зяин мог держать свой магазин открытым сколько вздумается.
На центральном столичном рынке Маркала я познакомился с главой «цеха» торговцев мешками. Это был высокий мужчина с глубокими шрамами на лице. Шрамы покрывали лицо как паутина, их нанесли еще в детстве, как знак принадлежности к одному из родов народа джерма. Народ этот живет на берегах реки Нигер на территории страны с одноименным названием.
Торговец был совершенно неграмотен, что, впрочем, не мешало ему вершить большие сравнительно дела. По его словам, он пришел в Аккру лет двадцать назад на заработки, жить устроился у своего земляка — уроженца той же деревни, что и он. Тот посоветовал ему заняться мелкой торговлей и обещал дать необходимые для начала деньги.
— Если дело у тебя пойдет, через год ты вернешь мне мою ссуду, — говорил тот. — Ежели провалишься, через год я тебе опять помогу. Но уж если не получится и во второй раз, тебе придется идти на плантации или золотые рудники. Долг отработаешь.
Сначала молодой парень собирал бутылки, но в этом выгодном деле уже существовала монополия. После того как конкуренты его несколько раз избили и предупредили, что он может кончить плохо, ему удалось прибиться к торговле мешками. Спрос был большой, за мешками приезжали из деревень перед сбором какао, мешки покупали и отходники перед возвращением на родину. В конце года удалось вернуть долг и оставить себе немного денег.
Жизнь этого человека тесно связана с морем.
Он рыбак из племени га (племя рыбаков)
Уже в конце нашего разговорна я спросил у торговца, как идут дела теперь. Тот замялся, но потом все же сказал:
— Хуже, чем раньше. Трудно переводить деньги на родину. Можно купить товар и отправить его, но здесь поднялись цены, и вместе с таможенными пошлинами на границе они обойдутся слишком дорого. Больше нет выгоды.
Когда я через несколько месяцев снова побывал на рынке Маркала, то больше не встретил своего знакомого. Мне рассказали, что он вернулся на родину.
Конечно, уезжали далеко не все, многие оставались. Существовали возможности в торговле, некоторые пробовали свои силы в спекуляции землей, другие строили доходные дома, третьи вкладывали деньги в производство строительных материалов, в транспорт, в лесной Промысел. Так постепенно ганская буржуазия набирала силы, чтобы бросить вызов правительству.
Многое из того, что рассказано выше, мне стало заметно благодаря книге Ричарда Райта. Но англичанин, рекомендовавший его книгу, оказался прав: в общем она вызвала во мне чувство активного протеста. Сцена за сценой, эпизод за эпизодом писатель создавал гнетущую картину безмерного хаоса, из которого просто нет выхода. Дикие предубеждения, фантастические верования, необузданные страсти якобы полностью затуманивали сознание народа Ганы, и он оказывался способен лишь к лихорадочным, зачастую бессмысленным и опасным действиям.
Этот пессимизм мне казался столь же неоправданным, как и картина ганской жизни, которую пытался нарисовать Ричард Райт. Его точка зрения до странного напоминала взгляды, широко распространенные среди части ганской интеллигенции.
Говорит известный аккрский адвокат в узком кругу друзей и почитателей:
— Наш народ распался. С одной стороны, я вижу прущее из глухих деревень и городских предместий варварство. На другом конце мы — жалкая кучка образованных людей. Там стихия, здесь разум. В нашей стране они оказались несовместимы.
Седые головы слушателей важно наклонялись в знак согласия и одобрения.
Одно время, в конце сороковых годов, эта группа интеллигенции была настроена иначе. Ей думалось, что она сможет повести народ за собой по гладенькой дорожке либеральных реформ. Но в феврале 1948 года в Аккре, Кумаси и некоторых других городах произошли народные беспорядки, жестоко подавленные армией и полицией. Для правого крыла интеллигенции стала более или менее ясна беспочвенность ее надежд. С этой поры она начинает все более активно поддерживать консервативные и откровенно реакционные силы-вождей, связанные с англичанами круги буржуазии.
У части интеллигенции разрыв с народом был следствием прежде всего ее политических убеждений. Но и среди прогрессивных групп образованной части общества иногда бывало острым ощущение своей «далекости» от народа, от его чаяний и нужд. Их тоже иногда захлестывали настроения пессимизма и отчаяния.
Само образование становилось зачастую преградой между этими людьми и народом. Начиналось с первых классов школы, где все преподавание строилось по колониальным образцам и из ученика старательно выколачивалось уважение к национальной культуре, морали, к родной истории. Положение усугублялось в средней школе, где ученики обычно не только учились, но и жили. Если раньше влияние школы уравновешивалось в какой-то степени семьей, то теперь ученик оставался один на один с колониальным вариантом западной культуры. И, наконец, он уезжал продолжать образование в Европу, обычно в Англию, откуда через несколько лет возвращался, забыв почти все о родном народе.
