Отец Искры страдал не только потому, что не мог заниматься любимым делом — учительствовать, случайно дарованная ему жизнь угнетала его. Ведь, не появись тогда Искра, его уже не было бы в живых. А сейчас родственники расстрелянных жителей села частенько косились на него, вздыхали, когда он выходил на улицу, опираясь на палку:
— Вот он уцелел, а мы своих даже не похоронили.
Эти упреки угнетали учителя, но что он мог ответить? Разве он был повинен в милости врага? Нет, его вины здесь не было, и все же люди рассуждали иначе. Раз он помилование принял, значит, отрекся от своих идей и теперь будет покорно служить новым властям. Они подарили ему жизнь, но, если он заупрямится, могут отнять ее. А нет ведь ничего дороже жизни! И поэтому он, хочет не хочет, оставшись в живых, будет остерегаться до тех пор, пока от прежнего бунтовщика не останется одна тень.
Но люди плохо знали учителя. Милость врага он принял только ради дочери, однако в душе его по-прежнему горело пламя.
Петр Тодоров — так звали отца Искры — ходил в город искать работу, но безрезультатно, ходил по близлежащим селам, и снова впустую. И вот однажды, когда он вернулся в родное село, крестьяне неожиданно предложили ему:
— Слышь, учитель, Митре убили, стал бы ты кассиром кооперации. Зачем отдавать ее этим шакалам. Кооперация — вещь хорошая.
Отец Искры принимал участие в создании этой кооперации, она была народным делом. Сейчас Тодоров увидел в этой работе свое спасение и за одну зиму ожил. Весной он уже ходил прямо, а в глазах горели огоньки. Люди приходили в правление кооперации не только по хозяйственным делам, но и просто поговорить. Так Тодоров снова стал учителем, хотя теперь его учениками были взрослые. После разгрома восстания клубы были сожжены. Сожжены были и красные знамена, висевшие в этих клубах. Но кооперация осталась, остался и кооперативный красно-желтый флаг. Вскоре после того, как Тодоров стал кассиром кооперации, в селе открыли кооперативную лавку промышленных товаров. До этого кооперация была фактически только кассой взаимопомощи. Бакалейщикам и корчмарям кооперация была явно не по душе. Крестьяне перестали обращаться к ним, и они лишились возможности обирать простых людей. Особую злость у богатеев вызвал Тодоров. Если бы он был кметом, лесником, объездчиком, сборщиком налогов или писарем, сельские богачи мигом отделались бы от него. Но кассиром кооперации Тодорова избрал народ, и с ним ничего нельзя было сделать. К тому же богатеи помнили, что помиловал учителя полковник, командовавший карателями. Но помиловали-то его из-за дочери. Сельские заправилы решили использовать это обстоятельство, и по селу пошли грязные слухи:
— Девчонка за него заплатила. Выкупила его своим белым телом.
Особенно усердствовали жены богатеев. Люди возражали им:
— Вы не имеете права так говорить. Он может подать на вас в суд.
— Ну и пусть подает. Всегда докажем, как тот офицер ее…
— А вы видели?
— Да. Разве такой молодец пропустит то, что само идет в руки.
— Ну а сами-то вы видели?
— Другие видели…
У сельской чешмы[24] женщины ругались с клеветницами:
— Перестаньте так говорить, ведь и у вас есть дочери!
— Наши дочери дома сидят, не бегают с флагами. А раз пошла с мужчинами, так ей и надо.
Рассказывали всякое: будто полковник увез ее куда-то и провел с ней ночь.
Слухи эти дошли и до матери Искры, но она ничего не сказала дочери. Отец тоже слышал и тоже молчал: считал, что и без того хватает дочке переживаний.
Как-то мать Искры подкараулила одну из сплетниц на речке за стиркой половиков и, угрожающе подняв валек, сказала:
— Если не перестанешь болтать о дочери, дух из тебя вышибу. Поняла?
Сплетница на миг растерялась, но потом ее лицо перекосила злобная ухмылка:
— Ты бы лучше смотрела за дочерью, а то ведь пустила ее с мужичьем, а сейчас мы виноваты!
— Дочь моя была с отцом, со всем селом. А ты только раскрой пасть, глотку перегрызу!
— Перегрызай тому, кто ей милость оказал, а за милость платить надо.
Мать угрожающе выпрямилась. Вокруг никого не было. С мокрых половиков стекали струйки воды, за коромыслами вились по земле мокрые дорожки. Мать огляделась, взмахнула вальком и так ударила кляузницу по затылку, что та, хоть и крепкая была, пошатнулась и рухнула на половики.
— Получай по заслугам! Это ведь ты шастаешь по сараям с Дано — корчмарем! Это ведь ты нагуляла дочь со сборщиком налогов!
Клеветница шевельнулась, промычала что-то. Она пришла в себя, когда кругом никого не было. Только шумела река. С плотика стекала грязь от половиков. Отомстила за дочку тетка Домна. Никого не встретив, добралась она тогда до дому.
Потом Домну вызвали в общинное управление, но она только пожимала плечами и притворно возмущалась:
— Эта взбалмошная баба поскользнулась и треснулась где-нибудь о камень, а других винит. Я не встречала ее и словом не обмолвилась. Мы с ней испокон веков не разговариваем.
Посчитали все бабьими дрязгами. Домну отпустили, тем более что пострадавшая скоро поправилась. Правда, узелок на память завязала.
