Мину подозревала, что, выставив казненных на всеобщее обозрение, городские власти добились ровно противоположного эффекта. Вместо того чтобы служить предостережением, они действовали на гугенотов, скорее, как призыв к оружию. Разлагающиеся трупы были постоянным напоминанием о том, что парламент не беспристрастен и рассчитывать на его защиту приходится далеко не всем гражданам. Хотя в подстрекательстве к беспорядкам за это время было обвинено более сотни человек, шесть из которых приговорили к смертной казни, в последнюю минуту парламент помиловал католиков. Повесили в итоге только четверых гугенотов.
В первые недели мая в городе там и сям вспыхивали мелкие столкновения. Несколько небольших пожаров в окрестностях площади Сен-Жорж быстро потушили. Неподалеку от Вильневских ворот был найден мертвым католический священник, связанный по рукам и ногам и с перерезанным горлом. На площади Сален под дверьми инквизиционной тюрьмы обнаружили молодого человека явно благородного происхождения, в желтых шоссах и плаще, с вырванным языком. Вопреки условиям перемирия, мало кто отваживался выходить из дома без оружия. Женщины после наступления темноты не показывались на улицах без сопровождения. Город кишел солдатами и наемниками.
Никаких достоверных сведений о положении дел за пределами Юга толком не было. Ходили слухи, что принц Конде со своей протестантской армией взял Орлеан и крупный город Лион на востоке. Его сторонники, то ли по его приказу, то ли по собственному почину, захватили и стали гарнизоном в многочисленных городках в долине Луары – в том числе в Анжере, Блуа и Туре – и повели атаку на город Валанс на реке Роне. Конде утверждал, что единственная его цель – освободить короля из-под пагубного влияния герцога Гиза и его приспешников. Говорили, что королева-регент обратилась к королю Испании за военной помощью, чтобы приструнить гугенотов. Еще один слух гласил, что был выпущен указ, которым оговаривалось, что действие Эдикта о веротерпимости не распространяется на Лангедок как на приграничную провинцию. Что на поверку оно никогда на него не распространялось.
– Мину, смотри, – сказал Эмерик. – Вон туда!
Она обернулась и увидела отряд солдат в полном боевом снаряжении, который приближался к площади.
– Я слышала, дядя говорил, в прошлое воскресенье парламент изменил условия перемирия, в итоге более чем двумстам дворянам-католикам вместе с их свитами было позволено войти в город. – Мину нахмурилась. – Дядя, разумеется, вне себя от радости.
– Да нет, я не о них, – отмахнулся Эмерик и ткнул пальцем. – Там, под деревьями, посреди площади.
Мину прикрыла глаза ладонью от солнца и почувствовала, как у нее екнуло сердце. Там, в тени платанов, с мрачным лицом стоял Пит. Его рыжие волосы были по-прежнему приглушены угольной пылью, борода успела отрасти. С такого расстояния он показался Мину похудевшим и осунувшимся. Губы ее дрогнули в улыбке.
– Он нас заметил! – воскликнул Эмерик. – Он идет сюда.
– Подойди к нему, – велела Мину, покосившись на солдат и группку облаченных в черные рясы доминиканцев, которые высыпали на площадь из августинского монастыря. – Нельзя, чтобы меня видели в его обществе в таком людном месте.
Эмерик бросился через площадь, и Мину на миг потеряла его и Пита из виду: их заслонил католический батальон.
После той их случайной встречи в церкви Сен-Тор в апреле она практически его не видела. Тетка постоянно нуждалась в ее обществе и, обеспокоенная, как никогда, никуда от себя племянницу не отпускала. А всякий раз, когда та задумывалась о том, чтобы попробовать устроить с ним свидание, ее удерживали от этого многочисленные свидетельства того, какие опасности подстерегали молодых девушек на улицах. Ходили упорные слухи, что солдаты считали любую особу женского пола, оказавшуюся на улице без сопровождения, своей законной добычей. «Охота за юбками» – так это у них называлось.
С Эмериком же дело обстояло совершенно иначе. Пит сдержал свое обещание научить ее брата метать нож. Иногда в сумерках, если позволял свет и на улицах было достаточно спокойно, Пит тайком уводил его в квартал Дорада и там, смастерив из соломы чучело, тренировал Эмерика, пока у того не начинали болеть плечи и саднить ладони. Он хвастался, что теперь может поразить любую цель на расстоянии в несколько туазов[30] – по меньшей мере в три человеческих роста. Своей преданностью Питу он теперь не уступал верности любого средневекового оруженосца своему господину, и Мину не упускала случая поддразнить брата по этому поводу, но в то же самое время была благодарна ему за то, что соглашался служить посредником в их обмене записками. Безобидные и невинные, эти послания без подписи предназначались для выражения взаимного дружеского расположения и заверений в том, что они не забыли друг друга. Драгоценные воспоминания о том их разговоре в maison de charité были единственным, что поддерживало Мину на протяжении этих долгих недель.
