Все, что случилось, заложено в учении. За чем пошли, то и получили. И пуще всего для подобного «хождения» годились темные слои населения (народ может выступать и как население — это тоже новая социальная категория). На их и без того сумеречное сознание ленинизм наложился особо прочной цементирующей массой — монолит, ничем не прошибешь. На что-либо другое ум уже оказывался органически неспособным и не приспособленным — только следовать догмам и предначертаниям, а главное — ненавидеть и презирать все вне себя… «Отмежевание от всего мозга страны» — только так и жили!
Однако доктрину большевизма — крупица за крупицей — создавала образованная Россия, во всяком случае, та часть ее, которая бесспорно принадлежит просвещенной России (Плеханов, Ленин…). И, соединив в учение, она всеми доступными средствами обрушила его на народ, дабы завоевать его. И это завоевание состоялось. Тут заслуга «интеллигенции» тоже неоспорима.
Народ понес ни с чем не сравнимый физический и духовный урон. Задача его — не только возвращение в русло мировой цивилизации с сохранением своих национальных и культурных особенностей, но и развитие, продолжение прерванного пути, того самобытного, неповторимого, что присущ лишь России. Поклон тебе, великая Русь!
Это задача народа, это задача интеллигенции (не бегство, не исход в чужие края) и это смысл истории — новое обогащение мирового разума.
По показаниям видного чекиста, в начале 50-х годов Берия как-то обмолвился в своем кругу («круг» этот, как обычно, с очередной женщиной — не то изнасилованной, не то облагодетельствованной — тут все смешивалось в дьявольский клубок):
«Хозяин в стране не Сталин, а я».
Берия тоже ошибался.
Хозяином была Система, а ее породили Ленин, ленинизм и определенные свойства народа, ибо без народа все они: Ленины, Сталины, берии, брежневы и т. д. — лишь бесплотные тени. На своих плечах их нес народ: истекал кровью, погибал, пухнул от недоеда — но нес. Народ являлся и их силой, и их жертвой.
Народ и сейчас, в любой миг, может вернуть ИХ к власти — только бы дали хоть чуть-чуть обеспеченной СЫТОСТИ. Когда есть сытость, хоть какая-то, народ молчит и можно творить, наворачивать, делать, почитай, любые дела. Это горькая, страшная правда, но это так. Ибо на этой шестой части земной тверди один народ пожрал другой и может это повторить в любой миг.
«Один народ пожрал другой» — не мои слова. Я уже упоминал: их произнес бывший зэк — свидетель изуверского процесса уничтожения одних людей другими. Процесс этот со стороны палачей втянул не сотни тысяч, а миллионы людей. Тут и охранники, и палачи, и железные чекистские дивизии, и десятки миллионов доносчиков… Продолжать перечень?..
На этом свете все может быть только с дозволения, воли народа. По-другому не бывает. Как бы ни был лишен власти народ, как бы ни был забит и обездолен, оболган, но без народа все эти вершители судеб — лишь жалкие бесплотные тени, носители насморков, геморроев, больных печенок и гриппов.
И поэтому народ умывается горем и воет от горя по-волчьи. Это Господь его приговорил — пока не примет другое обличье. Не примет — будет выть, хоронить и изничтожать друг друга. Вот и весь умысел Господень.
Эти мысли в разной форме я неоднократно повторял здесь. Разумеется, все это сделано сознательно. Мной владеет одна жгучая цель: помочь, приблизить, обозначить, чтобы народ осознал себя и свою силу; народ всемогущ, рядом с ним все — карлики, все без исключения. Думаю, это и цель Создателя.
Капитализм бездуховен. Он всей своей сутью устремлен на наживу — это его высшая цель и высшая «добродетель». Для него нет человека и человечества — есть товар. Человек для него только предмет стоимости. И это приговор капиталистической системе, ибо превращает людей в стадо алчных и бессердечных животных. Капитализм развивает инстинкты в человеке, причем не лучшие, и не дает простора духовности. Он упорно низводит человека на ступень животности.
Это обрекает капитализм на гибель. Такое общество не может быть целью человечества.
Капитализм разрушает любую жизнь во имя наживы. Он готов уничтожить человека, народы, дабы обеспечить себе прибыль. И это мы можем наблюдать теперь каждый день. Вместо людей капитализм взращивает пустых, развращенных и бессмысленных существ — вместилища жвачек и убогих помыслов. Это растление именем государства и конституции. Жизнь не может не отомстить за это.
