— Какие новости? Выпустят их?
Крскяна, смертельно бледная, как в кошмарном сне, прошептала:
— Выпустят.
Потом из ее груди вырвался не стон, а какой-то звук, будто треснула сухая ветка, и она заплакала, уставившись в землю.
— Почему же ты тогда плачешь? От радости? Поплачь, поплачь. А мы закусим. Сегодня ты что-то запоздала.
Вылез из землянки и товарищ Замфира. Он был меньше ростом, тоже небритый, обросший рыжеватой щетиной.
— Опять простокваши нам принесла, тетка Крскяна! Побелею я от нее, не узнает меня полиция, — прозвучал его певучий голос.
Крскяне показалось, что он как-то подозрительно осмотрел горшок. А Замфир, веселый, напевая вполголоса, взял ложку.
«Стой!» — хотелось крикнуть Крскяне, но перед ней встали остекленевшие, жаждущие жизни глаза томящихся за решеткой мужа и сына, и это сдержало ее порыв.
— Сегодня наш последний день здесь, сестрица! — проговорил Замфир, чтобы успокоить ее, и первым поднес ложку ко рту. — Уходим за границу, и больше нас не увидишь.
В душе Крскяны что-то оборвалось. Что же она наделала? Подождала бы только один день. Лучше бы сегодня ушла куда-нибудь, и они спаслись бы.
— Поешь и ты с нами, сестрица! Может, не завтракала еще, — приглашал ее Замфир. Ему было тяжело оставлять родной край, близких. А Крскяна морщилась от боли, будто сама приняла яд. Ведь Замфир всем делился с ней, защищал ее перед отцом и матерью, выбирал для нее самые лакомые кусочки, самое спелое яблоко, самую первую гроздь винограда.
— Дедушка Тодор, овчар из Саточино, пугает нас, — заговорил Замфир, с аппетитом допивая простоквашу, — дадут вам, говорит, молока где-нибудь, а вы сначала заставьте попробовать того, кто принес, а потом уж ешьте сами. Отравят вас, говорит. И показал нам порошок. Такой, говорит, раздали всем пастухам, чтобы отравить вас.
Крскяна сжалась в комок, а он смеялся, не замечая, что она старается спрятать перекошенное от ужаса лицо.
— А я ему отвечаю: нас, дедушка, Тодор, народ любит. Никто нам не сделает ничего худого!
Крскяна уже не слышала его слов. Ее сердце разрывалось. Как могла она посягнуть на жизнь Замфира, которого все любили и берегли? Как сможет она смотреть в глаза мужу и сыну? Решившийся на такое — не человек, ему нет оправдания, нет для него жизни. Все отвернутся от нее, даже самые близкие не поймут и не простят. Никогда она уже не сможет глядеть людям в глаза, говорить с ними, все будут бежать от нее… Грех будет мучить ее, и боль, охватившая сердце, никогда не утихнет! Она потеряет сон, не сможет ни на миг выбросить все это из головы.
— Что с тобой, сестрица? Ты сегодня что-то не в себе.
Она не слышала его слов, он окликнул ее, и она встрепенулась.
— Следят за мной, едва смогла вырваться, — прошептала Крскяна, озираясь.
И кудрявые кусты, и загон, и все вокруг выглядело сейчас чужим, далеким, холодным. Женщина почувствовала вдруг, что катится куда-то вниз, в яму, которую сама себе вырыла. Ноги ее подкашивались, она качалась вправо-влево, как кривое колесо в глубокой колее, из которой нельзя выбраться. Она задыхалась…
Крскяна взяла ложку.
— Вы едите с таким аппетитом, что и мне захотелось! — промолвила она удивительно спокойным голосом и съела ложку простокваши. Потом подняла глаза и посмотрела на Замфира. Ее глаза, такие усталые вначале, стали ясными. На какой-то миг они оставались пустыми, безжизненными. Однако вскоре в них загорелась какая-то искорка, отражение робкого света, пробивающегося сквозь листву. Она оперлась ладонями о холодную землю и поднялась. На лице ее появилась странная улыбка.
— Замфир, прощай! — засмеялась она сквозь слезы, обняла брата и поцеловала.
— Ничего, наступит день, когда мы увидимся. Не плачь! — попрощался с ней Замфир.
Она отскочила от него как ошпаренная. Слезы брата словно вернули ей разум, и она убежала.
Как только Крскяна появилась в селе, Барбиняк бросился ей навстречу, взял за руку, отвел домой и усадил на стул.
— Идите в Гравин-Дол. Они там, — прошептала Крскяна и потеряла сознание.
Когда полиция и солдаты спустились от Рстинки в Гравин-Дол и осторожно приблизились к землянке, то увидели на поляне Замфира. Он лежал на опавшей листве, закинув руку вверх и устремив безжизненные глаза в холодное небо. В смерти он был так же красив, как и в жизни. Товарищ его чуть поодаль корчился в последних муках. И хотя оба они уже не представляли опасности, каратели всю ночь не смели приблизиться к ним…
Глашатай объявил, что главарь разбойничьей банды Замфир Попов и его товарищ обнаружены и убиты в перестрелке. О яде никто не узнал.
Все это произошло во время жатвы. Пекло солнце. Словно гром, пришла в поле весть о гибели командира повстанцев. Жнецы выпустили из рук серпы. Люди бросились к селу. Со всех сторон туда стекались встревоженные крестьяне. Долго стоял народ на площади. Казалось, со стороны Петрохана на поля обрушилась буря и уничтожила все, что было собрано.
