ыло бы расставить в каждом овраге, за каждым кустом. Запереть же Крскяну дома было не в интересах властей.
Крскяна гордилась своей неуловимостью. Но вот наступила осень. Следствие против мужа и сына продолжалось. Она ходила и к прокурору, и к адвокатам, и к судьям, но все только пожимали плечами: ничего не поделаешь — ятаки Замфира!
Кровавые расправы прекратились, но суды действовали. Крскяна не знала, что будет с мужем и сыном, помилуют ли хотя бы одного из них, до каких пор ей суждено жить в одиночестве.
Охваченная дрожью, Крскяна вскакивала среди ночи, старалась отогнать печальные мысли. Но коварная приманка, брошенная в ее сердце полицейскими, действовала помимо ее воли. Она разъедала нитка по нитке родственную связь с Замфиром, оставляя в ее сердце только одну-единственную — с мужем и сыном.
Женщина чувствовала, что за ее загоном наблюдает все больше и больше глаз. Выгонит утром овец на пашу и сразу видит чью-то спину. Спустится к роднику за водой, и там, в чащобе, словно змея, зашуршит кто-то. Остановится где-нибудь со стадом в полдень, прислонится к старому, корявому дереву, и чудится ей, что это не овцы возятся вокруг, а хищник принюхивается где-то совсем рядом. Стемнеет, она решит переночевать в загоне, сразу же начинает мерещиться, будто кругом стая волков. Уселись перед входом и ждут, подняв оскаленные пасти.
Однажды вечером, только она собралась уходить, перед ней вырос человек. Она вгляделась и обомлела; знакомое лицо с подпухшими глазами и маленькими усиками.
— Не бойся, Крскяна, — с улыбкой проговорил незнакомец. — Я тот, в кого ты плюнула, помнишь?
Женщина подняла голову. На мужчине не было ни полицейской фуражки, ни мундира с аксельбантами. Его появление в такой час, да еще переодетым, не предвещало ничего хорошего. Начищенные до блеска сапоги и коварные глаза пугали женщину.
— Пришел узнать, не одумалась ли ты. Кого больше любишь, мужа, сына или того, в лесу?
Лицо Крскяны побелело. Скулы выступили резче, подбородок заострился и задрожал. Потрескавшиеся и высохшие на ветру губы угрожающе скривились.
— Не упускай этой возможности, Крскяна, — прошептал появившийся из-за плетня Барбиняк, сельский шпик. Все знали, что он шныряет по улицам, подслушивает и потом доносит в городскую полицию. Этим он и зарабатывал себе на хлеб после восстания — несчастьем людей.
— Сейчас как раз выпускают последних задержанных! И стоит начальнику сказать слово — освободят и твоих, — быстро проговорил Барбиняк. Это был ленивый человек с серым сонным лицом, но сейчас оно оживилось, и его маленькие колючие глазки округлились.
— Убирайтесь прочь с глаз моих! — резко сказала Крскяна.
— Не кричи, не кричи! — прогнусавил Барбиняк. — Мы с начальником оказались здесь случайно. Вот и решили заглянуть к Крскяне, посмотреть, что она делает. До каких же пор ты будешь, бедняжка, куковать одинокой кукушкой? Не одумалась ли, не захотелось ли снова зажить с мужем и сыном?
Голос Барбиняка, как нудный осенний дождь, щемил сердце женщины. Она вздрогнула и повернулась спиной. И верно, опустел ее дом. Она и не задерживалась там. С тех пор, как арестовали мужа и сына, в доме стало сиротливо, страшно, как в тюрьме. Поэтому ей не сиделось дома, не работалось, и она спешила к загону. В поле было просторно и светло, когда же она виделась с Замфиром, на душе становилось легче. Но вот уже второй раз ей говорили о том, что, стоит ей согласиться, в доме воцарится покой и счастье. Ядовитые слова все сильнее действовали на измученную женщину. Крскяна почувствовала, как у нее закружилась голова. В глазах потемнело.
— Отнесешь ему простокваши. Ведь ты его этим кормишь? Другим ведь нечем? И насыплешь в нее вот этого порошка.
Она широко раскрыла глаза и закричала:
— Отравить его?!
Эхо разнесло этот вопль по Гравину-Долу.
— Да нет же, Крскяна, — засуетился Барбиняк, ехидно поглядывая на начальника. — Никто тебя не заставляет травить его! Это не яд. От него только помутится голова. Он нужен нам живым, живым его и выпустим. Таков приказ, царь слово дал. Кто же посмеет посягнуть на него?
Крскяна застонала, закрыла глаза и отвернулась к стене, а Барбиняк незаметно сунул в карман ее выцветшей шерстяной кофты порошок. Женщина не чувствовала ничего и только всхлипывала:
— Замфир, братец!
Душераздирающие крики отпугнули Барбиняка и полицейского начальника, а женщина, словно окаменев, осталась стоять возле загона.
У Крскяны было такое чувство, словно собрались отравить не Замфира, а ее. Теперь она не находила себе места и здесь, на просторе. Куда пойти? Дом — тюремная камера. Здесь в загоне — западня.
И Крскяна замкнулась в себе. Страдала молча. Сидела мрачная, злая на всех и на себя. Порошок, который нашла потом в кармане, бросила на пол. Вошла собака и стала обнюхивать его. Женщина подняла отраву и хотела выбросить. Но в этот момент словно кто-то схватил ее за плечи. Она сжалась, испугавшись, как бы не отравить птиц или овец, и сунула порошок за балку. «Может, крысы передохнут», — подумала она и успокоилась.
