ыше существовать не могло.
— Уже много позже прослышала: вроде бы умер через семь недель, — вспоминала Софья Исааковна. — И уж какой там диагноз — откуда знать? После, на свободе, раскаивалась: убила ведь! Обычным словом убила, ненавистью. Убила — это факт!
Вот убивать без счета других «женевцы» мастера, калечить жизни, растлевать, превращая людей в доносчиков и осведомителей, тоже умельцы высший сорт, а вот как доходит дело до них, то превращаются в червей, навозных жуков, подвальную слизь. Даже от страха, всего лишь от страха, прорастают раковыми опухолями.
История сия врезалась в сознание, как и расспросы о поведении в камере. Я делал вид, будто мне это важно как литератору, а сам не исключал ареста: попадусь когда-нибудь с «Огненным Крестом» (думал ли я, что не сумею его напечатать в так называемые свободные годы, буду мыкаться с готовой рукописью годами, когда прилавки завалят «Анжелики», детективы, истории «половых» богатырей…). Софья Исааковна, не подозревая тайного смысла моих расспросов, решительно советовала не сидеть в камере, а по возможности двигаться, и по многу часов, — тогда не будут отекать конечности. Она надавала еще кучу советов для моих «литературных героев». Слава Богу, мне самому они пока не пригодились. Да я все пуще склоняюсь к мысли, что меня просто пристукнут. Жил — и нет.
Софья Исааковна, несомненно отражая настроения семьи и брата, была непримиримо настроена к эмиграции советских евреев в Израиль и вообще придерживалась большевистских принципов. Однако после всего испытанного предпочитала не распространяться о политике — по-моему, у нее и интерес к ней пропал.
Я не придал значения ее вскользь оброненным замечаниям о старшем брате, его страданиях, тяжком прошлом. Она очень переживала его невзгоды, прежде всего — нездоровье. Любила его горячо, нежно.
Софья Исааковна не столь уж и мало служила в святая святых хозяев жизни — «кремлевке». Ей было доверено здоровье первых сановников «рабоче-крестьянского» государства. К здоровью они всегда относились со всей серьезностью, не допуская здесь уже никаких утопий и фантазий, требуя для себя лишь последних, самых эффективных достижений науки и вообще предельно точных знаний. Она перечисляла имена — и впрямь из первых, — но отзывалась о них с презрением, скорее даже брезгливостью, поскольку никто не заступился за нее, отдали на заклание не моргнув. Разве только Лихачев — сталинский министр автомобильного транспорта. Он разыскал ее и принялся названивать вскоре после освобождения всей группы напуганных и отчасти уже намученных врачей. Иван Алексеевич Лихачев (умер в июне 1956 г. и похоронен на Красной площади) просил Софью Исааковну вернуться в «кремлевку». Бывший матрос Балтийского флота, красногвардеец, сотрудики ВЧК (кажется, вся России успела походить в сотрудниках ВЧК, попытать власть и поставить кого-то к стенке), нарком машиностроения и прочая и прочая весьма ценил ее советы. Баба Соня, так называли ее в нашей семье, отвечала категорическими отказами; думаю, не без влияния брата. Она устроилась в платной поликлинике. Очередь к ней выстраивалась, как за самым редким «дефицитом»…
У нее была всего лишь одна фамилия с грозным сталинским террористом, знатоком самых изощренных убийств, похищений и доверенным в самых жутких тайнах социалистического Отечества, заботливо опекаемым до последних дней КГБ. В те годы МГБ было срочно переименовано в КГБ — те же люди, за теми же столами или другими привычными занятиями по сокращению народонаселения одной шестой части земной суши, с теми же задачами (это самое важное — с теми же!), но под другой вывеской; после процесса Берии и его лампасного окружения требовалось незамедлительно сменить вывеску, но только вывеску, а сам чекизм сохранялся в полном цвете — как единственное самое верное оружие партии. Опекали, укрывали до самых последних дней жизни Эйтингона, Судоплатова, Майрановского, Филимонова и сотни, тысячи, многие тысячи других душегубов — от лагерного зачуханного стража с ППШ или мосинской трехлинейкой, стреляющего в ни в чем не повинного зэка единственно ради краткосрочного отпуска (была такая награда и, надо полагать, есть и поныне — за голову якобы бежавшего…), до звездастого генерала — в набитом телефонами кабинете и жирной вереницей адъютантов, секретарш, порученцев, — проституирующих всем и чем угодно ради теплого места, ради возможности сосать кровь из народа…
Что до Филимонова, не удалось вообще ничего прознать. Всей многомиллионной чекистской массой задвинули — и ни слуху ни духу, ровно и не водился такой. Совершенно определенно только одно: сжил со свету множество людей.
И о других ничего не проведаем. Архивы ВЧК-КГБ спешно уничтожаются (1987–1991), болтаются в делах безвредные бумажки, а о живодерстве «щита и меча» социалистического Отечества ни буквочки: сами порешили себя десятки миллионов людей, сами развалили хозяйство (исключительно по собственной лености и склонности к алкоголю) и вообще ни тюрем, ни лагерей не было, а если что и обнаруживается, так это все Берия. Он нарушал закон, и это он сам из автомата положил миллионы людей. И никто не пособлял — ни солдаты, ни офицеры, ни доносители, ни осведомители, ни вся гнойная сволочь, живая горем и смертями других, неистребимое племя приспособленцев, холуев, садистов и б…[142].