На следующий день люди с раннего утра уже были в городе — пришли взглянуть на Замфира, проститься с ним. Оба повстанца лежали на площади. Люди, сжав губы, со слезами на глазах проходили мимо двух тел. Замфир лежал с разбитой головой. Его окоченевшая правая рука была поднята вверх, словно он хотел схватиться за что-то, чтобы подняться и ринуться в бой. Так и в смерти он запечатлел неутомимую жажду жизни и стремление к борьбе. Молодчики из шпиц-команды пинали труп ногами, били прикладами поднятую вверх руку, но она не опускалась. Временами казалось, что командир вырвется из когтей смерти…
Замфир был мертв, но враги следили за ним, как когда-то за живым во время собраний. А в памяти людей жили его слова: «Мы отступили, но рано или поздно победим, потому что на свете есть Москва!» Он всегда, когда говорил, выбрасывал руку вверх.
Тела двух героев, погибших из-за предательства, куда-то унесли. Но казалось, что там, на площади, осталась поднятая рука Замфира Попова. Командира уже не было в живых, а все словно видели его сжатую в кулак руку. Когда на площадь приходил кто-нибудь из лагеря врага и старался увидеть эту руку, она исчезала, чтобы появиться снова, когда подойдет свой. Народ говорил об этой руке, как о легенде. Это пугало убийц. Полицейские приходили на площадь даже ночью, чтобы посмотреть, правда ли это. Но руки не видели, а видели только людей, собравшихся на том месте, где когда-то лежали убитые. Люди стояли, тихо переговариваясь. Огоньки цигарок светились в темноте.
— Расходись! — прокатывалось по площади, и люди уходили.
«Как мы могли допустить это? Мы ведь потеряли нового Левского»[14], — звучал издалека, из Москвы, голос Димитрова.
КИТАНА, ДОЧЬ НАЧАЛЬНИКА
Она была единственной дочерью околийского начальника. Двое других его детей, мальчики, были старше. Выросли они как-то без особых забот и стали мужчинами, рослыми, как и их отец. Он не уделял им много внимания, словно вся его любовь сосредоточилась на младшей, появившейся на свет довольно поздно и причинявшей родителям много хлопот. Она совсем не походила на своих братьев. Те в раннем детстве спали ночью как убитые, а Кита была капризной, будила всех по два-три раза за ночь. Приглашали доктора, тот осматривал девочку, но никакой болезни не находил. Мать иногда сердилась так, что готова была отшлепать ребенка, но отец не давал — питал к дочке какую-то особую слабость. Говорят, что так уж заведено: матери любят больше мальчиков, а отцы — девочек.
— Последыши все такие. Как поздние цыплята, — говорили соседи. Они видели, что лампа в доме начальника зажигается ночью по два-три раза, а то и до утра светит.
— Просто урод какой-то! — откровенно признавалась мать разговорчивым соседкам.
Кита с детства не была похожа на девочку. Стоит ее одеть в красивое платье, она сразу же вымажется, выйдет на улицу — домой ее не загонишь, с братьями вечные споры да раздоры. Те даже стали недолюбливать ее. Только отец буквально дрожал над девочкой. Когда приходил домой с работы, сразу же спрашивал: «Где Кита?»
Никто не заметил, когда и как Кита переменилась, и все в доме затихло. Видели — она, как красивый цветок, появится то в саду, то во дворе, то в окнах, из которых любила часами любоваться закатом солнца. Люди говорили вслед Китане:
— Какая капризуля была и какой красавицей стала!
Ее отца сделали околийским начальником после переворота 9 июня 1923 года. Кита часто приходила к отцу в управление, понимая, что приход ее доставляет ему радость. Увидев дочь, он махал рукой, чтобы она вошла, угощал конфетами. Вокруг девушки стали увиваться сыновья богатых родителей, но она держалась очень независимо. Кита любила ходить на станцию встречать и провожать поезда, хотя никого не ждала. Ей было просто приятно видеть оживление на вокзале, смотреть, как пассажиры с гомоном сходят с поезда или садятся в вагоны. Тишина маленького городка угнетала девушку, а свист локомотива разгонял скуку.
Иногда она ездила с отцом в окружной центр. Оставались они там недолго и снова возвращались в свой тихий городишко, где ей уже надоело слышать цоканье лошадиных копыт, дребезжанье фаэтонов, глухой стук молота в кузнице и властное кукареканье петухов во всякое время дня и ночи. Ей хотелось ездить одной, без провожатых, куда — она и сама не знала. Сесть на поезд и отправиться хотя бы в Лом. Она уже кончила гимназию, а еще не видела этого оживленного города, пристани на Дунае, где останавливаются пароходы, разгружаются разные грузы и сходят на берег иностранцы. Хотелось ей отправиться и в Бойчиновцы, пересесть там на скорый поезд, чтобы к вечеру приехать в столицу. Однако это не удалось ей — родители не пустили ее учиться в университет. Среднее образование — был тот предел, которого в те годы достигали девушки. В результате возникало чувство неудовлетворенности и жажда чего-то неизведанного.
Однажды с поезда сошел высокий стройный молодой человек, курчавый брюнет со смелым взглядом. В руках он держал чемоданчик, а через плечо был переброшен плащ. Взгляд синих глаз Китаны остановился на нем, ее задумчивое лицо оживилось. В умных, с озорным блеском глазах юноши скрывала