными улицах.
Проснувшись с первыми лучами солнца и наспех по-завтракав, я отправился на поиски моего давнего друга Бубакара Камаоа. Мы познакомились в Москве, куда Бубакар приезжал в составе делегации гвинейской молодежи, и часто встречались. Я не предупредит его о своем приезде, не зная, продолжает ли он работать в Конакри или переведен в провинцию. Мне было известно, что последнее время он был в министерстве планирования; там я и надеялся либо встретить его самого, либо узнать, где он сейчас находится.
Но Бубакар увидел меня первым. Я проходил мимо книжного магазина на площади Независимости, когда оттуда стремительно выскочила высокая худая фигура в развевающемся темно-синем халате и бросилась ко мне. Мы обнялись. Оказалось, что, покупая газеты, Бубакар увидел меня через стекло витрины и сначала не поверил своим глазам. Но когда я подошел к витрине и начал рассматривать выставленные книги, он больше не сомневался.
Разговаривая, мы подошли к министерству, где он работал, и условились встретиться вечером.
Наверное, я никогда не узнал бы Конакри, если бы не Камара. О крупном городе более или менее просто собрать статистические сведения, не трудно разобраться в городской планировке, посмотреть достопримечательности, его музеи и театры, изучить историю. И все-таки он будет оставаться чужим, словно окруженным прозрачной, невидимой, но очень прочной стеной, которую невозможно ни обойти, ни перешагнуть. До тех пор, пока не помогут местные друзья.
Бубакар, родившийся в деревне, но выросший в Конакри, получивший здесь образование и начавший самостоятельную жизнь, и был как раз тем человеком, который способен открыть душу города: он был очень тонок, знающ и часто подмечал то, мимо чего равнодушно проходили другие. Вечером, когда мы встретились в баре на пляже, расположенном неподалеку от городского рыбного рынка, он вновь меня обнял и принялся расспрашивать о моих планах.
— Ну, вот и сбылась твоя мечта побывать в Гвинее, — улыбался он. — Кто бы смел подумать еще два года назад, что советский журналист сможет свободно приехать к нам?
Мы оба рассмеялись.
На пляже, в скобках замечу — платном, было пустынно. Кроме нескольких французов, играющих в шары, да двух гвинейцев, сидевших за соседним столиком, — только вездесущие длинноногие белые птицы с длинными клювами. Нам подали ледяной ананасный сок местного производства, и мы принялись за разработку программы моих конакрийских «встреч.
Маленькая мама на одной из конакрийских улиц
— Я хочу, чтобы ты побывал у моих друзей, — говорил Бубакар. — Люди это очень разные, и тебе будет интересно. Я уверен, что будет интересно и им. Ты знаешь, белых у нас почти никогда не приглашают в дома, но у русского есть шансы. От русских ожидают широты, которой мы, не видели у других европейцев.
Предложение Бубакара не могло меня не обрадовать. Работая в газете, я, естественно, часто читал речи и статьи африканских политических деятелей, и мне было в общем известно, что они говорили о своих странах, как спи представляли ход событий. Но что думали в народе? Какие идеи его волновали, что его заботило, радовало или возмущало? Между тем, что находишь в иных речах африканских политических деятелей, и тем, чем насыщена местная жизнь, мне чувствовался иногда глубокий разрыв. Так ли это?
Среди конакрийских официантов не существует обычая бросать свирепые взгляды на посетителей, занимающих подолгу столик стаканом ледяного сока. Поэтому мы с Бубакаром пробыли на террасе бара часа два. Было жалко уходить от моря с его свежестью, с его мягким и успокаивающим плеском, нежными палевыми красками. Мы поднялись, когда на горизонте возникли косые паруса лодок. Значит, до заката недолго.
На соседнем рынке в ожидании рыбаков уже собрались женщины.
— Ты знаешь, — объяснял мой друг, — в Конакри есть много рыбаков с Нигера. Жители приморья переселились сюда с гор, моря не знали, и рыбу сюда, на побережье, для них привозили с Нигера. А потом вслед за рыбой сюда перебрались и рыбаки из племени бозо. Они потомственные рыбаки, и некоторые их считают не особым племенем, а кастой народа бамбара.