Однако с тех пор как порошок исчез в щели, жизнь ее в загоне стала невыносимой. Со всех сторон к ней ползли одни и те же слухи: «Мужа твоего скоро выпустят и сына…» Ее даже позвали в управление. Староста подал ей стул, дал успокоиться и только тогда шепнул:
— Крскяна, не раздумывай! На этих днях некоторых выпустят. Решайся!
— Что?! — вскрикнула она.
— Покажи, где они скрываются, их все равно ведь поймают. Граница закрыта. Теперь не так, как во время мятежа. Часовые повсюду стоят. Птица не пролетит.
Крскяна видела старосту словно в тумане.
— Самое большое с месяц еще проскитаются, а потом их все равно поймают. Власти объявили их разбойниками. Спасения им нет. Только тебя погубят и дом твой разорят.
Крскяна заколебалась.
— Они все равно обречены. Рано или поздно им все равно смерть. Так зачем же твоему мужу и сыну погибать за кого-то другого?
Крскяна вышла от старосты вся в слезах.
— Слово тебе даю, если другим не веришь. Сам к тебе в дом приведу и мужа, и сына, — поддержал старосту Барбиняк. — Иначе не увидеть их тебе никогда!
Крскяна сбежала по ступенькам, и какой-то вихрь понес ее прямо к дому. Все здесь напоминало о муже и сыне. Все было сделано их руками. Что же будет, если они не вернутся? Развалины, кладбище… Зачем же она мучилась и страдала, рожала и растила сына! Такова уж душа человека: сколько из нее ни вырываешь, все равно останется в ней какая-то живинка, какой-то корешок, который вдруг пробудится и оживет. Что будет с ней, если муж и сын не вернутся? Она все время думала об этом. На одной чаше весов — муж и сын, на другой — Замфир.
Таково женское сердце: милосердное и жалостливое при виде капли крови раненого, разрывающееся на куски, когда умирает кто-нибудь из близких. Муж и сын. Муж — человек, который дал Крскяне то, что называется счастьем. А сын? Это ведь ее родная кровь, то, без чего не может жить мать. Отнять его — значит остаться без сердца, оставить плоть без души.
«А Замфир? Это человек, которого жаль как брата. Он ведь борется за меня, за сына, за мужа, за всех людей, — размышляла Крскяна. — Ради других он рискует жизнью, отказался от отца и матери, от личной жизни. Я люблю его, страдаю за него. Но когда надо решать — я или он, меня словно сжимают какие-то темные пальцы, хватают и сдавливают так, что я не могу пошевельнуться. Я или он?» Внутренняя борьба разрывала Крскяну. Муж и сын — это она сама! Замфир — второй после них. Он должен жить так же, как и она, но раз нет возможности жить обоим… И Замфир начал постепенно все больше и больше удаляться из ее сердца, пока совсем не стал чужим человеком, который может существовать без нее так же, как и она без него. День ото дня нити, связывавшие их, становились все тоньше и слабее, рвались под тяжестью переживаний за судьбу мужа и сына.
Крскяна побежала к загону, но и там сердце ее не успокоилось. Однажды до нее донеслась песня — грустная, тягучая, старинная. Она звенела колокольчиком, рассказывала совсем об ином, но тоска еще больше охватывала Крскяну, усиливая ее душевные муки.
Все мне дорого на свете,
но всего дороже дитятко родное…
Какая-то сила толкнула Крскяну к балке, где лежал порошок. Она протянула к нему руку и замерла. Но песня, хоть ее уже не было слышно, продолжала звучать в ее ушах:
Но всего дороже дитятко родное…
«Он и без этого… — нашептывал ей голос из темноты. — Зимой он все равно не сможет скрываться, и его поймают».
Крскяна взяла порошок и вздрогнула, словно обжегшись об угли. Но не отбросила яд, а посмотрела на него невидящим взглядом. Потом подняла голову, как бы прося у кого-то прощения, зажмурилась, высыпала порошок в простоквашу, судорожным движением размешала. После этого закинула за плечи сумку с хлебом и направилась к притихшему, словно онемевшему от ужаса лесу. Время от времени она останавливалась, охваченная страхом. Но слова песни «дитя мое, кусочек сердца» гнали ее дальше, в глубь леса.
Замфир с товарищем прятались невдалеке. Под дуплистым деревом они вырыли землянку и прикрыли ее сверху ветками и листьями. Крскяна не входила внутрь. Она всегда оставляла еду возле дупла и тотчас же возвращалась.
Если они в этот момент были там, сразу же выходили и брали пищу. Если же их в землянке не оказывалось, Крскяна через день-два приходила и забирала провизию обратно. Ей и сейчас хотелось, чтобы их не было в землянке, и поэтому она пришла в неурочное время. Может, их не окажется там.
Но вышло так, что Замфир поджидал ее, даже вышел из землянки. Она увидела его, сильного, обросшего густой бородой, и замерла на месте. Он стоял на ярком солнце и казался веселым. Стоял, напевая что-то. Крскяна споткнулась и чуть не расплескала простоквашу. Услышав шум, Замфир обернулся и посмотрел на тенистую дорожку. Он стоял стройный, с взлохмаченной шевелюрой, в расшитой узорами подаренной ею рубашке. Увидев сестру, Замфир бросился ей навстречу и поднял на руки, как когда-то, когда она была девушкой. Кустарник у старого дуба был расчищен, а земля даже подметена. Она здесь была утоптана, как на гумне перед молотьбой. Крскяна присела и опустила голову. Замфир жадно смотрел на нее, а она прикрыла лицо рукой, как от яркого солнца.