Надо признать, что сама большевистская партия не многого стоила с точки зрения настроенности на революцию социалистическую. Она вообще немногого стоила без своего вождя.
«В газетах того времени нашло отражение то странное и неожиданное впечатление, — вспоминал В. Д. Набоков, — которое произвели приезд Ленина и его первые выступления. Даже Стеклов (Нахамкис)[15] нашел нужным заявить, что Ленин, по-видимому, потерял контакт с русской действительностью. «Правда» не сразу сумела подняться до уровня своего идейного вождя… Но колоссальную настойчивость и самоуверенность Ленина нельзя было, конечно, победить так просто. Все последующее показало, до какой степени глубоко, даже в деталях, был продуман план. Он немедленно, шаг за шагом, начал осуществляться, причем главным рычагом было утомление армии войной и начавшееся на фронте, под прямым влиянием Петербургского переворота, быстрое — можно сказать, катастрофическое — разложение.
По своим воспоминаниям мне приходится констатировать, что Вр. правительство с изумительной пассивностью относилось к этой гибельной работе. О Ленине почти никогда не говорили. Помню, Керенский уже в апреле, через некоторое время после приезда Ленина, как-то сказал, что он хочет побывать у Ленина и побеседовать с ним, и в ответ на недоуменные вопросы пояснил, что «ведь он (Ленин. — Ю. В.) живет в совершенно изолированной атмосфере, он ничего не знает, видит все через очки своего фанатизма, около него нет никого, кто бы хоть сколько-нибудь помог ему ориентироваться в том, что происходит». Визит, сколько мне известно, не состоялся…
Нет, Александр Федорович был глубоко не прав. Нет опасней ошибки, чем недооценка противника. Около Ленина был человек. Ленин не сохнул в одиночестве, рядом стоял… Ленин… и обоих Лениных подпирала финансовая помощь воюющей Германии. Но не эти деньги укрепляют убеждения вождя большевизма. Их родила, скрепила намертво глубочайшая, фанатичная уверенность в правоте дела. Деньги из Германии лишь помогали вести главное доказательство жизни. Были бы это деньги от «Союза палачей всех народов» (существуй такой) — он и их бы взял. Ведь этично все, что служит революции. Он взял бы любые деньги, даже из огня и крови, расплавленного металла и стонов миллионов людей, — эти деньги пошли бы на то, чтобы навсегда смыть слезы, горе, несправедливость, угнетение. В святость своих целей он верил непоколебимо. Как взошел на эшафот его старший брат, не отрекшись от убеждений, так и он готов был отправиться на эшафот, в пыточную, в лед любой могилы.
О том, взял ли Ленин кайзеровские деньги или нет, вести спор нелепо — конечно, взял, потому что они шли на революцию. Это не была продажа убеждений — это был всего лишь шахматный ход. Когда победит революция в России, она перекинется на весь мир — и какое значение будет иметь, откуда были взяты деньги. Все правительства капиталистов ответят. И эти золотые рубли фактически отданы врагом на свою же погибель. Взять их, чтобы после убить того, кто дал: германский империализм.
Капитализм Ленин ненавидел люто. Эта ненависть даже исказила в нем многие человеческие черты. Но очевидно, таковой была природа борьбы: среди всемогущего буржуазного порядка, в одиночестве, в эмиграции, в забвении, в ярости риска, среди недостойной грызни в партии и вообще революционном лагере. Ленин был сработан из огня ненависти и непримиримости. Именно здесь трагедия революции. Для продвижения к цели — победе социализма — допустимы любые жертвы, важно достижение цели. Цель поставлена перед человеком — и свершилась подмена ценностей, бойня стала целью нового государства, ибо служила человеку…
И все потонуло в крови и проклятиях…
Имя профессора Фёрстера всплывет еще раз — в истории с ядом. В 1967 г. писатель Александр Бек беседовал с личными секретарями Ленина Фотиевой и Володичевой. Из этих бесед как бы «выпадет» история еще одной безнравственности, теперь уже направленной не по привычной схеме от Ленина на весь мир, а на Ленина, и не от всего мира, а от самых доверенных его лиц. Диктатора предавали те, кого он считал своими верными помощниками.
«…Меня предупредили, что Ленину разрешено диктовать не более пяти минут, — делится своим позором Володичева. — Надежда Константиновна провела меня в комнату, где на кровати лежал Ильич. Вид у него был болезненный. Он неловко подал мне левую руку, правая была парализована. Это меня сильно поразило. Я не предполагала, что ему до такой степени плохо. Когда мы остались, я села за стол рядом с кроватью. Ленин сказал: „Я хочу продиктовать письмо к съезду. Запишите!14»
А спустя какое-то время после диктовки Мария Акимовна уже на квартире Сталина и передает ему расшифрованный текст ленинской диктовки. Сталин вместе с Орджоникидзе и Бухариным удаляются в кабинет, откуда «примерно через четверть часа вышел Сталин. Шаги его на этот раз были тяжелыми, лицо озабочено. Он пригласил меня в другую комнату… «Сожгите письмо», — сказал он мне. Это распоряжение Сталина я выполнила…».
