В этот день Рождества семьдесят первого года Энди бесцельно слонялся по дворцу, искренне обрадованный своим долгожданным одиночеством. Для всех слуг этот день был выходным, а для самой семьи – время остаться в своих стенах в стороне от всех католических празднеств остального мира.
Он дошел до крайней южной точки территории дворца. Она называлась Патио дель Посо – Патио с колодцем. Водопровод здесь существовал уже очень и очень давно, но в угоду традиции решили сохранить колодец с высокой крышей над ним, расположенный в центре маленького внутреннего дворика. Вокруг были целые заросли глицинии, жасмина, олеандра. Лишь глициния была сейчас в цвету – андалузское солнце уже достигло своей крайней зимней точки. Но оно все равно казалось Энди чересчур жарким. Он вышел на прогулку в рубашке с короткими рукавами.
Энди прошел еще через три патио. Ему хотелось увидеть свою двоюродную сестру Сьюзен. В конце концов, он обнаружил ее в Патио де лос Наранхос, дворике, где, выстроенные в квадрат, произрастали апельсиновые деревья, сверкавшие оранжевыми пятнами спелых плодов, отражавшихся в небольшом, тоже квадратном, бассейне.
Энди стоял в тени и какое-то время смотрел на нее, не окликая. Сьюзен вообще-то была англичанкой, но в свое время она вышла замуж за одного из своих очень отдаленных кузенов и уже тринадцать лет жила в Кордове, причем четыре последних – вдовою. Это была маленькая, миниатюрная компактная женщина. Вид у нее был слегка высокомерный, особый, ныне вымирающий тип некоей матроны, стоявшей на одной из весьма высоких социальных ступенек, но он знал, что это было ложным впечатлением. На самом деле Сьюзен была чувствительной, остроумной, смешливой и очень милой в общении, хотя иногда проявляла отвратительное упрямство.
Сейчас Сьюзен склонилась над каким-то вышиванием и в ее освещенных солнцем, коротко подстриженных черных волосах были заметны отдельные седые прядки. Она не поворачивалась. Ему даже показалось, что она не замечала его присутствия, пока не произнесла:
– Сегодня холодновато. Ты не желаешь надеть пуловер или пиджак?
– У тебя все-таки есть глаза на затылке, – он прошел и уселся рядом с ней на каменную скамью подле бассейна. – Мне не холодно.
Сьюзен улыбнулась.
– Да, ты добрый, старый, крепкий английский дуб. А вот моя кровушка после стольких лет под южным солнцем понежнела, стала жидкой как водичка.
– И мозги заодно. Какого черта ты не желаешь мне рассказать все, что тебе известно?
– Энди, ты становишься невыносимым. То, что мне известно, я тебе уже рассказала.
– Нет, не рассказала.
– Невыносимым и, к тому же, избалованным, – дополнила она и снова уткнулась в свою работу.
Энди и Сьюзен были накоротке. Они знали друг друга Бог знает сколько лет, еще с тех самых пор, когда щупленький мальчик в очечках и с этой жуткой, бросавшейся в глаза тенью рабочей среды из Йоркшира. Когда Энди учился в школе, они раз в месяц обменивались письмами. А после окончания Кембриджского университета он много раз приезжал к ней сюда в гости.
– Послушай, – Энди решил выложить своего козырного туза, – ведь если ты со мной не станешь сотрудничать, я завалю эту чертову книгу.
– Ну, тогда отправляйся и займись какой-нибудь другой чертовой книгой. Другим романом…
Энди состроил кислую мину.
– Неудивительно, вместе с разжижением мозгов ты утратила и способность читать по-английски. Дело в том, что критики не горят желанием вознести до небес второй роман Эндрю Мендоза.
– Так ты, оказывается, только для этого и пишешь? Для того, чтобы ублажить критиков?
Сорвав с дерева апельсин, он принялся очищать его от кожуры.
– За эти месяцы я не раз задавал себе этот вопрос. Восторженные вопли критиков это всего лишь одна из причин. Вот посмотрите на этого Энди Мендозу, вряд ли у него написано на лице, что он человек целеустремленный в этой жизни, но писать романы он умеет, – скажет кто-нибудь из них. Только есть существенная деталь – я не умею писать. Во всяком случае, романы…
– Это севильские апельсины, они кислые. Из них делают мармелад. – Сьюзен оборвала желтую нитку и принялась вдевать ее в иглу.
– Ты можешь писать.
– Это спорный вопрос. Если мне не удастся добиться признания публики и премий по литературе, я займусь чем-нибудь еще.
– Чем?
– Буду делать деньги.
– Деньги? Энди, но ведь тебе незачем писать ради денег, исключительно ради них. Насколько мне известно, тебя никто не лишал наследства?
– Нет. – Он откусил сочную мякоть и тут же выплюнул. – Кислые, – согласился он. – У меня есть мне причитающееся, если ты это имеешь в виду. Пять тысяч фунтов в год. Едва хватает на то, чтобы жить.
– Но это лишь первоначально полагающееся тебе. Через пару лет ты будешь получать больше. Когда тебе исполнится тридцать, так?
– Да. Но я не хочу быть у них в долгу. Видишь ли, не подумай, что я собираюсь когда-нибудь бросить им мое наследство в лицо. Этим ничего не добьешься. Но я хочу зарабатывать свои деньги сам. Добиться чего-то самостоятельно.
