Но командир упорный человек. Он снова крикнул:
— Солдаты, посмотрите, кто с вами! Жалкие наемники, врангелевцы, палачи братского русского народа! Убийцы, которых русская революция выбросила, как мусор.
Видимо, эти слова возмутили карателей: поднялся новый огненный шквал.
— В порошок вас сотрем, большевистские приспешники! — прокаркал какой-то белогвардеец.
— Опоздали! Народ поднялся, как в Советской России! Власть взяли рабочие и крестьяне! Огонь по народным палачам!
Повстанцы открыли огонь. Как мечи, скрещивались огненные потоки. И вдруг затишье. Но снова началась словесная перепалка:
— Солдаты, вы оставили свои нивы, скот, дома и детей. Кому вы служите? Против кого повернули оружие? Против ваших братьев, которые поднялись для вашего же блага, чтобы не было богатеев и батраков, господ и эксплуатируемых.
Солдаты, слушая Христо Михайлова, не стреляли. Вдруг раздался властный голос:
— Никого вы не обманете! Никто вам не верит, безбожники!
— Наш бог — правда! Во имя правды мы восстали и победим!
Михаил Живков использовал эту словесную перепалку и продвинулся вперед.
— Младший унтер-офицер Илия Гырков, не стреляй в своего командира и товарищей! — крикнул Христо, и орудие, сделав выстрел, замолкло.
«Услышал свое имя, и наверняка в сердце кольнуло. Ну пока хватит…» — И Михаил Живков прополз еще немного вперед. Но захватить орудие не так-то легко. Его обслуживало несколько человек. Падет один, его место занимает другой. Убьют командира, наводчик командует, заряжающий становится на место наводчика, подавальщик становится заряжающим, а подносчик — подавальщиком.
Живков заметил, что у орудия осталось мало солдат. Только он собрался броситься вперед, как раздался новый выстрел, и шрапнель полетела навстречу повстанцам отряда Михайлова. Только один миг был нужен ему, чтобы броситься и остановить этот зловещий огонь, всего лишь один прыжок, и орудие повернется в другую сторону. Еще немного…
Михаил обернулся и увидел командира, который ждал этого прыжка, чтобы поднять уцелевших в огне бойцов. Михаилу уже представлялось, как орудие перейдет в руки повстанцев, как они отгонят врага со станции Бойчиновцы, а потом займут Врацу и наконец завладеют Софией. Прыжок, только один прыжок! В последний раз он всматривался в орудие. Возле него невредимым остался только наводчик, остальные были ранены.
— Эй, Илия, слушай! — крикнул Михаил Живков. — Что, не узнаешь меня? Помнишь, как орудие придавило тебе ногу, а я потом тащил тебя на спине, пока ты не поправился? А теперь стреляешь в меня!
— Тогда было одно, сейчас — другое. Или ты меня, или я тебя!
— Почему, Илия? Почему ты разбушевался, как святой Илия? Перестань стрелять в своих! Когда нас с тобой призвали в армию, помнишь, мы были вместе! И ты, как и я, пришел в казарму в пестрых чулках, связанных крючком! Наши кровати стояли рядом. Весь срок прослужили вместе в одной батарее. Хороший был человек наш командир, покрывал нас, прощал опоздания из увольнения. Помнишь, как ты вернулся из села только под утро? А когда тебя вызывали на поверке, вместо тебя откликнулся я. Поручик все понял и вызвал меня в канцелярию. «Ты почему, говорит, его покрыл? Попасть под трибунал захотел? За обман и на виселицу попасть можно!» А потом засмеялся и похлопал меня по плечу. «Вы крестьяне все-таки. Хорошие товарищи, верные. Никому ни слова, отправляйся к себе». Брось, Илия, это орудие и беги!
— Ишь чего захотел! Буду стрелять до последнего снаряда, а потом возьмусь за винтовку! Кончатся патроны — пойду в рукопашную, как нас учили.
— Раз так, получай, Илия, негодяй Пунгия!
Михаил прицелился и выстрелил. Но не попал: Илия нырнул под орудие, и пуля ударила в лафет.
Никто не заметил, как Михаил Живков подобрался к самому орудию. Лопушанцы тем временем нажимали справа. Возле орудия слышались стоны раненых да сопение наводчика.
Живков понимал, что значит остаться возле орудия одному, и выжидал удобного момента. Когда орудие заряжено и готово к стрельбе, взгляды и внимание прислуги устремлены в одну точку, и ничего, кроме ожидания выстрела, для них не существует. Когда же прогремит выстрел, люди снова могут следить за происходящим вокруг. И вот такой момент наступил. Никто из солдат не заметил, как Живков поднялся и устремился к орудию. Решающий прыжок! От него зависит, сумеют ли повстанцы оттеснить врага со станции Бойчиновцы, а затем занять Лом, Врацу, всю Болгарию.
Михаил сам не заметил, как вцепился в шею наводчика. Но наводчик отчаянно сопротивлялся. Он ведь дал присягу! Но и Живков дал клятву! И двое верных присяге схватились друг с другом. Неожиданно Живков упал — снова подвела его проклятущая веревка от царвуль. Она опять размоталась, зацепилась за какой-то клин, стянула ноги. «Из-за самой обычной веревки погибну! Почему я не надел новые царвули?»
