лава внешнеполитической разведывательной службы ведомства Гиммлера) высказывает сомнения в естественности смерти Гофмана, последовавшей в 1927 г.
В 20-е годы Гофман и влиятельный германский промышленник Рехберг сколачивали всеевропейский экономический и военный союз против красной России. Им удалось даже втянуть в это дело прославленного французского маршала Фоша, всю жизнь относящегося с подозрением к Германии. За недомолвленностью Шеллен-берга проскальзывает вполне недвусмысленный намек на ОГПУ. Сейчас с уверенностью сказать невозможно, но не исключено, что Гофману умереть подсобили из Москвы: слишком привычным это было для Кремля и Лубянки. Гибель генералов Врангеля, Кутепова, Миллера, множество других так называемых загадочных убийств по всем землям Европы — мы-то теперь знаем, что и кто стояли за ними. Убийствами, похищениями дирижировал из центра Европы «синий» генерал Эйтингон — любимец Сталина, организатор самого важного для Сталина убийства — Троцкого.
Можно с полным основанием сказать: в обиход политической и общественной жизни Европы этот разбой ввел Сталин, а после 1933 г. к нему присоединился и Гитлер. Все прочие в данных упражнениях смотрелись недорослями.
Там, в Бресте, и Троцкий оказался не подарком. В общем, нашла коса на камень. Кто тут коса, кто камень — значения не имеет, хотя на роль косы, пожалуй, больше подходил Гофман. Один взмах его «косы» сметал русско-советские войска с позиций, и камень не являлся помехой…
Танненбергское сражение — часть Восточнопрусской операции августа четырнадцатого года, в которой были окружены два корпуса Второй армии генерала Самсонова.
Русское наступление в августе 1914-го имело целью спасти Париж, который находился под угрозой захвата. Французы откатывались перед лавиной германских войск. В результате русские корпуса были разгромлены: 90 тыс. солдат и офицеров попали в плен, 20 тыс. полегли на полях боев. Париж выстоял…
«Любопытно мнение о русской армии, распространенное в Австро-Венгрии и приписываемое Конраду: победить русских трудно, но и им самим трудно быть победителями…»
В открытом письме Центральному Комитету партии большевиков Мария Спиридонова развертывает поистине чудовищную картину рабских поборов, названных вождем диктатуры пролетариата продовольственной разверсткой.
«…Вы перестали быть социалистами в анализе явлений, совершенно уподобляясь царскому правительству, которое тоже всюду искало агитаторов и их деятельностью объясняло все волнения. И вы так же правы, как оно. Вот что об агитаторах мне пишут крестьяне из всех губерний Советской России: «Ставили нас рядом, дорогая учительница… целую одну треть волости шеренгой и в присутствии других двух третей лупили кулаками справа налево, а лишь кто делал попытку улизнуть, того принимали в плети». (Реквизиционный отряд, руководимый большевиками из Совета.)
Или из другого письма: «По приближении отряда большевиков надевали все рубашки и даже женские кофты на себя, дабы предотвратить боль на теле, но красноармейцы так наловчились, что сразу две рубашки внизывались в тело мужика-труженика… по нескольку недель не ложились на спину. Взяли у нас все дочиста, у баб всю одежду и холсты, у мужиков — пиджаки, «часы и обувь, а про хлеб нечего и говорить…»
Или из третьего письма: «Матушка наша (т. е. Мария Александровна Спиридонова. — Ю. В.), скажи, к кому же теперь пойти, у нас в селе все бедные и голодные, мы плохо сеяли — не было достаточно семян… Очень нас пороли, сказать тебе не можем как. У кого был партийный билет от коммунистов, тех не секли. Кто теперь за нас заступится? Все сельское общество тебе земно кланяется».
Из четвертого: «Вязали нас и били, одного никак не могли усмирить — убили его, а он был без ума…»
Из пятого письма: «В комитеты бедноты приказали набирать из большевиков, а у нас большевики вышли все негодящиеся, из солдат… прямо скажем, хуже дерьма. Мы их выгнали. То-то слез было, как они из уезда Красную Армию себе в подмогу звали… спины все исполосовали и много увезено (на расстрелы, конечно. — Ю. В.), в четырех селах 2–3 человека убито, мужики там взяли большевиков в вилы, их за это постреляли».
Или еще письмо: «…хотели поднять на штыки ребенка, только смелым вмешательством женщины, назвавшей его своим, удалось спасти. Берут платье, режут скот, бьют посуду, совершают по всему Каротоякскому уезду всякие неслыханные бесчинства…»
Из следующего письма: «В комитеты бедноты идут кулаки и самое хулиганье. Катаются на наших лошадях, приказывают по очереди в каждой избе готовить обед, отбирают деньги, делят меж собой и только маленький процент отсылают в Казань, приказали отнимать скот у мужиков… Крестьяне режут скот. Через год разорение будет окончательное и непоправимое. Деревня без скота — гиблая…»
Из нового письма: „Мы не прятали хлеб, мы, как приказали по декрету, себе оставили 9 пудов в год на человека. Прислали декрет оставить 7 пудов, два пуда отдать. Отдали. Пришли большевики с отрядами. Разорили вконец. Поднялись мы. Плохо в Юхновском уезде, побиты артиллерией. Горят села. Сровняли дома с землей. Мы всё отдавали, хотели по-хорошему. Знали, голод голодный. Себя не жалели…"»
И Мария Спиридонова спрашивает:
«Кто агитатор, кто подстрекатель?! Отвечайте! Вы контрреволюционеры, худшие из худших белогвардейцев!!!»
