Трудна дорога домой. Лицо мое бьется о бок лошади, а платье промокает насквозь, потому что дождь снова зарядил нещадно. От холода сводит позвоночник. Вода бежит ручьями по рукам, ногам и шее. Апостольник соскальзывает, выставляя напоказ мою стриженую голову. Дождь заливает мне уши, нос и глаза.
Я пытаюсь успокоить себя: то воля богини. Это миссия всей моей жизни, предсказанная мне с рождения.
Неся меня навстречу моей судьбе, лошадь время от времени наступает на пряную траву. От этого запаха болят и слезятся глаза.
Розмарин вызывает воспоминания.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯМИШЕЛЬ
КАРКАССОН, ФРАНЦИЯ, ОКТЯБРЬ 1357 ГОДАII
Оказавшись в широком прямоугольнике тени, отбрасываемой созидавшейся много веков и лишь недавно достроенной базилики Сен-Назэр, писец брат Мишель остановился, взглянул на то, что происходило напротив входа в собор, и тут же резко прикусил язык, чтобы болью предупредить приступ гнева.
Стоя на насыпи, рабочие заносили над головами деревянные молоты и с грохотом опускали их на четырехфутовые колья. Осеннее солнце в тот день было необычайно ярким, и от пронзаемой земли исходили жаркие волны, как будто костер уже был разожжен. Согласно традиции, колья образовывали полукруг, открытый навстречу главным вратам вознесшейся к небу готической базилики со стрельчатыми окнами, похожими на сложенные в молитве руки.
Толкая друг друга, по узким мощеным улицам к собору стекались купцы и крестьяне, дворяне и нищие, монахи и монахини в черных и коричневых рясах, и все они с искренним любопытством взирали на происходящее. При виде рабочих их мрачные, напряженные от неожиданной жары лица, жесты и речь внезапно оживали.
Двое робких купцов с пришпиленными к груди желтыми войлочными кружочками, предупреждающими всех остальных о том, что знаменитый инквизитор Бернар Ги[2] назвал «отрыжкой иудаизма», и один – неуверенно – другому:
– Сожгут ее, значит… И что, уже решено? Вдова в траурном одеянии, по виду из обедневших дворян, прищурившись от негодования, – своей служанке с продуктовой корзиной в руке:
– Хотят ее сделать мученицей. А ведь она уже святая. Просто потому, что она из Тулузы, понимаешь…
Два монаха верхом на ослах:
– Скатертью ей дорога! Пусть дьявол приберет ее к себе!
– Мы бы могли принести с собой еды. Да и детей привести, – это уже от дородной косоглазой крестьянки в белом тюрбане, улыбающейся своему угрюмому муженьку щербатым по его же милости ртом.
Невозможно было не слышать каждое слово, невозможно не чувствовать дыхание каждого, кто его произносит, – такая узкая была улица. Чувствуя, как потные тела мужчин, женщин и животных задевают его, брат Мишель положил руку на чернильницу из слоновой кости, которая была привязана к его бедру. Он боялся не столько карманников, сколько того, что в толпе чернильницу нечаянно кто-нибудь оторвет. К животу его был привязан большой черный пакет с вощеной дощечкой для письма, пером и скрученным пергаментом, поэтому он старался сохранять дистанцию в полруки между собой и своим наставником, доминиканским священником и инквизитором Шарлем Донжоном, который уверенно прокладывал путь сквозь хаос.
Усилием воли Мишель отвел глаза от рабочих и кольев, ибо этот род казни вызывал в нем неимоверный гнев.
«Я думал, что их надо спасать, а не убивать!» – крикнул он однажды при схожих обстоятельствах своему приемному отцу, главе французской инквизиции кардиналу Кретьену, разъяренный притворными заверениями гражданских властей, что казней больше не будет.
Мишель до сих пор испытывал гнев, и теперь еще больший, ведь он, как и та вдова, был уверен – приговоренная к смертной казни аббатиса и вправду святая, обвиненная по ошибке. В своем родном городе Авиньоне он сам видел, как она вылечила раненого человека простым прикосновением.
Поэтому теперь каждый удар молота Мишель воспринимал как вызов.
«Боже, пусть этот кол не понадобится, – молил он про себя, – и тот, другой…»
По всей видимости, рука закона уже была готова безжалостно обрушиться на обвиняемых в ереси.
«Никому не дали и шанса на спасение. Так им не терпится зажечь костер!» – думал Мишель.
Собственная миссия раздражала его; это был всего второй инквизиционный процесс, в котором он участвовал, но и первый еще продолжал напоминать о себе ночными кошмарами.
Тут ему хорошенько поддала коленом шедшая сзади молочница, умудрившись при этом не расплескать ни капли из кувшинов, которые она несла на плечах. Теснимый толпой, Мишель не смог разглядеть ее как следует. Но услышал тихий плеск молока в кувшинах и почувствовал по запаху, что на жаре молоко уже начало подкисать. Впереди образовался затор: люди не двигались с места, завороженные предстоящей казнью, поэтому пинком молочницы Мишеля притиснуло к спине отца Шарля, и писец поморщился, услышав, как хрустнул тонкий пергамент.