Сьюзен отложила шитье, поднялась и проследовала к краю зеркального бассейна.
– Этот разговор вернулся к своему началу. Хорошо, ты желаешь зарабатывать деньги и купаться в лучах славы. И тебе кажется, что ты сможешь написать книгу определенного типа. Почему она должна быть непременно об убийстве в Суоннинге?
– Потому что мой агент и мой издатель полагают, что если книга об этом, то она имеет шанс разойтись миллионными тиражами, что американцы набросятся на нее как гиены на падаль – ведь Аманда Кент из их братии, словом, что на этом можно неплохо заработать, и что нет человека, который бы это сделал лучше меня и так далее и тому подобное.
Она остановилась и вынула из воды опавший лист.
– Хорошо. Но, как я уже тебе говорила, мне неизвестно ничего такого, что могло бы тебе помочь. Мне было всего одиннадцать лет в тот год, когда леди Суоннинг пристрелила своего мужа. И я никогда не была в Суоннинг Парке.
– Но ты же встречалась с ней…
– Не совсем так. Эмери однажды привез Аманду в Уэстлейк на уикэнд, куда он приехал поохотиться. Это было вскоре после свадьбы. Тогда мне было восемь лет, и ко мне еще была приставлена нянька. И однажды я подсмотрела за ними с лестницы. Мне хорошо запомнилось, как молодо она выглядела, совсем девочка. И то, что она была очень красивой и очень веселой. Так это тебе сотня других людей может сказать. При чем тут я?
Он подошел к ней.
– Сьюзен, я копаюсь во всем этом уже не один год. Существует нить, ведущая непосредственно сюда. В Кордову и дом Мендоза.
– С ума ты сошел… – она не смотрела на него.
– Нет, не сошел и тебе это хорошо известно. И есть еще кое-что о чем я тебе не говорил. Вернее, кое-кто. Один близкий человек в Лондоне. – Он помедлил. – Очень близкий мне человек…
– Та девушка, о которой ты упомянул?
– Да, а как ты догадалась?
– Не знаю, – она пожала плечами. – Может быть, по тону, каким это было сказано. – И потом, как бы невзначай, спросила. – Ты еще не встречался с кузиной Шарлоттой?
– Нет. Они все эти дни держат ее взаперти в ее комнате.
Сьюзен была поражена.
– Да быть того не может!
Энди хмыкнул.
– Я не имею в виду, что она как узник в дворцовой башне. Но ее старческое слабоумие достигло кульминации. Ей круглые сутки необходим надзор, ее нельзя показывать гостям, даже вниз сходить ей не дозволяется. Меня это не удивляет. Она же стара, как мир.
– Ничего подобного. Кто это тебя надоумил? Мне кажется, ей шестьдесят. А это еще не старость. Бедняжка Шарлотта!
– Хорошо, назовем это платой за беспутную молодость, – высказался Энди. – Представь себе, что ты заявила своим старикам, воспитанным в духе традиций короля Эдуарда, что ты – активная лесбиянка и гордишься этим. А Шарлотта, представь себе, заявила, что она последовательница Сафо, если не ошибаюсь…
– Да, мне кажется, все так и было.
Он пристально смотрел на кузину.
– А с чего это мы заговорили о Шарлотте?
– Просто она мне вспомнилась, – Сьюзен предпочла отвести взгляд. – Я очень хорошо ее помню. Она была… Я думаю, лучше всего здесь подойдет слово «блестящая». Она расхаживала по замку в мужских бриджах и сапогах, имела обыкновение наряжаться в шелковые блузы, в уши вставлять золотые серьги и увешивать себя нитками жемчуга. Она коллекционировала старые жемчужины. В ее комнате ими были заполнены все ящики. Зимой она надевала большой бархатный берет.
– Странно, но я ее совершенно не помню, – признался Энди. – А ведь ты не очень намного меня старше.
– Я очень хорошо запомнила, когда мне было пятнадцать лет. Это, вероятно, было году в сорок третьем, в тот год, когда ты родился. После войны она решила перебраться в Париж и Бог знает, сколько не вылезала оттуда.
– Когда я ее узнал, она мне уже тогда показалась старухой, – сказал Энди. – К тому времени она явно увяла. Мне вспоминается Рождество, это был пятьдесят девятый или шестидесятый год, я приехал домой на каникулы и увидел ее. Мне запомнились ее едва заметные усики и белые как снег волосы. Почти всегда у нее был какой-то отсутствующий взгляд, она постоянно была погружена в себя, но мне казалось, что она досконально знала историю дома.
– Да, это был ее конек. Она всегда была нашим неофициальным архивариусом.
– Тогда это ее старческое слабоумие вдвойне трагично, – сожалел Энди. – Она могла бы мне ох как помочь. Хотя, скорее всего, и у нее рот на замке, как и у всех вас здесь.
Сьюзен смотрела куда-то вдаль. Он опять смотрел на ее затылок, на ее темные ухоженные волосы с проблесками седины и спросил:
– Скажи, такие слова «позабуду тебя» говорят тебе что-нибудь. Они могут быть как-то связаны с домом?
Улыбаясь, она повернулась к нему:
– Конечно связаны. Это слова одного из псалмов.
– Какого псалма?
– «Если я позабуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя», – процитировала она. – Мне кажется, это сто тридцать седьмой псалом.