— Не связывайся со сплетницами, — говорил учитель жене. — Чем больше внимания будешь обращать на их болтовню, тем больше будешь поощрять их кляузничать, чесать языки.
— Я вот проучу хорошенько еще одну, пусть потом хоть в тюрьму сажают. Ничего, отсижу месяца три — и все. Столько ведь дали Пене за Мудару. Но зато дам понять, что мы, не в пример им, чести не теряем.
— Честь… — Бывший учитель вздохнул. — Мало у кого она есть. Вот что значит власть. Вижу, как вчерашние участники кооперации увиваются сегодня вокруг кмета. Пендо лесником назначили.
— Ну да, лесником. Шпионом.
— Некоторые из наших людей не ушли за границу, и теперь они в селах рассчитываются с мироедами, а потом переходят границу. Вот властям и нужны шпионы, чтобы выслеживать этих людей.
— Пенда и раньше был таким. Ты же знаешь Пендовых. До того как в селе взяли власть коммунисты, он был с богатеями. Село восстало — пошел с нами. Сейчас опять перестроился.
— Сегодня приходит ко мне, смотрит на кооперативное знамя, свернутое в углу, и шепчет: «Ведь мы здесь только двое, можем говорить откровенно. Придет день — и опять развернем красное знамя».
— Что же ты не прогнал этого пса?
— А я помалкиваю. Пишу и не обращаю на него никакого внимания. Он снова: «Эх, да тут порядок стал, как когда-то в клубе, слышь. Раньше, при земледельцах, такая дыра была, а теперь… Видно, в чьих руках дело». Я опять молчу. Он не успокаивается: «Говорят, в горах четники появились». «А ты зачем пришел, Пенда?» — обрезал его я. «Дело у меня, землицы хочу прикупить. Лулчо кусок продает. Вот и пришел узнать, не дадите ли мне деньжонок». — «Заем даем только членам кооперации. Ты ведь не член. Вступишь в кооперацию — дадим». — «Вот это и хотел узнать, а то эти кровопийцы такой процент берут. Пока долг верну, процент больше займа будет». — «У нас такой порядок. Если два кооператора за тебя поручатся, можешь и ты вступить в члены». — «А ты поручишься? Думаю, не откажешь. У Бойчиновцев ведь вместе были». Я его выпроваживаю, а он не отстает. Репей. «Остерегайся, — говорит, — за тобой следят. Может, с четниками связался? Помогаешь им? Поймают — больше не простят». «Ну, давай, — говорю, — уходи, а то мне работать надо». Еле прогнал его. Липучка такая. Вот о чем я думаю: какие перемены происходят в душах людей, как быстро рушится то, что мы создавали с таким трудом.
— Руки в огонь больше не суй. Хватит с нас тех угольков. — Неожиданно мать согнулась и начала всхлипывать. — Эта молва погубит меня. Хорошо еще, что Искры нет и она не знает об этих слухах.
— Знаешь, что мне тот же Пенда сказал об Искре?
Мать выпрямилась. Слезы застыли у нее на глазах. Она не мигая смотрела на мужа. Ее охватило дурное предчувствие. С того вечера, когда дочь стояла нагая перед всем селом, мать жила ощущением какого-то непреодолимого стыда и страха. Не могла изгнать из памяти этот вечер. Ведь дочь тогда была опозорена. Потому и пошла худая молва. Мать не могла заткнуть рты сплетницам, которые всегда были готовы сказать: «Ведь твоя дочь стояла перед всем селом голая-голешенькая! И что ты ее защищаешь? Ее все мужчины видели. А когда мужчины увидят девушку голой, она уже ничего не стоит. Лучше бы руки на себя наложила». Мать с грустью думала: «Кто теперь на ней женится? Каждый скажет — не верю, что ты честная. Да и обмануть ее могут, а потом скажут, что все равно не в одних руках побывала».
Эти думы жгли сердце матери. Прошло столько времени, а она никак не могла успокоиться. Стоило ей вспомнить этот вечер, и слезы сами навертывались на глаза. А сейчас муж разворошил костер. Вот почему слезы снова заблестели. Она снова увидела свою дочь раздетой, как в тот вечер.
Каратели тогда намеревались перебить всех мужчин, причастных к восстанию, и сжечь село. Но Искра стала жертвой. Она спасла не только отца, но и село.
Каратели сожгли в селе лишь несколько домов. После того как расправились с участниками восстания на площади перед школой, а Искру и ее отца отпустили, полковник приказал солдатам покинуть село.
Понемногу жители села пришли в себя. Но никто не хотел признать, что Искра своим поступком спасла село. Все считали, что она обесчестила себя, спасая жизнь отца. Это больно ранило мать.
— Якобы из города спрашивали об Искре, — сказал отец.
— Кто? — взволновалась Домна.
— Пенда не сказал. Хотел, видно, набить себе цену да урвать что-нибудь. Из гимназии будто спрашивали, где Искра.
— Зачем? Ведь ее исключили. Что им еще надо?
— Говорят, если хочет, может учиться.
— Мне кажется, это западня.
— Думаю, что нет. Видно, гимназистов простили. Это возможно.
— Пойду-ка я сейчас за ней, приведу домой.
На следующий день после того страшного происшествия у школы мать отвела Искру в село Габарево к своей сестре. Три дня пролежала Искра в постели. Девушке мерещились пожары. Она не верила, что осталась жива.