А Ленин на другой день наивно предупреждает своего секретаря, то есть все ту же Марию Акимовну:
«„Я буду диктовать вам свой дневник. Он абсолютно секретен…“ Кончив диктовать, Ильич еще раз напомнил: «Продиктованное вчера, 23 декабря, и сегодня, 24 декабря (1922 г. — Ю. В.), является абсолютно секретным». Подчеркнул это не один раз. Потребовал все, что он диктует, хранить в особом месте, под особой ответственностью…»
Но нет, Мария Акимовна тут же направила свои стопы в дом к Сталину. Не отстала от нее и Лидия Александровна Фотиева, даже больше твердости проявила в предательстве, даже какую-то идейную пламенность.
Эти признания-самообличения, выжатые талантом Бека вести беседу, воздействия на людей, вызывают омерзение и даже некоторое чувство обиды за разящего всех и каждого вождя революции. Обессиленный неизлечимой болезнью, уже безопасный для всех, он становится объектом нечистоплотных манипуляций;
Фотиева до конца своих дней оставалась «закрытым» человеком, то бишь отказывалась с кем-либо встречаться и беседовать. По словам историка Владлена Логинова («Московские новости», № 17, 23 апреля 1989 г.), Фотиева была уверена (и говорила об этом Логинову), что еще в 30-е годы во время ремонта в ее квартире в «доме на набережной» (дом, из которого на пытки и смерть постепенно увезли почти всю верхушку партии, Красной Армии и государства), не таясь, установили подслушивающие устройства. И десятки лет она жила в твердом убеждении, что любое слово, даже сказанное шепотом, фиксируется. И уцелеть можно только ценой молчания.
Из беседы Бека с Фотиевой 20 марта 1967 г.:
— Однако же Володичева в своей записи (в дневнике дежурных секретарей. — Ю. В.) прямо говорит, что она передала письмо в руки Сталину.
— Нет, это неверно. Погодите, дайте-ка вспомнить. Я два раза была в это время у Сталина. Первый раз насчет яда. Но об этом писать нельзя. А второй раз… Да-да, вспомнила. Я сама передала письмо Ленина о национальностях.
— То есть сразу после того, как он продиктовал?
— Да. Могу вам рассказать. Только не записывайте. И если вздумаете опубликовать, то отрекусь.
— Да что вы, какая публикация? Мне это необходимо просто уяснить.
— Так вот. Сначала о яде. Еще летом (1922 г. — А. Б.) в Горках Ленин попросил у Сталина прислать ему яд — цианистый калий. Сказал так: «Если дело дойдет до того, что я потеряю речь, то прибегну к яду. Хочу его иметь у себя» (Ленин собирался последовать примеру Поля Лафарга и его жены, дочери Маркса — Лауры, которые отравили себя в 1911 г., чтобы не мучиться наступающей старостью. — Ю. В.). Сталин согласился. Сказал: «Хорошо». Однако об этом разговоре узнала Мария Ильинична и категорически воспротивилась. Доказывала, что в этой болезни бывают всяческие повороты, даже потерянная речь может вернуться… В общем, яд Владимир Ильич не получил. Но после нового удара он в декабре под строгим секретом опять послал меня к Сталину за ядом. Я позвонила по телефону, пришла к нему домой. Выслушав, Сталин сказал:
— Профессор Фёрстер написал мне так: «У меня нет оснований полагать, что работоспособность не вернется к Владимиру Ильичу». И заявил, что дать яд после такого заключения не может.
Я вернулась к Владимиру Ильичу ни с чем. Рассказала о разговоре со Сталиным.
Владимир Ильич вспылил, раскричался. Во время болезни он часто вспыхивал даже по мелким поводам: например, испорчен лифт (он был вспыльчив смолоду, но боролся с этим. — А. Б.).
— Ваш Фёрстер — шарлатан, — кричал он. — Укрывается за уклончивыми фразами.
И еще помню слова Ленина:
— Что он написал? Вы это сами видели?
— Нет, Владимир Ильич. Не видела.
И наконец, бросил мне:
— Идите вон!
Я ушла, но напоследок все же возразила:
— Фёрстер не шарлатан, а всемирно известный ученый…
Что нам добавить? Великий утопист верил, что совокупность материальных факторов преобразует человека — стоит лишь изменить характер собственности. Вышло же все наоборот.
Только нельзя уже вернуть назад миллионы жизней и благородную мощь Российского государства.
Он был беспредельно жесток в следовании предначертаниям плана — создать свободное и счастливое общество. Судьбы людей, их страдания, кровь — это были лишь безликие величины в его расчетах. Как живые люди они отсутствовали. Была предназначенность общества к свершению. Все прочее не имело ни ценности, ни значения, ни смысла.
Великий утопист мечтал искоренить зло, но не сумел избавиться от него даже в своем окружении.
В манифесте ЦК РСДРП «Война и российская социал-демократия» Ленин вскрывает империалистический характер войны 1914 г., разоблачает измену рабочему классу вождей главнейших социалистических партий Европы и II Интернационала. Ленин выдвигает в манифесте революционные тактические лозунги международного рабочего класса в империалистической войне и показывает, что только одна партия большевиков отстаивала интересы международного пролетариата и не склонила революционного знамени перед империализмом.