Михаил дергал ногой, пытаясь разорвать веревку, но она не поддавалась. Наконец он почувствовал, что царвуль слетел с ноги — она ощутила холодный металл орудия. Повстанец напряг остаток сил, чтобы подняться, но противник уперся коленями в его грудь и пытался схватить Михаила за горло. Почувствовав приближение своих, Михаил собрал последние силы и толкнул наводчика под орудийный лафет, но тот успел схватить повстанца за голую ногу. Живков сучил ногами, стараясь освободиться. Наконец это ему удалось, и Михаил так толкнул врага, что тот сильно ударился головой о щит орудия.
Живков бросился к орудию, чтобы повернуть его на противника, но в этот миг заметил, что затвора нет. Михаил огляделся и увидел, что Пунгия, командир орудия, с затвором в руках пытается отползти в кусты. Михаил поднял винтовку и выстрелом свалил Пунгию. Потом вырвал из его рук затвор и снова бросился к орудию, вставив затвор на место, развернул орудие в сторону врага.
В это время к нему подбежал Христо Михайлов и скомандовал:
— Прицел по отступающему врагу! Пять снарядов! Огонь!
Раздался выстрел из первого повстанческого орудия, которым командовал теперь известный всему болгарскому народу Христо Михайлов. Первый снаряд по врагу послал босой повстанец Михаил Живков из села Меляны. Этот выстрел был как бы провозвестником будущего Болгарии.
ОТЕЦ МИХАИЛ
За ним пришли прямо в церковь во время богослужения.
— Ты, бородатый дьявол! Думаешь, тебе это так пройдет? — И полицейский повел его прямо из алтаря.
Ошеломленный псаломщик стоял возле дверцы, на которой был нарисовал архангел Михаил с копьем в руке. Старый священник опустил глаза и перекрестился.
— Дайте мне дочитать молитву, — попросил он и бросил взгляд на копьеносца Михаила.
— Знаем мы эти твои молитвы! — И полицейский подтолкнул его.
Псаломщик не посмел остановить полицейского. Впервые посторонний входил в алтарь, чтобы на глазах у стариков, на глазах у верующих арестовать их духовного пастыря. Люди в ужасе смотрели на все это. Они не замечали, как пламя горящих свечей жгло им руки. Церковь наполнилась дымом, казалось, дьявол победил, проник в божий дом и все перевернул с ног на голову. Изгнал добрых богомольцев, чтобы впустить грешников, преступников, убийц, доносчиков и превратить это святое место в ад.
— Какой грех, — промолвил старый дед Лило. — Даже турки не решались входить в церковь. Даже они останавливались на пороге. А вы, проклятые изверги, не признаете ничего!
— Ты лучше помолчи. Придет и твоя очередь, старый разбойник!
— Берите и меня! Не насытились еще человеческой кровью! Огоста покраснела от крови, — разволновался старик.
Несколько женщин в черных платках крестились, с ужасом глядя на распятие. Но бог ничего не видел и не слышал.
Отец Михаил шел по ковровой дорожке из алтаря к дверям, провожаемый сочувственными взглядами молящихся. Его ряса развевалась, под ней белел крест на длинной цепочке. Это было его оружие, но оно не могло помочь ему. Креста никто не боялся.
Прежде чем оставить церковь, в которой на заутреню собралось несколько несчастных стариков и старух, священник остановился на пороге, посмотрел на мерцающие огни свечей, на озаренные пламенем смиренные иконы, готовые к тому, чтобы их изрубили и сожгли, и, не проронив ни единого слова, вышел. Путь от порога церкви до полицейского участка был самым длинным в его жизни. Миряне смотрели на священника широко раскрытыми от изумления глазами и шептали: «Ведут попа. Из-за сыновей и его не пощадят». Священник думал о том, что вот теперь его очернят, упадет весь его авторитет, стыдно будет людям в глаза посмотреть. Как дальше поведет он свою паству к спасению? Кто поверит ему? Навсегда опозорен. Если и останется в живых, нет ему здесь места. Уже никто не попросит у него совета, не придет венчаться и крестить детей. И те немногие, кто еще верит, станут смеяться, как только он упомянет бога, божий дом, божьего служителя. То, что не успели сделать восставшие, сейчас было доведено до конца. Последняя капля веры в бога была пролита грубыми руками убийц.
Когда священник удалился от церкви, он даже почувствовал радость от сознания, что начатое его сыновьями дело завершено: пала маска лицемерия, которую он как служитель церкви должен был носить.
Сыновья не пошли по его пути. С ранних лет они обратили свои взоры к иному пути спасения людей. Идеи коммунизма овладели ими. И хотя они выросли в семье священнослужителя, не стали послушными сыновьями своего отца, не приняли его религии.
— Почему ты служишь? — часто спрашивали они его. — Неужели не видишь, что твой господь — в царском дворце, на фабриках богачей, в имениях сельских кулаков, в банках миллионеров?
А он, отец пяти сыновей и дочери, давший всем им образование, выведший их в люди, только вздыхал:
— А как бы иначе я мог учить вас? Нет. Служба в церкви — мое занятие, другого нет. Кто хочет — пусть верит в бога, кто не хочет — его воля, я же занимаюсь своим делом.
И он действительно занимался своим делом. В церкви провозглашал молитвы, а дома его сыновья пели «Интернационал». Лампада гасла от их бунтовщических голосов, когда они пели: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Михаил в таких случаях выскакивал из дому и бродил по двору, пока не смолкали песни. У него не было сил вернуть детей в лоно церкви, не мог он переделать и себя. Так и шли они — он по своему пути, сыновья — по своему.