Несмотря на толчок, Шарль все же устоял на ногах. Весь его вид излучал спокойствие и достоинство. Он был невысок ростом, на целую голову ниже своего протеже, но держался прямо и уверенно; его торс под простой черной сутаной (которую он носил в том возрасте, когда духовные лица его происхождения и сана уже одеваются в яркие шелка, атлас и меха) был широк и крепок. Им с Мишелем предлагали остановиться в роскошном дворце епископа, построенном рядом с базиликой, прямо на месте древней городской крепости. Но отец Шарль нашел дипломатичный способ одновременно и принять, и отклонить это предложение, сказав, что они с Мишелем остановятся неподалеку – в доминиканском монастыре, примыкающем к базилике.
Чтобы успеть к заутрене, они поднялись задолго до зари, хотя накануне вошли в ворота Каркассона уже в сумерках, а в полночь вместе с насельниками монастыря приняли участие в службе. На рассвете разделили трапезу с братьями (ячмень и капустный супчик), а когда солнце взошло, нанесли визит епископу, который настоял, чтобы их еще раз покормили – на этот раз дорогими паштетами и колбасами.
Епископ Бернар Риго был странным, угрюмым стариком. Его розовый с легким пушком череп, чуть прикрытый скуфьей, напоминал головку новорожденного младенца, а голубые глаза так буравили собеседника, что Мишель невольно отвел взгляд в сторону – и от лица, и от тарелки епископа, на которой смешались паштеты и колбаса.
– Ради Церкви и его святейшества аббатиса Мария-Франсуаза должна послужить примером того, что злодеяние, совершенное против Папы, причем у самого его дворца, не останется безнаказанным. – Риго наклонился вперед и понизил голос, словно опасаясь того, что их могут подслушать. – Но мы должны действовать быстро – как можно быстрее и незаметнее. Здесь многие и без того возмущены ее задержанием.
Последнее было неудивительно. Население Юга, и особенно Лангедока, еще помнило резню, устроенную здесь и в соседнем городе, Тулузе. Десятки тысяч людей были убиты здесь во имя Бога и парижского короля. И не важно, что убитые были еретиками-альбигойцами, которые верили в двух богов – бога зла и бога добра, а также фратичелли, твердившими о том, что раз у Христа не было собственности, ее не должно быть и у Церкви.
Но сама мысль о том, что аббатиса будет приговорена к смерти без должного расследования и суда, была противна Мишелю. Он не осмелился произнести вслух первое, что пришло ему на ум: «Но ведь она настоящая святая, посланная Богом для проявления милосердия», – ибо это было более чем неразумным.
До ее ареста официальное отношение Церкви к матери Марии-Франсуазе было решительно скептическим, и Мишелю приходилось все время держать свои мысли при себе, чтобы избавить и себя, и своего учителя не только от неловкости, но и от подозрения.
Но не успел он произнести менее опасную фразу: «Но, ваше святейшество, можем ли мы быть уверены в ее виновности без тщательного расследования?» – как заговорил отец Шарль.
– Ваше святейшество, – заметил маленький священник с безграничным уважением, – я полностью разделяю ваши опасения. Но я могу действовать только так, как велят мне Бог и законы Церкви…
– Вы будете делать то, что приказал кардинал Кретьен, – твердо сказал Риго. – А он, позвольте вам заметить, несколько озабочен малым числом приговоров по вашим представлениям, отец, а также тем, что вы не желаете должным образом применять пытки. Аббатиса Мария-Франсуаза дает вам шанс… искупить свою вину.
– Искупить вину? – спросил Мишель, торопясь защитить учителя и забыв поэтому подладить свой тон под тон отца Шарля. – Но, ваше святейшество, не прошло и двух дней, как мы прибыли сюда от самого кардинала Кретьена, а он не отдавал подобного приказа. А если бы он хотел что-то сказать отцу Шарлю, то легко мог сделать это тогда. И кроме того, никаких разногласий между его преосвященством и отцом Шарлем вовсе нет.
Когда он заговорил, Шарль положил руку на плечо своего юного подопечного, тщетно пытаясь остановить его.
Услышав дерзкую речь Мишеля, епископ откинул голову назад и выпятил грудь, будто готовясь нанести удар:
– Мальчишка! Ты хочешь сказать, что я лжец? Но тут он понял, в чем дело, смягчился и улыбнулся:
– Ах да, ты ведь его приемный сын! Да, Мишель? Но тогда твой отец наверняка обучал тебя законам инквизиции. А он сообщил мне, что, когда аббатиса постриглась в монахини, она несомненно была христианкой. Но потом, обратившись к колдовству, она стала вероотступницей.
Со злобной поспешностью он кинул в рот кусок паштета и немного посмаковал его между языком и нёбом, прежде чем проглотить.
«Вероотступница»! Фатальное слово. Оно означало душу, которая приняла Христа лишь для того, чтобы потом отвергнуть Его, – омерзительный грех против Духа Святого, который не могут простить ни Бог, ни Церковь. После того как произносилось слово «вероотступница», казнь следовала без промедления.
Мишель ожидал, что отец Шарль тут же бросится на защиту аббатисы, но священник молчал, и это вынудило молодого монаха самому взять слово: