Диалектика явлений издевалась над Главным Октябрьским Вождем. Она на глазах у него смыкала священные цели с тем, против чего он всю жизнь боролся. Он уничтожал, разрушал, преследовал, требовал, насаждал, сшивал концы новых отношений ради будущей счастливой жизни, а жизнь, обретая новые черты, превращала это в зло. Рождалось общество, сшитое силой. Его пронизывал цинизм силы. Оправданием всего служила только сила. Бюрократия с хрюканьем осваивала власть.
Обращение к нэпу явилось еще одним признанием поражения, точнее, утопичности планов. Ленин обращался за помощью к тому, что разрушал с такой последовательной ненавистью, — капитализму. Всеобщая социализация жизни, то бишь отмена всех прежних отношений, отказ от частной собственности, разрушение налаженных хозяйственных связей — и все это без малейшей подготовленности к переходу на новые отношения. Поэтому все эти действия по скоропалительному овладению коммунизмом, о котором трубили народу, обернулись не чем иным, как одним бессмысленным разрушением.
Вся советская жизнь скроена по этой душегубной диалектике. На всем — жесткие швы казарменно-государственного воплощения свободы.
Гонишь продукцию за станком, жуешь хлеб, спишь под крышей — и рта не смей разевать. В свободе ты и всяческих благах. От Ленина это представление о счастье и свободе. Вся власть — самозваное утверждение себя и уничтожение тех, кто не признает генеральных секретарей и бюрократическую знать как пророков новой эры. И это тоже от Ленина.
Необходимость в нэпе возникла из-за огульного разрушения капитализма — провозглашения нового мира явочным порядком. Отсюда гигантские потери людей и материальных ценностей. Большевистский бог предстал без сияющих риз, разрушителем и насильником… Разгромлено было то, что наверстывалось пбтом и натугой каторжного труда, издержками и жестокостями ограничений последующих десятилетий. Да и вообще, труд при новой власти был и есть не спокойное, достойное дело, а штурм, битва, предельное напряжение сил и нервов общества.
Не Гражданская война оказалась основной причиной голода. Без освоения материальной базы (для немедленного перехода на новые отношения), только разрушая, без опыта руководства и кадров курс Ленина неизбежно вел страну к острейшему хозяйственному кризису — исчезновению едва ли не всех промышленных товаров, лекарств, обуви, одежды, а самое гибельное — к голоду. За голодом с ослабленного, истерзанного народа снимали жатву тиф, «испанка» и многие другие болезни, принявшие характер эпидемий. От них людей погибло несравненно больше, нежели от кровавой междоусобицы Гражданской войны. И никто не учитывал другую сторону жизни — невероятную, повседневную тяготу быта в стуже, без продуктов, без лекарств и одежды среди повального воровства, бандитизма, сиротства и дикой дороговизны буквально всего. В первую очередь гибли люди не физического труда, а менее всего приспособленные к примитивным условиям существования и лишениям, то есть интеллигенция. Страна исходила кровью, пбтом, и болью…
Зачем это вздыбливание страны, зачем этот наскок на «светлое завтра»? Зачем эти демагогические обещания немедленного рая? Зачем оргия разрушений и убийств? Что она создавала?
Зачем вся эта категоричность и жестокость однозначного движения, явочное объявление нового мира, когда сама история учила постепенности, предельной осторожности, а не судорожному прорыву в будущее без всякой материальной обусловленности?
Власть колеблется, власть неустойчива. Лишения, горы трупов и кризисные отношения на местах…
— Крови! Крови! — требует Ленин.
Только кровь дает устойчивость власти. Он и его последователи уверены: массы, отказывающиеся повиноваться приказам вождей, — это уже контрреволюционный сброд. Нет народа и святости народа — есть только сброд!
Никто не должен жить по своим убеждениям, совести, чести. Идти лишь так, как он приказывает; говорить то, что он определил, назвал (сечь надо, сечь «за футуризм»!). Всем следовать его воле, его представлениям о жизни — забыть все, отказаться от всего. Там, впереди, — социализм!
Россия — это Ленин. Традиции, прошлое, Настоящее, все самое передовое и чистое — это Ленин!
Всеобщий парализующий страх сковал людей, стал сопутствовать жизни каждого от рождения.
Убивали, терзали, как правило, в тиши. И рыдали, поминая замученных и жалуясь на жизнь… тоже в тиши. Это было непреложным условием новой раскованной жизни — знамена, марши, рапорты, портреты… и слезы в тишине, одиночестве. В этом Отечестве всех и всяческих свобод бьют — и плакать не велят, да и сам не заплачешь на людях. Плакать — это ведь значит не соглашаться с властью.
Жизнь в вечном страхе и запуганности — это характерная черта советского общества. Никогда, ни с кем не делись и не откровенничай — к этому приучают с пеленок, с рождения и до гробовой доски.
Пробовать новые формы жизни — естественно, но убивать тысячами, миллионами за сомнения в законности подобного пути, преследовать любого за самостоятельность мнения, искать и истреблять всех, кто заметил хотя бы ничтожную несуразность в организации жизни под серпом и молотом, погребать любое инакомыслие, натравливать народ на право свободной мысли, стирать в порошок всех, кто вдруг уловил блеск иной мысли, пробудился от кошмара, именуемого социализмом Ленина, — это преступление. Это — глумление над всем святым, ради чего народ обратился к революции.
Сживали со свету, травили, казнили, убивали без счета, преследовали за все то, что потом приняли в свою жизнь, — неравенство, богатство, несправедливость, привилегии. Что ж теперь, снять шапку и молвить: «Простите, убили, поуродовали на десятки миллионов, уморили и запарили в костоломном быту и работе, однако просчитались? Виноваты».
А кто, какая живая вода оживит, вернет людей?
А изуродованные жизни, культура, новые обычаи, похожие на повадки волков и людоедов?..
Смешон и нелеп ныне лозунг революции: «Горжусь, что я беден!» Чем выше превозносят Ленина, тем отчетливее проглядывает страх разоблачения его святости, страх перед правдой. Отбить работу мысли в указанном направлении, пресечь поиск правды…
Ленинизм искалечил души жестокостью. Это — бесстыдство силы в очищенном виде. Оправдание всего здесь — сила…
И это тоже уникальное явление истории, своего рода рекорд: жертва, которую топчут, обирают, держат в упряжи и свирепой строгости, из которой, по существу, сосут кровь, испытывает нежность к палачу. Впрочем, целовать кнут — это в некотором роде национальная традиция. Помните у Некрасова?
Люди холопского звания —
Сущие псы иногда:
Чем тяжелей наказания,
Тем им милей господа…
А как не стать традицией, коли народ слышал только ложь да басни, если к нему не прорывалась правда — во всю тысячелетнюю историю земли русской!
И мысль известкуется, костенеет, ложится в партийные молитвенники.
Ленинизм выступал от имени всеобщего благоденствия и свободы: не жалеть себя, через боль и муки идти за вождем. Только в единстве дыхания, шагов постижение победы! Всегда права могучая поступь общих шеренг. Нет выше радости, как вбивать шаг в один такт, один вдох, под грохот одного барабана. Благоденствие каждого достижимо лишь через благоденствие всех, счастье всех — лишь через ленинизм. Только смирение и величайшее напряжение сил отворит дверь в рай. Научись быть свободным там, где нет свободы; счастливым там, где напряжение жизни разрывает тебя. На коленях принимай милости грядущего рая!
И как свое имя, как имена матери и отца, ты должен помнить, что не смеешь говорить правду — ни слова сверх разрешенных слов, если не хочешь бесчестия и гибели. Ибо слова всех присвоили Ленин и ленинизм.
Всякая власть портит, а неограниченная — особенно, писал спустя несколько десятилетий после кончины Ленина Дж. Неру.
У Ленина и наших генсеков была власть только неограниченно бесконтрольная. Разложение властью здесь не ведает пределов. Эта неограниченность и бесконтрольность власти, ее полная независимость и обособленность от народа превращали генеральных секретарей и бюрократическую знать в палачей, извергов, самодуров, расхитителей народных ценностей, лжецов, преступных махинаторов в управлении обществом. Нет преступлений, которые бы не совершали эти люди…
Борделя грязная свобода тебя в пророки избрала…
Луначарский не ответил Короленко и не напечатал письма в «Правде». Все до единого они были утаены от народа[115].
И это тоже был 1920 год.
Письма — свидетельства из недр революционных лет, самой зари советской власти.
Всю жизнь Короленко был строг, даже беспощаден к себе. Не допустил он снисхождения к себе и в свои предсмертные месяцы. «Человеколюбие» Ленина и его партии вызывает его яростное негодование. Народ обезличен и поставлен на колени, и кто смеет и может молвить правду?..
К слову, Анатолий Васильевич не всегда был безропотным соглашателем и покорным солдатом партии.
2 ноября (по старому стилю) 1917 г. он обнародует свою отставку. Он отказывается быть народным комиссаром в правительстве Ленина.
«Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве.
Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется.
Жертв тысячи.
Борьба ожесточается до звериной злобы.
Что же еще будет? Куда идти дальше?
Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен.
Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Вот почему я выхожу из Совета Народных Комиссаров.
Я сознаю всю тяжесть этого решения. Но я не могу больше.
А. В. Луначарский»
2 ноября 1917 г.
Эти фантазии очень скоро покинут писательствующего Луначарского…
В моей библиотеке имеется сборник его пьес «Пять фарсов» (СПб., «Шиповник», 1907). Сборничек я приобрел по случаю в 1961 г. в букинистической лавке на Арбате (еще не было Нового Арбата) у весьма известного в те годы среди любителей книги директора ее — Бориса Израилевича.