Что же до случайности, которая свела их вместе тем апрельским вечером после мессы, Мину нередко о ней размышляла. Это какое же невероятное стечение обстоятельств должно было произойти, чтобы они оба оказались в церкви в одно и то же время? Пит так и не признался ей, что привело его туда: как бы Мину ему ни верила, но она не могла не видеть в этом еще одного знака, что их жизням суждено связаться друг с другом.
– Ну, что он сказал? – подступила она с вопросами к Эмерику, едва тот успел вернуться. – У Пита все хорошо? Он…
– Он хочет, чтобы ты встретилась с ним в боковом приделе церкви в четыре часа.
Мину нахмурилась:
– Это невозможно. Я никак не смогу в такой час улизнуть из дома незамеченной.
– Пит велел передать тебе, что поймет, если ты не сможешь принять его приглашение, но он не стал бы тебя звать, если бы это не был вопрос жизни и смерти, – сказал Эмерик.
– Жизни и смерти? Он прямо так и сказал?
Эмерик пожал плечами:
– Ну, не совсем, но именно это и имел в виду.
Мину бросила взгляд на Пита, который ждал в сени деревьев. Она толком не знала, что он за человек, и все же чутье подсказывало ей, что он не стал бы просить ее о таком без веской причины.
– Так какой ответ ему передать? – спросил Эмерик.
Мину сделала глубокий вдох:
– Передай ему, что я приду.
Глава 45
Часы, прошедшие после исчезновения Алис, сливались в дни, а дни – в недели непрекращающихся отчаянных поисков. Сесиль Нубель практически не смыкала глаз. Она методично обходила улицы Ситэ и Бастиды, спрашивая у друзей, соседей и незнакомцев, не видели ли они маленькой девочки. Никто ее не видел.
– Примерно вот такого роста, с буйными черными кудрями и такими же темными глазами. Умная девочка, очень серьезная.
Она прочесала все темные переулки, где промышляли своим ремеслом проститутки и карманники, исходила все тропки вдоль берега реки, переговорила со всеми лодочниками и рыбаками. Если бы где-то река вынесла на берег детское тело, кто-нибудь из них непременно хоть краем уха что-то да услышал бы об этом, но никто ничего не знал, и хотя Сесиль и сама не могла бы сказать, почему так в этом убеждена, в глубине души она была совершенно уверена, что Алис жива. Судя по всему, она уехала куда-то со знатной женщиной, богатой дамой, которая подкупила Мари Гали, чтобы та указала ей дом Жуберов. Но согласилась ли Алис ехать по доброй воле, или ее увезли силой, Сесиль выяснить не удалось, и думать об этом ей было невыносимо.
Под угрозой предстать перед магистратом за пособничество в похищении ребенка Мари призналась во всем и хотя бы дала подробное описание женщины и ее одежды. Рассказ бедняжки Риксенды о событиях того злополучного дня был сбивчивым и бессвязным и от раза к разу изменялся.
Сесиль написала Мину, чтобы оповестить ее о трагедии, но никакого ответа так и не получила. Она намеревалась отправить еще одно письмо, как только у нее появятся хоть какие-нибудь новые сведения. Пока что никаких новостей не было.
Но наконец кое-что все-таки всплыло. Каркасонский гарнизон был брошен на подавление волнений, вспыхнувших в деревушках Юга после того, как стало известно о резне в Васси. Часть Беранже откомандировали в Лиму, откуда они вернулись только сегодня днем.
– Ты точно уверен, что это было в тот самый день? – спросила мадам Нубель. – В пятницу, третий день апреля?
– Да, мадама, – отвечал Беранже. – Я твердо это помню, потому что аккурат в тот самый вечер нас отправили в Лиму. Потому я и не слыхал ничего про то, что малышку Алис…
Мадам Нубель вскинула руку:
– Ты ни в чем не виноват, друг мой. Вас не было в Ситэ. Но прошу тебя, расскажи мне подробно, что ты видел.
Старый служака кивнул, его честное лицо посерело от горя.
– Я узнал карету епископа Тулузы, потому как не так давно ее видел – примерно тогда же, когда убили этого Мишеля Казе, – с гостем, который останавливался в епископском дворце, внутри. – Он покачал седой головой. – Странное дело. Весь Ситэ перекрыли, весь гарнизон подняли на поимку злодея, а потом – раз! – и все. Приказано об этом забыть. А затем вдруг выясняется, что это какое-то местное дело. Повесили за это преступление одного малого по имени Альфонс Бонне, из Бастиды. Во всяком случае, так говорят. Но я считаю, что он тут совершенно ни при чем. Просто нужно было кого-то за это вздернуть, вот Бонне и стал козлом отпущения. Все это очень странно.
– Мы обсуждали дело Бонне, и я очень сочувствую его семье, – произнесла мадам Нубель нетерпеливо, – но нельзя ли вернуться к Алис? Я хочу все знать точно. В ту пятницу ты видел, как карета выезжала из Ситэ?
– В самом начале шестого, да. Я как раз стоял на часах у Нарбоннских ворот. В карете сидела темноволосая дама, хотя я видал ее лишь мельком. Разодета была в пух и прах. Мы с ребятами еще потом удивлялись, что делает дама в епископской карете, так что хорошо ее запомнили.