Неужели возможна жизнь без разного рода тайных служб, без подслушивателей и доносителей («людей гражданского долга») и прочей нечести?
Секреты, секретность, горы бумаг, спецчасти, папки, машины с антеннами для подслушивания и записей, тайное фотографирование, чтение чужих писем, шепоты слов (это так секретно!), допуски… Да это все сверхважно для крыс, потому что они сами пусты и ничего не значат и мир себе создали холодный, жестяной, продуваемый всеми ветрами зла. И уже секретная полиция, тайны, а на подхвате мастера избиений, хваталы — эти нелюди, их ремесло — охота за другими людьми. А мир мирится, отдается любви, слагает стихи, слушает музыку и лекции о свободе духа и культуре — величии познания, неукротимости постижения мысли…
Неужели возможен мир без политиканов, от которых зависят наши судьбы (да что там судьбы — жизни!) и которые несут порок уже в одной своей внешности? Непорядочность, похоть, зависть и нечестность намертво впечатаны в их лица-маски. Их не соскрести мочалкой, не смыть мылом, массажем и чтением книг, не запрятать за блеск орденов и триумфы свободных выборов. Порок политики и политиков не поддается лечению просвещением, исповедями апостолов веры, мужеством людей и даже горем целого народа.
Неужто нет мира, в котором можно просто так вложить в руку ладонь встречного, улыбнуться ему и не опасаться предательства?
Неужели нет чистого солнца, чистой воды, чистых больших окон в домах и чистых слов?
Неужели чистая жизнь только сказка, выдумка?
Неужели мы пришли на землю, чтобы быть отравленными?
Кто мы? Для чего? Зачем живем, если всё предали? С Христа начали продавать и предавать и никак не угомонимся…
Неужели чистая жизнь лишь сказка, выдумка?
Купол голубого неба, правда этого неба. Дымка у кромки земли — мы ее называем горизонтом. Глянцевые извивы рек — чистое, неторопливое течение вод. Полет птиц, голоса птиц… Господи, я же с вами, это и мне вы говорите… И я тоже ложусь на крылья. Я же ваш…
Травы, в которых гаснет солнце. Теплое, влажное дыхание нагретой земли. Бабочки, дуреющие в цветах.
Жить в добре. Только добром встречать живое и каждые сумерки утра нового дня. Добро осветляет мир, не отпускает с губ улыбку…
Белесые космы над озерами и прудами на рассвете — бесшумное, таинственное смещение прядей, изменчивость их, вдруг бесследное исчезновение. Алое свечение крови между пальцев, если ладонь наставить к солнцу. Биение сердца в груди — просторность дыхания, широта жизни, легкость шага.
Снег, узоры на замерзшем стекле. Тусклое мерцание льда. Мерцанье заснеженных полей ночью — тишина, излияние лунного света, заглаженность земли под снегом. Великий покой.
Обилие, половодье, нашествие вод в весну. И тоска в душе вслед каждому дню. Угасание дня в полоске зари — там земля смыкается с небом.
Кланяюсь тебе, земля. Боготворю тебя и все живое. Я с вами, неразделим — мы одно целое. Я лишь и счастлив с вами…
А живу в клетке — ее называют жизнью. И не могу быть тем, кем хочу, — частью вас, вами.
И так худо здесь все устроено: мы станем принадлежать друг другу лишь после смерти, моей смерти, — ни единым мигом прежде.
Так и бредем рядом, любя друг друга и не смея принадлежать друг другу.
Эту жизнь долго и с великим тщанием возводили люди. Соорудили огромную боль и обозвали это жизнью…
Но без людей мне нельзя. Так как же быть?..
Роман «Что делать?» Чернышевский положил на бумагу в Петропавловской крепости в месяцы, предшествующие гражданской казни и ссылке в каторжные работы. По повелению Александра Второго содержался Николай Гаврилович как военнопленный (о чем тот сам после с гордостью говорил), то есть, находясь в заточении, на каких-либо принудительных работах не использовался. Представляю, как я писал бы свой «Огенный Крест» во внутренней тюрьме на Лубянке и как меня после с почетом содержали бы в мордовских лагерях, где костей больше, чем земли. От одного подобного представления Россия зашлась бы со смеху. И то правда: Андропов — и Александр Второй?! Сравнение их не то чтобы невозможно, а просто кощунственно. Хотя при любом критическом упоминании Андропова меня начинают уверять, что он «умный был». Возможно, и был, только на что был направлен ум?..
Да чтоб ни один звук сверх заданного не вырывался из этого народа. И не вырывался, коли не брать в счет диссидентов, но их можно было счесть по пальцам. «Синее воинство» до сих пор при упоминании имени Андропова берет под козырек.
Клевещу на социализм?
Да ни в коем разе. В наличии «светлый» опыт с Андреем Дмитриевичем Сахаровым — принудительное «спасение» его от якобы голодной смерти в горьковской больнице летом 1984 г.
«11 мая до введения питательной смеси мне ввели в вену какое-то вещество, малым шприцем, я потерял сознание (с непроизвольным мочеиспусканием). Когда я пришел в себя, санитары уже отошли от кровати к стене. Их фигуры показались мне странно искаженными, изломанными… Как я узнал потом, эта зрительная иллюзия характерна для спазма мозговых сосудов или инсульта… В записке (Сахарова. — Ю. В.) от 20 мая написано: «Хожу еле-еле. Учусь». Как видно из всего вышеописанного, спазм (или инсульт) от И мая не был случайным — это прямой результат примененных ко мне медиками (по приказу КГБ) мер!..»
