«Моя Владычица Туманов».
Стоя посреди пустынной улицы в разгар хмурого зимнего дня, Мину вдруг почувствовала, что на мгновение все перестало существовать: нескончаемая угроза войны, которая все не начиналась и не начиналась, каждодневная борьба за то, чтобы свести концы с концами, секреты, которые хранил отец, и ее тревога за брата с сестрой. На мгновение мир вдруг заиграл ослепительными красками, обещая восхитительное будущее.
Она зашагала домой, и в голове у нее мало-помалу начала обретать очертания одна идея. Мину охватила дрожь. Она без промедления скажет отцу, что передумала и готова сопровождать Эмерика в Тулузу, как только будут сделаны все приготовления. Она понятия не имела, где болтается ее братец, но, коль скоро его не арестовали, она была совершенно уверена, что он объявится, как только уйдут солдаты.
Мину родилась и выросла в Каркасоне. Она повзрослела здесь, среди серо-рыжих пейзажей французского Юга, среди виноградников и садов Ситэ. Девочка, которая научилась читать за кухонным столом в доме на улице Трезо. Здесь повсюду были ее следы – девятнадцать лет она прожила на этой земле.
Теперь эта девочка безмолвной тенью стояла рядом с ней.
Мину почувствовала, как ее былое «я» отступило назад, а другое, новое, выступило вперед. Каркасон и Тулуза. Ее прошлое и будущее.
Часть II. ТулузаВесна 1562 года
Глава 23
– Эй, любезный, будьте так добры! – крикнула Мину вознице, когда карета, подскочив, перевалила через вершину очередного холма. На ухабистой дороге их трясло и подбрасывало. Мину громко забарабанила по крыше. – Любезный, стойте!
Возница дернул поводья, и лошади встали так резко, что Мину ударилась о спинку сиденья. Разъяренная, потому что знала, что тот сделал это намеренно, девушка отдернула шторку и высунула в окно голову:
– Моему брату нехорошо.
Эмерик практически выпал из кареты и через несколько мгновений уже сгибался пополам, извергая на землю содержимое желудка.
– Он плохо переносит тряску, – сказала Мину, хотя отлично знала, что истинной причиной недомогания ее брата были потроха с пивом, которые он взял прошлым вечером в придорожной таверне, где они остановились, чтобы дать отдых лошадям и самим восстановить силы.
Они выехали из Каркасона накануне с первыми лучами солнца, и новизна впечатлений от путешествия в крытом экипаже, поначалу вызывавшего у них восторг, быстро притупилась. В окно, занавешенное плотной шторкой, почти не проникал воздух, и внутри было душно. После короткой ночевки в придорожной таверне, в которой стоял густой дух мужского пота и прелой соломы, все ее тело зудело от блошиных укусов. Мину решила, что ей необходимо проветриться.
– Долго нам еще? Разве мы не должны были приехать в Тулузу в девятом часу?
– Мы бы и приехали, – кислым тоном отвечал кучер, – если бы молодой человек не оказался таким неженкой.
– Уверена, лошади будут благодарны за отдых.
Мину отошла в сторонку от кареты. Воздух был прозрачным, над влажной травой поднимался пар. Впереди виднелась небольшая рощица, серебристая кора деревьев поблескивала в лучах рассветного солнца. Мину оглянулась. Возница сидел на облучке, положив хлыст на колени. Эмерика нигде не было видно.
Мину отошла еще на несколько шагов в сторону от дороги, потом нырнула в сень деревьев. Лиственницы и ясени, падубы, на которых краснели последние зимние ягоды, – все возрождалось к жизни. Мину полной грудью вдохнула сладковатый запах влажной земли и молодой листвы и залюбовалась лиловым ковром крохотных лесных фиалок, простиравшимся вокруг нее во все стороны, насколько хватало глаз. Она двинулась дальше, чувствуя под ногами все подъемы и уклоны неровной почвы, туда, где за границей деревьев виднелся горизонт.
Внезапно девушка вынырнула из леса и очутилась на вершине холма, откуда открывался вид на белевшие вдалеке заснеженные вершины Пиренеев.
На равнине внизу раскинулась Тулуза. Блистательная, величественная, переливающаяся в рассветной дымке, точно драгоценный камень. Мину увидела широкую-преширокую реку, несущую свои воды мимо южной стены города, точно струящийся, затканный серебром платок. А за ней высились мириады башенок, шпилей и куполов, вызолоченных восходящим солнцем, так что казалось, весь город был объят пламенем. La ville rose, розовый город, как назвал его Пит.
Мину читала о том, что Тулуза, с ее виадуками и амфитеатром, мраморными колоннами и огромными, высеченными из камня головами языческих богов древности, считалась одновременно чудом современности и жемчужиной Римской империи. Однако ни ее воображение, ни самые восторженные описания не подготовили Мину к великолепию города, который лежал теперь у ее ног.
Потом из-за деревьев донесся голос Эмерика, который звал сестру.
– Уже иду! – отозвалась она, однако же не сдвинулась с места. Восторг, только что переполнявший ее при виде изумительного пейзажа, внезапно слегка померк при мысли об Алис и отце, оставшихся дома. А вдруг Алис не сможет обходиться без нее или заболеет? А вдруг отец после их отъезда совсем захандрит? А вдруг, несмотря на все старания мадам Нубель, душевное равновесие к нему так и не вернется?