Надлежит скрыть все первобытно-изуверское, что принес с собой светлоокий ленинизм, — и, казалось бы, незыблемо вечное прошлое, намертво запечатленное документами, превращается в игру света и дыма, летучий и ломкий пепел. Вот и вся память о стонах, нестерпимой боли, стрельбе палачей по миллионам людей, запуганной России, боящейся соседа, сослуживца, приученной предавать и продавать своих детей без счета и жалости своре опричников. Да какая же это свора? Это, пожалуй, добрая треть всего люда, ежели не вся половина, а то и погуще. Писали-то служебно-ответственные постановления и разную прочую документацию и впрямь несколько тысяч, а дело… дело проворачивали всем миром: откуда же взялись дивизии[143] для охраны зон и секретных объектов по превращению людей в трупы и еще сотни тысяч кровавых псов для обслуживания тюрем, пыточных, подслушиваний, слежки, цензуры (прочитывали и прочитывают письма без разбора), стрельбы по людям, доносчиков, осведомителей? Это, простите, не сотни тысяч, это — большие миллионы…
В трех поколениях народа, на которые пришлись героические проволочно-блатные годы господства партийной номенклатуры, это уже десятки миллионов, клейменных душегубством. В одном народе всегда были и будут два народа. Прав был старый лагерник, что вспоминал в одном из документальных фильмов о большевистском лихолетье: «Народ пожрал народ».
Нам лишь остается добавить: а с чьей подачи, кто разбудил в людях самое сорное и жуткое, дал этому сорному и жуткому простор?
Все имена на слуху, и сочинять, ломать голову не надо. Однако народ гнет и по сию пору. Нет силушки распрямиться, но дай Бог, чтобы в конце концов скопилась, да поднялся, встал бы в полный рост, навсегда стоптал с себя позорящие одежды, в поколения передал бы отвращение и проклятие им, одеждам зла, и каждому, кто на горе и шкурничестве возьмется искать пропитание и покой.
Вся эта огромная толпа палачей (о них сердобольный народ говорит с вызывающей дрожь заботливостью и спокойствием: «А что им делать, они народ подневольный») стоит по вине вровень с казненными в Нюрнберге как самыми настоящими отбросами человечества. Только советские «отбросы» не были изолированы от общества, а служили как почетный и крайне нужный элемент государственного механизма; под наказание угодили ничтожные десятки убийц, да и их пустячные сроки не в счет; это даже не сроки, а способ укрывательства от общества. Намеренно пишу «общества», а не «народу» — не было у народа священного гнева против своих убийц; у той части, что сохранила себе жизнь в потрясения первых тридцати лет советской власти, запеклась в груди одна благодарность: «ОН цены снижал», «при НЕМ порядок был»… Казненными оказались лишь самые первые из чекистов, что угрожали новым секретарям владеть высшей властью. Прочие, то есть все, получали генеральские пенсии за невиданные злодеяния и перекос сознания народа и скоротали век в довольстве и покое. В России за отбросы считают Алексея Лосева, Варлаама Шаламова, Анатолия Марченко…
Вот передо мной заметка из «Аргументов и фактов» за июль 1991 г., № 25 (558). Прочел — и потянулся за ножницами: такую стоит вырезать и сохранить, такие метки человеческого сознания грешно опускать в бездну забвения. Пусть лежит и напоминает, что извлекли люди из истории предательства и убиения Христа. Глаза не верят, да буквы сами складывают слово за словом.
«Правительственный вестник», № 25
«Л. М. Каганович, бывший нарком, сподвижник Сталина, как-то посетовал, что существует на пенсию 120 рублей. Прочитав эту заметку, совет трудового коллектива Кыргызского камвольносуконного комбината постановил: ежемесячно из фонда социального развития перечислять ветерану партии 300 рублей. Но Лазарь Моисеевич в ответном послании, поблагодарив камвольщиков, отказался от материальной помощи, заметив, что ни в чем не нуждается. Однако забота камвольщиков о старце взяла верх: директор комбината подписал приказ об отправке первого трехсотрублевого перевода в Москву…»
Ну что тут добавить? Много пару по давно известным фактам. Однако попробуем восстановить памятью, что и к чему здесь.
Это ведь заботливый перевод тому человеку, который со Сталиным крушил черепа миллионам людей. Это Сталин и Каганович вкупе с десятком соратников создали систему истребления интеллигенции, крестьянства и той же самой партии вместе с рабочим классом. Всех опоили кровью.
Это его, Кагановича, стараниями (разумеется, и всего сталинского окружения) взросли все эти сверхлубянки и сверхпалачи берии, Судоплатовы, кобуловы, Меркуловы, эйтингоны, абакумовы, деканозовы, гоглидзе, Игнатовы, рюмины, филимоновы, майрановские, Серовы, ежовы, ягоды и прочая и прочая… а Россию перекопали рвы-могилы. Не дрогнули трудовые руки камвольщиков при голосовании (а сколько по стране обездоленных из-за кнутового строительства новой жизни и окалеченных после лагерей, травли без куска хлеба и угла!), по копеечке собирают всем комбинатом деньги: не нуждайся, Лазарь Моисеевич, Родина помнит твои дела.