Понаблюдав за происходящим несколько минут, Пит пришел к выводу, что проще всего попасть внутрь через церковь. Он знал, что в ней имеется дверь, которая выходит прямо на улицу, чтобы миряне могли присоединяться к монахам на службах. Если ему удастся пробраться в неф, у него будет неплохой шанс проникнуть оттуда на территорию самого монастыря. С виду он мало чем отличался от любого из гугенотских лидеров, собравшихся внутри. Если удача будет ему благоволить, его присутствие не возбудит ничьих подозрений. Главное – попасть внутрь.
Ему вдруг вспомнился Видаль и их разговор в исповедальне собора Сен-Назер в Каркасоне. Казалось, это было целую жизнь назад.
Глава 38
– До чего же острый у тебя язычок, Мари Гали, – буркнул Беранже. – Не ровен час, сама обрежешься!
Мари запрокинула головку и рассмеялась, довольная тем, что ей удалось задеть старого служаку за живое.
– Ты мне не папаша. Можешь заткнуть уши, если то, что я говорю, тебе не по нраву.
Она подошла вплотную к каменной стенке колодца.
– Смотри, договоришься когда-нибудь до серьезных неприятностей, – сказал Беранже. – Вот помяни мое слово.
Мари услышала, как его напарник, совсем молоденький парнишка, прошептал что-то относительно того, какая она красотка.
– Слишком уж она языкастая, – проворчал Беранже.
– Меня это не смущает, – сказал тот, оглядываясь через плечо.
Мари одарила его ослепительной улыбкой и игриво помахала пальчиками, отчего поклонник залился багровой краской и споткнулся на ровном месте.
– Идем, – приказал Беранже, и они двинулись дальше обходить дозором замок Комталь.
Мари совсем уже было собралась вернуться к своим делам, когда заметила красивую, роскошно одетую даму, которая направлялась к площади Гран-Пюи. Поставив ведро на землю, Мари засмотрелась на нее. Походка до чего же грациозная, спина прямая, словно доска, тень, узкая и удлиненная, в косых лучах предвечернего солнца. Кожа белая, как мрамор, волосы блестящие, цвета воронова крыла, едва заметные под расшитым капюшоном плаща. И разодета в пух и прах. Малиновый плащ, подбитый красным атласом, прорези в рукавах цвета ирисов.
Дама остановилась и принялась озираться по сторонам, как будто пыталась сообразить, где находится. Мари не стала упускать такой шанс.
– Могу я чем-то вам помочь, сударыня? – прощебетала она, отходя от колодца. – Я знаю Ситэ как свои пять пальцев.
Женщина обернулась. Брови над ее темными, загадочно поблескивающими глазами были изогнуты в форме полумесяца.
– Я хотела бы знать, как пройти к дому семейства Жубер.
Даже голос у нее был не похож ни на один другой, который Мари доводилось слышать прежде. Бархатистый, с хрипотцой, точно мед, капающий с ложки.
– Я знаю, где они живут. Мы с Эмериком…
Мари осеклась, вспомнив, что мадам Нубель велела ей держать язык за зубами, если кто-нибудь явится с расспросами.
Лицо женщины смягчилось.
– Твоя осмотрительность делает тебе честь, – произнесла она, запуская руку в бархатный кошелек, висевший на витом голубом шнурке у нее на запястье. – Не вижу, почему ты должна из-за этого страдать. Вот, прими в знак моей благодарности.
С этими словами она вложила в руку Мари яркую блестящую монетку. Девочка улыбнулась и сделала книксен. Не могла же мадам Нубель иметь в виду, что ей нельзя разговаривать с кем-то вроде этой дамы. Она такая знатная, такая изысканно одетая и любезная.
– Расскажи мне про этого Эмерика, – сказала женщина. – У вас с ним какой-то уговор?
Мари вскинула голову:
– Он-то, может, так и считает, да только я никуда не спешу. Я достойна партии получше, чем сын какого-то книготорговца.
– Ты сказала «книготорговца»?
– Да, сударыня.
Женщина улыбнулась. Мари отметила, что зубы у нее безупречно ровные и белые.
– Тогда это и впрямь тот дом, который я ищу.
– Дама покинула свою квартиру, – сообщил Бональ.
Видаль остановился у основания величественной каменной лестницы августинского монастыря. Широкие кирпичные коридоры под сводчатыми потолками полнились отзвуками мужских голосов, лязгом доспехов и шпаг и топотом солдатских сапог. Монахи, в своих рубищах похожие на черных призраков, проплывали по местам своих некогда уединенных раздумий.
– Когда?
– Вчера, практически на рассвете.
Пальцы Видаля, лежавшие на балюстраде, сжались.
– Каким образом ей удалось выбраться из Тулузы? Разве все ворота соборного квартала не были заперты, как только начались беспорядки?
Бональ подошел поближе:
– Судя по всему, дама каким-то образом заполучила в пользование личную карету епископа, а поскольку ближайший к ее квартире выезд из квартала, ворота Монтолье, находился под охраной часовых-католиков, они беспрепятственно ее выпустили.
– Даже не проверив, кто внутри.
– Похоже на то, сударь.