А вдруг?..
– Мину, где ты?
Различив в голосе брата тревожные нотки, Мину развернулась и зашагала через лес обратно. Она не позволит воспоминаниям о Каркасоне выбить ее из колеи. Вместо этого она станет думать о новой жизни, которая ждет их в Тулузе.
Солнце всходило над равниной за Вильневскими воротами. Пит вскинул на плечи очередную доску, широко расставив ноги для равновесия, потом передал товарищу, который вытащил ее из пильной ямы и пометил римской цифрой, чтобы понятно было, в какую часть каркаса она пойдет. Остальные прилаживали плетенку из прутьев к деревянным лесам, готовясь при помощи воротов водрузить всю конструкцию на полагающееся ей место.
Пит повел плечами, его тело радовалось тяжелой физической работе. Он испытывал гордость от того, что является частью этого стихийного братства, объединенного их протестантской верой и общей целью – расширением храма Реформатской церкви, который не вмещал уже растущую гугенотскую паству. Когда Пит бывал не занят в доме призрения на улице Перигор, он приходил сюда, присоединяясь к студентам, сыновьям богатых торговцев, приказчикам и мелким землевладельцам, которые трудились здесь бок о бок с членами различных гильдий: пильщиками, столярами, плотниками, каменщиками и токарями. Мало-помалу Пит осваивал язык дерева, все эти соединения на ласточкин хвост, стропила, обрешетины, шипы и гнезда – тайное наречие искусных мастеров.
Бо́льшая часть работы была оплачена золотом от продажи поддельной плащаницы в Каркасоне, хотя свою роль в этом деле Пит держал в секрете. В моменты досуга Пит тревожился, что Оливер Кромптон поймет, что плащаница подложная. Но почему каркасонцы должны усомниться в ее подлинности? И потом, там наверняка не найдется никого, кто способен был бы отличить ее от оригинала.
И тем не менее его терзали сомнения. У него не было внятного объяснения тому, зачем он заплатил за изготовление копии. За исключением того, что, хотя, как гугенот, Пит должен был бы всей душой презирать культ реликвий, он просто не смог заставить себя отдать в чужие руки вещь такой древности и красоты. Пит мучился угрызениями совести за то, что он обманул своих союзников и не смог рассказать Видалю всей правды. Перед глазами до сих пор стояло разочарованное выражение на лице его бывшего друга, когда он признался, что знал о похищении, пусть и постфактум.
– На-ка, – сказал плотник, передавая ему в руки грубо обтесанную деревянную балку. – Держишь?
Пит расставил ноги и принял груз:
– Держу.
В воздухе стоял запах древесного дыма и носились тучи опилок. Фронтоны, поднимаемые вверх при помощи мулов и веревок, один за другим занимали свои места: мало-помалу здание начинало обретать законченный вид. Внешне простой и строгий, в стиле крытых рынков в городках верхнего Лангедока, внутри храм должен был представлять собой единое просторное помещение, способное вместить сотни верующих. Закончить работы надеялись к Вербному воскресенью, до которого оставалось еще две с небольшим недели.
Волосы Пит остриг не по моде коротко, а их бросающийся в глаза огненный цвет приглушил угольной пылью, отчего они приобрели странный тускло-серый оттенок. То же самое он проделал и с бородкой, а вдобавок еще и перестал ее подстригать, так что густая поросль теперь полностью маскировала форму челюсти. За несколько недель работы на свежем воздухе под весенним солнцем его бледная кожа загорела и обветрилась, хотя он по-прежнему был светлее, чем большинство людей вокруг. И костюм тоже претерпел изменения: он не носил больше ни дублета, ни гофрированного воротника, сменив их на рубашку без застежки, короткую кожаную куртку и простые штаны крестьянского сына. Издалека теперь его не узнали бы даже самые близкие друзья.
Даже Видаль.
Со времени возвращения в Тулузу беспокойство за старого друга так сильно терзало его, что Пит пытался того разыскать. И в дневные часы в maison de charité[18], и в тавернах в окрестностях собора по вечерам он прислушивался к болтовне и покупал эль кружку за кружкой, но так ничего толком и не разузнал. Пит пожимал руки слугам и любезничал с хихикающими служанками из богатых домов. На прошлой неделе один студент из их старого коллежа признался, что слышал рассказ о молодом канонике с белой прядью в черных волосах, – поговаривали, что он уже успел стать монсеньором, – однако же он понятия не имел, где найти священника. Поскольку Пит не знал, какое имя Видаль принял при рукоположении, его поиски были практически безнадежны.
Пит твердил себе, что Видаль жив и здоров, хотя и понимал, что это всего лишь слова, что-то вроде заклинания. Он упрямо не желал верить в то, что Видаль мог быть каким-то образом причастен к предательству. В дневные часы Пит предавался самобичеванию. Если бы он не бросился искать встречи со своим другом в Каркасоне, быть может, тот сейчас благополучно спал бы в своей постели? Был он совершенно уверен и в том, что Видаль останавливался вовсе не в доме Фурнье, но нигде в другом месте их встреча состояться попросту не могла. Ведь это Пит отыскал Видаля, а не наоборот.