[21], – на котором зиждилось нынешнее процветание Тулузы.
И где-то здесь, в этом изобильном городе, находился Пит.
Мину высматривала его повсюду, куда бы ни пошла: по утрам – на площади Сен-Жорж; из своего окна – днем, когда студенты окрестных коллежей высыпали на улицы, чтобы раздать памфлеты и до хрипоты спорить и дебатировать друг с другом; на закате – в самом университетском квартале, где, по его собственным словам, он квартировал. От резиденции семейства Буссе до него было рукой подать.
Дом ее тетки, нарядный и роскошно обставленный, был трех этажей в высоту и сложен из традиционного красного тулузского кирпича. Тетка сообщила ей, что построен он был в итальянском стиле, прямо как дома венецианских и флорентийских купцов. Ее дядя за большие деньги выписал из Ломбардии архитектора, который создал классические колонны, украшенные резными виноградными гроздьями и колосьями, подсолнухами и винными лозами, акантами и плющом. Вдоль периметра маленького внутреннего дворика с западной стороны тянулись внешние балкончики с полом из полированного дерева и изящными лесенками. Имелась даже небольшая укромная часовенка с расписным потолком. На взгляд Мину, все это было самую капельку слишком новым, слишком кричащим, как будто дом не успел еще вжиться в свою собственную шкуру.
– Paysanne![22] Бестолковая растяпа!
Мину от души пожалела бедную служанку, которую угораздило навлечь на себя гнев мадам Монфор. День не успел еще начаться, а та уже пребывала в скверном расположении духа. Это не сулило ничего хорошего. Мгновение спустя дверь распахнулась, и в ее комнату влетела мадам с болтающейся на поясе связкой ключей, а по пятам за ней спешила служанка, сгибающаяся под тяжестью роскошного платья. Вдовая сестра ее дяди, мадам Монфор, вела в доме хозяйство вместо тетки и, казалось, всегда рада была к чему-нибудь придраться.
– Ты еще не окончила свой туалет, Маргарита? По твоей милости мы все опоздаем!
У Мину привычно упало сердце. Она изо всех сил старалась вести себя так, чтобы ее не в чем было упрекнуть, но все было напрасно. Домоправительница отпускала шпильки относительно высокого роста Мину – неестественного и мужеподобного, не уставала напоминать, что ее разные глаза – это признак некоего «душевного изъяна», а также постановила, что именоваться детским прозвищем в ее возрасте «несолидно». Мину вынуждена была постоянно быть начеку. Если бы тетушка Буссе не была такой чувствительной натурой, Мину попыталась бы поговорить с ней относительно власти, которую забрала себе мадам Монфор.
– Я буду готова в два счета. Последнее, чего бы мне хотелось, – это оскорбить мою тетушку, заставив ее ждать.
– Это Господа тебе следовало бы бояться оскорбить.
Мину прикусила язык. Отец советовал ей держать свое мнение при себе. «Не спорь и не перечь, – предостерегал он, – потому что люди они набожные и строгих правил. И хорошенько приглядывай за братом. Эмерик – непоседа и быстро начинает скучать. От него жди беды».
Мину пообещала, что будет следить за ним, как ястреб. Судя по всему, хотя об этом никогда не говорилось вслух, отец надеялся, что бездетная тетка может упомянуть своих бедных каркасонских родственников в завещании, а возможно, даже назначит Эмерика своим единственным наследником. Мину вспомнилось, как, стоя на пронизывающем мартовском ветру, от которого перехватывало дыхание, у Нарбоннских ворот в Ситэ, она поддразнивала отца, что тот слишком уж переживает. Теперь, пожалуй, она готова была признать, что это она недооценивала своих родственников.
Мадам Монфор закончила пересчитывать простыни в сундуке в изножье кровати и выпрямилась. Тяжелая связка ключей у нее на поясе звякнула, малиновый шелк в прорезях расшитых рукавов полыхнул огнем. На Мину вдруг накатил внезапный приступ головокружения.
– Что случилось? Ты больна?
– Нет-нет. Я просто не выспалась, и ничего больше, – отозвалась она поспешно.
Накануне вечером все домочадцы в полном составе отстояли вигилию[23], готовясь к местному религиозному празднику, Дню святого Сальвадора, в жаркой и душной домовой часовне. Мину едва осмеливалась вздохнуть. Густой чад восковых свечей, едкий запах нюхательных солей, пощелкивание теткиных четок, кислое вино с пряностями, которое пригубил каждый, когда служба подошла к концу.
– В самом деле? Просто поразительно. А вот мы с твоей теткой чувствуем после служб прилив сил, а не утомление!
Мину улыбнулась:
– Не сомневаюсь в этом, сударыня. Что касается меня, после вигилии я удалилась к себе в комнату и молилась там в одиночестве. Боюсь, это лишило меня остатка ночи.
Глаза мадам Монфор сузились.
– Не знаю, как там у вас в деревне, а у нас в Тулузе не молитвы в одиночестве имеют значение.
– Мне не известно, что и как принято во всей стране, но мы в Каркасоне не считаем, что участие в общей молитве отменяет необходимость личной молитвы. Важно и то и другое, разве нет?