Что тут скажешь? Умный был Андропов…
После взрыва в Зимнем дворце, устроенного 5 февраля 1880 г. Степаном Халтуриным, Адлерберг (министр двора Александра Второго) намекнул на необходимость «заставлять» допрашиваемых говорить.
«Государь прервал его, спросив с неудовольствием: каким же образом заставлять? Разве пыткой?..»
Разумеется, пытки оставались под запретом… до 1918 г.
На жаргоне хиппи: врубаетесь, чуваки, в чем тут разница?
Сочинил бы я свой роман на Лубянке! Да под умно-проницательным оком Юрия Владимировича Андропова перемещался бы на четвереньках и без порток, чего доброго и лаял — а на что малый шприц? При условии, ежели бы меня вообще оставили в живых. Тут ум у Юрия Владимировича был нацелен исключительно остро. На основе всеохватывающей информации и десятилетий опыта ВЧК-КГБ. Полицейский ум.
Что до порток, это не преувеличение. Высокосознательные врачи из горьковской больницы имени боевого революционера Семашко обещали Сахарову, что штаны сам не наденет: в наличии у них еще и не такие средства!..
Печатаю эту главку, а за окнами синее небо, воля. Что за день: деревья не шелохнутся, солнце высвечивает крыши. Я обитаю на самом верхнем этаже — насколько хватает глаз, одни крыши.
Что ж мы устроили из жизни? Такая короткая, оглянуться не успеешь, а ее и нет, на исходе последние дни… Господи, это ж надо так ухитриться все запутать, заморочить! И откуда это в людях: обязательно приладиться и сесть другому на шею?!
Я смотрю на это небо — нет крыльев, чтобы взмахнуть и улететь. И пусть несут долго-долго…
Вспомним Русь после Ивана Грозного. Опустошение своих же земель, которое учинил этот столь искусный грамотному слову государь, сравнимо лишь с нашествием диких орд. А Псков, Новгород, сожженные, побитые хуже, нежели от любого иноплеменного захватчика? А это ведь свой царь, для защиты земель посаженный на престол.
И вскоре после смерти его — мор, смута по всей Руси и, наконец, захватчики в Кремле. Долго болела Русь, но перемогла надрыв.
Так и большевизм с его огнедышащими вождями Лениным, Сталиным и всей последующей мелкотравчатой ратью — надорвали народ, запакостили землю. И от этого приключились одичание душ и развал государства…
Вполне обоснованны эти сравнения. Оба ведут корень от надрыва, истощения народных сил и, конечно же, обилия крови…
Чуя смерть, богомольный Иван Четвертый по прозванию Грозный (более позднему, от народа) составил для поминания список загубленных им людишек — надо полагать, на тысячи имен. А пусть отмаливают его грехи и душегубство церковные иерархи, а он делал свое трупное дело и делать будет. На то они, церковники, и поставлены Богом, дабы отмаливались земные грехи.
Любопытно было бы почитать подобный поминальничек от руки Владимира Ильича. Для начала поправимся: свое дело он не считал душегубством — и писать там разные списки категорически отказался бы. Но мы допустим… Тогда, наверное, он не дрогнув вписал бы несметное множество имен, ибо уничтожал не просто непокорных, там тысячи людишек, а часть народа — это уже не ручеек крови. И список этот не вместило бы ни одно из книгохранилищ мира, поскольку жертвы его, Ульянова-Ленина, вписываются в тот поминальник и доныне.
Тут такие Василии Грязные да Малюты Скуратовы с Федьками Басмановыми под рукой оказались, свое убойное дело справляли лихо, не хуже головорезов опричников, что ужас посеяли на Руси. Существовала опричнина всего-то семь годков и минуло с того времени четыре века с вершком, а крестятся православные до сих пор, вспоминая ее и изверга царя.
Да и такое было: водились, и немало, палачи-бессребреники, убежденные; как сказали бы сегодня — идейные. Тоже служили идее из крови и трупов — на том ставили свою власть изуверы во все времена, а оправдывали все тем же — благом или государства, или человечества, или Христа. Палачи-фанатики — это залежалый, но жутковатый товар истории.
Малюта Скуратов настолько перезалил кровью Русь — после его гибели имя этого опричника, любимца кровавого самодержца, в общем-то довольно распространенное на Руси, начисто исчезло из обращения на рубеже XVI–XVII веков. Отказались русские мужички и разный посадский люд крестить и поганить детей иродовой кличкой. Так и сгинуло на Руси это имя — Малюта.
Малют не стало, а Владлены не перевелись.
Не могла их революция не завершиться крахом и разложением, в котором потонули без всяких видимых следов все самые проникновенные и человечные лозунги, все идеалы и «гениальные предвидения».
Обратимся к рассказу А. Брота — шофера Василия Сталина (сына незабвенного вождя)[147].
«До 1944 года я был водителем у командующего бронетанковыми войсками П. Рыбалко, а после ранения возил замнаркома заготовок. В 1947 году я познакомился со знаменитым футболистом Всеволодом Бобровым и стал возить армейскую футбольную команду. Мне было тогда около 30 лет, носил звание старшины…