В среде интеллигенции эта духовная изолированность еще не породила сознания трагичности собственного положения и ощущения прямой вины перед народом. Многие воспринимают привилегии, дарованные образованием, как нечто, положенное им по праву, не понимая, что их знания оплачены эксплуатацией чужого труда. Когда я рассказывал о великом моральном движении русской интеллигенции XIX века — о хождении в народ, мои ганские знакомые недоуменно пожимали плечами. Этот жест искупления им ничего не говорил.
Для многих и многих из числа ганских интеллигентов подъем политической активности народа, его прямое вступление в борьбу за будущее страны были и остаются пугающими явлениями. Когда они видели, что народ выходит на улицы, то торопились понадежнее запереть двери своих особняков.
Эти взгляды и стали взглядами заезжего американца. Действительность была и страшнее, и радостнее одновременно.
КРЕПОСТИ И ЗОЛОТО
Только мягкий шум морского прибоя
нарушает тишину этого местечка
на западе Ганы
Виннеба расположена в шестидесяти километрах от Аккры. В начале мая 1964 — года я оказался в этом небольшом рыбачьем городке по пути в Обуаси, центр ганской золотодобывающей промышленности. Мне повезло. На другой день после моего приезда в Виннебу здесь должен был состояться праздник живущего в этих местах небольшого племени эффуту.
С раннего утра на берегу моря чуть ли не все жители города ждали выхода вождя. Он появился в паланкине под пестрыми зонтами в сопровождении глашатаев и трубачей. Роскошное, сверкающее на солнце яркими красками шелковое кенте, отделанные золотом сандалии, золотые перстни на пальцах, массивная золотая цепь, золотая корона — каждая деталь облика вождя должна была говорить о богатстве и силе его народа, чьим достоянием оставалась вся украшавшая владыку роскошь.
Началось празднество. Две группы молодых людей — «воинов» вышли в окружающую город саванну и рассеялись по отведенным участкам. Они участвовали в своеобразном соревновании на ловкость, — героем празднества становилась группа, которой удастся поймать голыми руками и первой принести вождю для торжественного жертвоприношения маленькую местную антилопу. В прошлом каждая группа соответствовала военному отряду «асафо», и это название сохранилось по сей день.
В праздник жители города распадаются на две партии страстно спорящих между собой болельщиков. Охота продолжается часами, и времени для жарких дискуссий предостаточно. Это соперничество двух «асафо» так же старо, как и само племя, и в пылу полемики болельщики часто вспоминают прошлые победы и поражения. Лишь несколько десятилетий назад антилопа заменила под жертвенным ножом человека. В день торжеств старики рассказывают, как раньше совершался сегодняшний обряд.
Наконец прибегающие мальчишки оповещают, кому улыбнулась удача. Раздаются радостные крики, насмешливые шутки над побежденными. Побежденные угрожают расправиться с победителями в будущем году. Перебранку останавливает только появление охотников со связанной антилопой, которая передается вождю. Он прольет ее кровь в честь предков и покровительствующих племени божеств.
Постороннему и охота за антилопой, и вся пестрая жизнерадостность праздника могут показаться лишь яркой особенностью местного быта, имеющей не большее значение, чем, скажем, гуляния на масленицу. Для многих виннебиев так и есть, — обряд в их глазах потерял свой прежний ритуальный смысл. Но, пожалуй, большинство народа продолжает иначе относиться к своему празднику.
Традиционные верования оказались чрезвычайно живучи. В южных районах Ганы они успешно сопротивлялись проникновению христианства, которое насаждали враждующие между собой церкви. Даже те из ганцев, кто был обращен в христианство, часто продолжали соблюдать обряды своих отцов. Редкие христиане, отказывавшиеся следовать обычаю, подвергались настоящему остракизму — их отстраняли от дел деревень, изгоняли. Сравнительно недавно старейшины одного из реликтовых местных «государств» потребовали смешения своего вождя. Объясняя это требование, они говорили, что их вождь — христианин и нарушает обычаи народа, не соблюдает положенных обрядов. В конце концов вождя убрали.
Может быть, этот эпизод лучше всего показывает, почему нельзя оставаться безразличным к устойчивости, к прочности традиционных верований. Согласно взглядам народов южных и центральных областей страны, верховный вождь — священная особа, обязанная не только управлять, но и блюсти религиозные обряды, чистоту традиционных верований. В определенном смысле государства Ганы имели теократический характер, поскольку вождь являлся и верховным жрецом. Захват этих государств англичанами ничего не изменил в этом отношении. А что следует из этой особенности местной жизни? Ответ однозначен. Пока не подорваны народные верования, будут сохранять свое влияние и вожди. Их нельзя уничтожить, убрать. На место снятого будет немедленно выдвинут новый, который в случае необходимости станет осуществлять свою власть из-за кулис, через подставных лиц. Колонизаторам не раз приходилось сталкиваться с подобной ситуацией, и в конце концов они предпочли конфликтам с вождями политику их приручения.