Русский народ рванулся к счастью, к жизни без хозяев, наживы и проститутов всех мастей, жизни по справедливости — и разбился.
Это была жертва во имя человечества.
И в этом было величие русского народа.
Он изнемог, пал в стремлении добыть счастье всем.
Ценой жизни народа человечество обрело бесценный опыт. Отныне оно определенно знает, что не годится и чего делать нельзя ни при каких условиях. Опыт оплачен жизнью и неземными страданиями большого и светлого народа, во многом еще по-детски наивного. Народ этот отчаянно борется сейчас за свое выживание. Борется при холодном и жестоком равнодушии всех других народов…
И все равно человечество нащупает путь к справедливости, пробьется к смыслу достойной жизни: будут высшая духовность, уважение и любовь между людьми. Не будет места в жизни высшей добродетели капитализма — наживе, которая безнадежно калечит, похабит, отравляет бытие людей. Будет изгнан смысл оправдания всего наживой…
А внизу, совсем близко у ног людей, уже захлестывая их, клокочет, поднимаясь, необозримое пространство крови…
Запись из моего дневника (9 июля, вторник, 1970 г.):
«С рассвета — белые лоскутки облаков. Небо густой синевы. И все ярче, горячей солнце. И уже резкие тени в траве, лесу.
Раскачиваются ветки яблони подле моего окна. Скворчат слетки скворцы.
Возле черемухи всегда гудят мухи, жуки, а лепестки на самой длинной ветке (она из тени сарая тянется к свету) свернуты тлей в желтоватые трубочки.
Доцветают купальницы — тропинки под окнами в крупных янтарных лепестках: я привез их из леса и посадил здесь два года назад. Слетки скворцы уже ворчливо скрипят на березах вокруг скворечен.
Я пошел и прилег на штабель теса — горячие доски накалили спину. Солнце быстро заплавило лицо жаром…
Цветут незабудки, полянка у забора — темно-голубая. Напевает мухоловка-пеструшка: повторяющаяся, однообразная песенка.
Чуть заметно подрагивают листья на яблоне — возле самого подоконника.
Измучен литературной работой до степени, когда притупляются инстинкты. Словно в тифу, и этот тиф еще не оставил меня…
К полудню небо принялось хмуриться, то накрапывал дождь, то снова сияло солнце, а вдали погромыхивал гром.
По дороге к озеру вечерами грустно распевают целые хоры зарянок, а совсем возле озера, в темном еловом бору, всегда звучно и громко поет певчий дрозд. Невдалеке поют и другие, но песня этого особенно богата и полнозвучна. Он набирает строфы неторопливо, словно наслаждаясь в паузах отголосками своего чудного покрика. Обычно поет он в сумерках, когда лес погружен в тишину, и уже бело выходит луна — без света, пустая, недвижная. Этот бор на болотистой почве. В сильные ветры здесь часто рушатся ели. Тропинки замшелые. Шаг по ним бесшумен. А вокруг смещаются столбики комаров…
Благословенно лето, благословенно тепло, благословенны звери, листья, трава, ветры, реки и солнце!
И будь проклята эта борьба за жирный кусок, насыщение честолюбия, подлая и преступная возня за власть! Каким-то гнойным нарывом на теле природы эти дела людские…
Солнце, трава, дороги, лесные закоулки, тихие ручьи… кланяюсь вам, люблю вас. Для меня только вы и есть правда жизни…»
Я знаю чудовищную русскую поговорку: «Москва слезам, не верит».
Она это доказала.
И все же. «Есть и высокое в мире, и даже торжествующему злу не поглотить это высокое…»
Август 1983 г. — апрель 1990 г.[152]
Р. S. Моя квартира на последнем, седьмом этаже. Дом на холме, и она капитанским мостиком возвышается над всей округой.
За окнами — Ленинградский проспект, метро «Сокол», через парк — дом, там жила мама. Не увижу я ее больше, никогда не увижу…
В этих местах прошли моя юность, молодость…
Моя горячая нежность пишущей машинке «Olympia». Она во все годы работы ни разу не подвела меня, вынесла все десятки тысяч страниц черновиков и беловика!
Почти 31 год работы над этой темой — позади. Я чувствовал себя то открывателем, то узником, то хранителем истины, то измученным, почти сломленным человеком. Но я выстоял. Вот она, стопка рукописи: 31 год работы — в ней.