Читая письмо Спиридоновой, уже ясно представляешь, что мятеж левых эсеров в июле восемнадцатого был лишь отчасти продиктован несогласием с политикой большевиков в германском вопросе. Распаленная болью деревня, вой, слезы крестьянской России толкнули левых эсеров на выступление, ибо не такой представляли они новую деревню, деревню после Октября.
Спиридонова продолжает горестный список:
«„Велели нам красноармейцы разойтись. А мы собрались думать, что нам делать, как спастись от разорения. Мы все по закону сполна отвезли на станцию. А они опять приехали… Обед им сготовили, все несем, угощаем, что хотят берут, даем без денег, не жалуемся… Они нас пулеметом, огнем. Убитые повалились…
И вот пошли мужики потом. Шли шесть волостей стеной, на протяжении 25 верст со всех сторон, с плачем всех жен, матерей, с причитаниями, с вилами, железными лопатами. Шли на совет…“
Этой крови вам не смыть, не отчиститься от нее даже во имя самых «высоких» лозунгов…
Понятие классовой борьбы, этой философско-исторической доктрины, вы подменили не только марксистским понятием, только борьбы двух экономических категорий, а подменили понятием борьбы просто волчьей…
…Отряды немецких военнопленных (интернационалистов, прибавляете вы) действовали наряду с другими реквизиционными отрядами. Я знаю о Пензенской губернии.
В Пензенской губернии пороли крестьян, расстреливали… Сначала их реквизировали, пороли и расстреливали, потом они стали стеной (кулацкое восстание — говорили вы), потом их усмиряли, опять пороли и расстреливали… С каким презрением говорили они (немцы из реквизиционного отряда. — Ю. В.) о глупости мужика и о том, что ему нужна палка…
Вся ваша зверская, грубая политика по отношению к крестьянству, особенно развернувшаяся, когда мы стали тюремной, чрезвычайной клиентурой (речь идет о левых эсерах. — Ю. В.), — это политика подлинной контрреволюции…
Рабочий класс должен запретить вам спекулировать его именем, прикрывая великим, святым понятием диктатуры пролетариата эти мастерства красного цеха.
…Что, что сделали вы с нашей великой революцией, освященной такими невероятными страданиями трудящихся?!
Я спрашиваю вас, спрашиваю…
… Трудовые массы почти никогда не бывают контрреволюционны. Они только бывают голодны или обижены…
…Какую бы возможность вы ни нашли поставить меня под ваш суд, все равно — заставить меня участвовать в нем вы не сможете, даже ваша Чрезвычайка (поклон вам, Владимир Ильич и Феликс Эдмундович, за такое великое изобретение! — Ю. В.) окажется здесь бессильной. Слишком долго я была на самом дне жизни (изнасилованная солдатней и городовыми, брошенная на Нерчинскую каторгу совсем юной девушкой — всего двадцати двух лет. — Ю. В.), слишком сильно всеми помыслами и сердцем люблю революцию, чтобы бояться каких-либо испытаний и смерти: «на прицел», под который пять, шесть раз брала меня здесь в Кремле ваша стража, ради забавы. И только убийством вы можете меня изъять из революции…»
Из этого ленинского насилия над деревней вышел Сталин. Не он исказил наметки кооперативной политики Ильича, а Ильич определил отношение большевизма, Сталина и всех прочих «серпастых и молоткастых» к деревне. Ильич показал, как можно это делать[25].
Это он, Ленин, глубочайший знаток Маркса и вообще мировых философских систем, воплощение любви к народу, сама справедливость и доброта, ломал кости деревне, не «кулакам», а всему крестьянскому миру.
«Трудовые массы почти никогда не бывают контрреволюционны. Они только бывают голодны или обижены…»
Продразверстка оборачивалась кровавыми стычками. Сомнений быть не могло — это была крестьянская война против советской власти, ее зверской, утопической политики военного коммунизма. Мятеж Антонова вобрал в себя недовольство крестьянства Тамбовской, Воронежской, Пензенской губерний. Это уже была грозная сила, настолько грозная, что на усмирение крестьянства были направлены регулярные войска Красной Армии. В 1920 г. это позволяла общая обстановка на фронтах Гражданской войны. Войска возглавил Тухачевский. Он и повел себя как на войне, сметая артиллерией непокорные деревни.
В рассказе «Эхо в горах» Варлаам Шаламов рассказывает об Александре Антонове.
Эсер Антонов до революции имел бессрочную каторгу и более года сидел на цепи. В одном из воззваний к крестьянству Антонов писал:
«Я — старый народоволец, был на царской каторге много лет. Не чета вашим вождям Ленину и Троцкому, которые, кроме ссылки, ничего и не видели. Я был закован в кандалы…»
Не только в кандалы, но и прикован к цепи.