Она, не дрогнув, выдержала взгляд пожилой женщины. Мину видела, как у мадам Монфор чешутся руки залепить ей за такую дерзость пощечину. Она так сжала кулаки, что даже костяшки побелели.
– Твоя тетушка желает, чтобы ты сопровождала ее на крестный ход.
– Я польщена приглашением и с удовольствием к ней присоединюсь. – Потом, не подумав, Мину спросила: – А Эмерик тоже пойдет?
Глаза мадам Монфор сверкнули злобой.
– О нет. Оказывается, твой братец уговорил одного из поварят принести ему после вигилии с кухни какую-то снедь. Поваренок получил трепку. А твой брат отправлен к себе в комнату.
У Мину упало сердце. Поскольку целью вигилии была подготовка к сегодняшнему крестному ходу, после нее, кроме воды, ничего брать в рот не полагалось. Она несколько раз объяснила это Эмерику.
– Я извинюсь за брата перед дядей и тетей, – перебила Мину мадам Монфор, не в силах выслушивать это дальше. – Я не оправдываю поведение Эмерика, но он еще маленький.
– Ему уже тринадцать! Он достаточно взрослый, чтобы соображать. Уверена, будь у меня сыновья, никому из них не пришло бы в голову злоупотреблять гостеприимством хозяина!
Мину закусила губу. Не стоило еще больше настраивать против себя мадам Монфор, и потом, Эмерик действительно проштрафился.
– Уже поздно, – рявкнула мадам Монфор, как будто это Мину ее задерживала. – Твоя тетя попросила меня предложить тебе надеть это.
Мину приуныла еще больше. Хотя ее тетка некогда слыла хорошенькой женщиной, она была ниже Мину ростом и довольно полной, так что надеяться на то, что ее наряд придется племяннице впору, приходилось едва ли. Мадам Буссе любила наряжаться, но хорошим вкусом от природы не обладала. Как сорока, она по крупицам собирала сведения о том, что носят в Париже: цвета модные и не очень, ширина юбок, воротников, парлетов[24], вертюгалей[25], чепцов. Скучающая в одиночестве в своем огромном доме, ее тетка бесконечно рассуждала о мельчайших тонкостях фасонов и украшений.
– Это очень великодушно со стороны моей тетушки, – произнесла Мину.
– Ее поступок продиктован вовсе не великодушием, – отрезала мадам Монфор, – а опасением, что вид, который считается приемлемым у вас, в Каркасоне, в таком городе, как Тулуза, никуда не годится.
– И вновь боюсь, что Каркасон представляется вам в неверном свете, сударыня. До нас тоже доходят новости о последних модах при дворе.
– И при каком же из дворов? – едко осведомилась мадам Монфор. – В Нераке? Я слышала, гугеноты в большой чести кое-где на Юге. Говорят, женщины там, даже из хороших семей, прилюдно разгуливают без корсетов и с непокрытыми волосами. И если бы у твоего отца не было затруднений…
– Я говорила о королевском дворе в Париже. О протестантском дворе в Наварре мне ничего не известно.
– Как ты смеешь меня перебивать? – прошипела мадам Монфор, но вовремя спохватилась, что перед ней племянница ее брата, а не прислуга, и тут же напустилась на горничную: – Эй, ты! Что встала столбом? Пошевеливайся!
Служанка бросилась доставать из гардероба котт[26] Мину, и комнату немедленно наполнил аромат пудры и отдушки для муслина. Мину послушно позволила натянуть на себя нижние юбки и корсет, невольно ахнув, когда девушка резким движением затянула завязки, потом подняла руки, чтобы та надела на нее корсаж с рукавами.
Мадам Монфор тем временем принялась шнырять по комнате, разглядывая пожитки Мину и трогая ее черепаховый гребень, кружевной плоеный воротник, который она сшила себе сама, а потом и четки ее матери. Нанизанные на нитку простые круглые бусины из самшита со скромным распятием разительно отличались от тех, что висели на поясе самой мадам Монфор: два десятка искусно выточенных бусин из слоновой кости с серебряным крестом.
– Ты не могла бы сверху заколоть парлет немного потуже? – обратилась Мину к служанке. – Самую капельку.
– Некогда тут прихорашиваться, – оборвала ее мадам Монфор, – и так сойдет. Ты должна думать исключительно о Боге, Маргарита, а не о том, как ты выглядишь. Не опаздывай!
Пожилая женщина потерла четки матери Мину между пальцами, потом швырнула их обратно на ночной столик с таким пренебрежительным видом, что в этот момент Мину ее возненавидела.
Она вышла. Мину пинком захлопнула за ней дверь.
– «Не опаздывай! – передразнила она. – У нас, в Тулузе, главное – это общая молитва».
Она провела гребнем по волосам, потом наскоро заплела их в две небрежные косы, прежде чем поглядеться на себя в оконное стекло. Ее дурное настроение как рукой сняло. Каковы бы ни были намерения мадам Монфор, одолженное платье ей шло. Хотя лиф, как она и думала, оказался слишком широк, а подол юбки был в заломах там, где его пришлось отпустить, бархат был изумительным на ощупь и благородно блестел. Мину была не тщеславна, однако, покружившись перед оконным стеклом, она залюбовалась собственным отражением.