В душе Видаля поднялся вихрь противоречивых эмоций: злость на то, что она уехала без его ведома, ярость при мысли о том, с какой легкостью ей удалось раздобыть в епископском дворце карету, и, наконец, как ни стыдно ему было это признавать, острое сожаление. Как горячо Видаль ни молился о прощении его человеческой слабости, Господь так и не дал ему сил противостоять ее искусу.
В полезности ее долговременного покровительства Видаль не сомневался. Хотя он пользовался поддержкой торговцев и адвокатов Тулузы, знакомств среди знатных людей, которые могли бы замолвить за него словечко, у него не было. Сейчас, разумеется, ходатайствовать о назначении его следующим епископом Тулузы было не вовремя. Слишком уж шаткой была ситуация в городе. Но как только конфликт неизбежно перейдет в следующую свою фазу, ни его роль, ни преступное бездействие нынешнего епископа не останутся незамеченными.
Вот тогда-то он и будет действовать.
– Известно, сам ли его преосвященство одобрил использование его кареты?
– По слухам, сам.
Видаль вскинул брови:
– И начало этим слухам положил ты, Бональ?
– Я счел своим долгом рассказать о том, что считаю правдой.
– Совершенно справедливо, – кивнул Видаль, и по его губам скользнула мимолетная улыбка. – Предание гласности подобных проявлений недомыслия и проступков столь серьезного характера в общественных интересах. – Он двинулся к лестнице. – Я хочу, чтобы меня уведомили, когда она прибудет обратно в Пивер. Распорядись, чтобы сюда отправили гонца.
Бональ кашлянул:
– Прошу прощения, монсеньор, но мальчишка-конюх утверждает, что слышал упоминание про Каркасон.
Видаль снова обернулся:
– Каркасон?
– Такое распоряжение было дано вознице, – так он говорит.
– Ты сам с ним говорил? Он точно в этом уверен?
– Совершенно уверен. Мальчишка производит впечатление человека, заслуживающего доверия.
Видаль заколебался:
– А как там наш голландский дружок? Где он сейчас?
– Был в гугенотской таверне, потом отправился в квартал Дорада.
– У мастерской портного не появлялся?
– Он там был.
– Он тебя не заметил? – вскинулся Видаль.
– Меня никто не видел, монсеньор.
Видаль нахмурился:
– Ни у кого не возникло подозрений, что старик умер не своей смертью?
– Ни у кого. Все знали, что у него слабое сердце.
Видаль кивнул и зашагал было к лестнице, но потом вновь остановился:
– Да, Бональ, выясни, зачем даме понадобилось в Каркасон. Возможно, это совершенно невинная поездка, в которую она собиралась давным-давно, и тем не менее мне хотелось бы знать причины.
Риксенда открыла дверь и обнаружила на пороге Мари Гали.
– А, это ты, – произнесла она, вытирая руки о фартук.
Риксенда недолюбливала Мари. Девушки вообще ее недолюбливали. Она была слишком уж самовлюбленной, считала себя красивее остальных и даже не делала попыток этого скрывать. Риксенда видела, какими глазами Эмерик смотрел на нее, с какой смесью желания и восхищения. И она была далеко не единственной, кого возмущало то, что какой-нибудь из парней обязательно предлагал Мари поднести вместо нее ведро с водой или корзинку с дровами, в то время как остальные вынуждены были справляться своими силами.
– Чего тебе надо?
Мари заносчиво улыбнулась:
– От тебя, Риксенда, мне не надо ровным счетом ничего, но один старый друг месье Жубера желает засвидетельствовать ему свое почтение.
– Ты прекрасно знаешь, что хозяина нет дома, – отрезала Риксенда и потянула дверь на себя. Она не намерена была тратить время на разговоры с Мари Гали, которая только и знала, что важничать и задаваться.
Мари выставила свою узкую ступню и ловко сунула ее в щель:
– Ничего подобного я не знаю. Брось, он всегда дома. Всем известно, что он с самого Богоявления носу из дома не кажет.
– А вот и ошибаешься! – с радостью ухватилась за возможность поставить Мари на место Риксенда. – Он еще даже до Страстной недели уехал.
– И куда же он уехал, Риксенда?
На изрытых оспинами щеках служанки, когда она поняла, что проболталась, выступили два ярких пятна. Мадам Нубель совершенно недвусмысленно велела ей держать эти сведения в тайне.
– Я не могу этого сказать.
Риксенда не верила, что это в самом деле для кого-то такой уж секрет. В Ситэ все про всех всё знали.
– Ага, а Алис, значит, оставил на попечении мадам Нубель, – ухмыльнулась Мари. – Теперь понятно, почему она все время торчит здесь.
– Ну так сегодня она в Бастиде! – рявкнула Риксенда. – А теперь, если не возражаешь, кое у кого из нас много дел.
С этими словами она захлопнула дверь. После каждой стычки с Мари у нее всегда оставалось ощущение, что ее оценили и признали недостаточно хорошей. Вздохнув, она вернулась к своим делам, и тут в нос ей ударил запах гари.
– Нет! – охнула она.
Из кастрюльки, которую она оставила на огне, сбежало молоко. Алис соглашалась принять свое лекарство, только если оно было подмешано в молоко с капелькой меда. Риксенда схватилась за ручку, надеясь спасти хоть что-нибудь, и тут же взвыла от боли. Кастрюля выпала из ее обожженных пальцев и с грохотом полетела на пол. Остатки молока расплескались по плиткам.