и сям мы наталкивались на различные большевистские банды, перестрелки стали обыденным явлением, намерения чехословацких легионов были нам совершенно неясны… Нам передавали, что чехословацкие легионы, пользуясь поддержкой Англии, наступают с востока на Москву, чтобы произвести там государственный переворот. Этим самым Германия снова окажется в кольце. Ввиду этого с начала 1918 года я стал придерживаться той точки зрения, что нам необходимо предпринять наступление на Москву, посадить там другое правительство; предложить новому правительству более приемлемые мирные условия, чем Брест-Литовский договор (в первую очередь ему можно было уступить Польшу), и потом заключить с этим новым правительством союз. Мы не нуждались для этой операции ни в каких подкреплениях. Наш новый военный атташе в Москве майор Шуберт, который первый высказался за решительное выступление против большевиков (надо думать, потому что своими глазами насмотрелся на них в Москве. — Ю. В.), полагал, что для водворения порядка в Москве и создания там нового правительства достаточно иметь всего два батальона. Если даже я считал, что предложения Шуберта слишком оптимистичны, то все же для наступления на Москву нам вполне хватило бы тех дивизий, которые еще имелись в нашем распоряжении. У Ленина и Троцкого тогда еще не было Красной Армии. У них достаточно было хлопот по разоружению солдат старой армии и отправке их домой. Вся их власть опиралась на несколько латышских батальонов…
Вся эта комбинация избавила бы Россию от ужаса голода и холода и спасла бы жизнь миллионам людей. Несомненно, если бы германское правительство и Верховное главнокомандование решились бы на такую операцию до наступления Людендорфа на Западном фронте в марте 1918 года, мы получили бы колоссальные результаты.
Генерал Людендорф пренебрег возможностью создания нормальных условий на востоке, — заключения союза с новым русским правительством и выжидательной тактики на Западном фронте. Он решил добиться развязки путем решительного наступления на Западном фронте и нисколько не сомневался в том, что наступление закончится победой германского оружия…»
Понять Людендорфа тоже можно. Сам Гофман признает: после победы большевистской революции «впервые за все время кампании у нас было на Западном фронте преимущество в силах перед противником».
И надо отметить, весьма внушительное.
«Вскоре, в июне (1918 г. — Ю. В.), — вспоминает Сокольников, — я был введен в состав командированной в Берлин комиссии, которой предстояло составить дополнительные к мирному договору экономические и правовые соглашения. Ко времени этих переговоров относятся поездка Красина в ставку Людендорфа и переговоры с ним о прекращении движения немецких войск на Баку. Твердо намеченный Людендорфом план отсечения Кавказа и Туркестана был сорван высадкой американских войск на французском побережье, сорвавшей новую военную обстановку и исключившей возможность осуществления в России военных планов крайнего правого крыла германских империалистов…»
Для большинства русской интеллигенции и офицерства ленинцы явились теми, кто по замыслу врага развалил Россию. В основе их действий лежала невиданная дотоле демагогия. Большевики и немцы воспринимались в сознании образованной России как общий исторический враг.
Как иначе было понять канцлера кайзеровского правительства — он неоднократно повторял, что революция в России слишком запаздывает. Это означало только одно: правящие круги Германии уже давно видели своим союзником разложенческую деятельность большевизма, видели и осторожно пособляли ему. Для кайзера и генералов революция в России являлась военным союзником, с ней они и связывали свои захватнические планы.
С заключением же Брестского мира для интеллигенции и офицерства уже становилась бесспорной изменническая суть большевизма, и главным образом Ленина. Ценой разрушения России они закреплялись у власти. Это было посерьезней снарядов с «желтыми крестами».
Мириться с договором для большинства образованной России было трудно, если вообще возможно. У этого слоя общества не был столь развит собственнический инстинкт, как, скажем, у крестьянина: есть земля — и пропади все пропадом… разные там присвоенные врагом земли, контрибуции…
Народ, в общем, безразлично отнесся к договору. Чего воевать, коли по декрету вышла земля, помещиков больше нет, да и за что давать себя убивать?..
Нажим ленинской агитации не ослабевал. Офицер становится воплощением всех зол. События стремительно ставят его вне закона. И офицерство, именно то, которое не имеет сословных и имущественных интересов, обращается к белому движению — другого способа выжить не существует, а тут еще лозунги о возрождении России, освобождении от германской кабалы, великом Учредительном собрании…
Власть любой ценой![26]
Пусть развал, пусть добрая часть России под немцами, но власть, власть и власть! Это — ведущее настроение Ленина-политика: власть и диктатура (насилие, террор).
Естественно, можно было предвидеть поражение Германии, ведь Соединенные Штаты только разворачивали свой экономический потенциал, только начали по-настоящему масштабно присылать людские пополнения и технику. Но бесспорно и то, что до своего поражения Германия могла занять Россию до линии Крым — Москва — Петроград (или Вологда) и сколько же еще принести горя и унижений!
Это не тревожит Ленина. Главное — власть над страной. Любой ценой вырвать передышку и укрепиться у власти!
Захват власти для строительства социализма вопреки экономическому и культурному состоянию России, введение военного коммунизма согласно прожектерским (но всегда с очень заметным отливом крови) представлениям о коммунизме, безответственное разрушение хозяйственной жизни страны, чтобы в страхе попятиться к нэпу, развал старой армии и полная беззащитность перед врагом, безответные убийства сотен тысяч людей от имени государства — это далеко не оправданный риск. Но почему тогда ленинский авантюризм увенчивают победы?
Пороки старого государственного строя, кровь и тяготы мировой бойни, величайшая демагогия о бесклассовом обществе, о завтрашнем, незамедлительном рае и т. п. — все это производило на не искушенных в политике людей потрясающее впечатление. С ними впервые говорили на таком языке.
Бок о бок с демагогией шествовал террор — как я уже отмечал, самостоятельная величина в политике Ленина.
«Каждый, кто заблуждается в отношении истинной веры, должен быть казнен» — так звучало требование Святой инквизиции.
Да это и есть та вера, которой мы жили (и еще живем). Вера сужения мира до размеров нашей ненависти. Исключение всех других чувств и достоинств — только заповеди марксизма.
И резня офицеров, и война с крестьянством в эпоху военного коммунизма и после, при коллективизации, и все бесконечное принуждение: расправы при любом несогласии, и жизнь под приказом и палкой, серое, безногое счастье — все-все обернулось новой несправедливостью, неравенством и ложью. На сваях лжи покоится здание нового общества.
И поэтому все благие порывы Ленина, каковыми бы они ни являлись по смыслу, были и есть одно зло и мучительство, праздник для одних и надрывное существование для других.
И тогда встает вопрос: за что убивали людей, за что их объявляли виновными в дурной жизни, травили, казнили, преследовали?
Зачем нужна была одна долгая — на десятилетия — резня и жизнь под страхом, палкой и в нужде?
С кого спросить? Кому заглянуть в глаза?
Кто вернет пролитую кровь, человеческие жизни и мирную радость семьям? Кто воскресит людей, загубленных надрывным строительством основ социализма? Кто вернет жизни, искалеченные и попранные страхом, принуждением и ложью?
Мой знакомый, говоря о попытках Горбачева создать партию на новых началах и отыскать свой путь в будущее, заметил:
«Я не ворон. Я не живу 300 лет, у меня не три жизни. Выходит, одна жизнь ушла на дикости ленинизма, не жили же мы, только исходили потом и кровью… Пришла пора и вторую пускать на пробу? А не выйдет — останется третья?.. Да у меня одна жизнь, вернее, остаток той, что не до конца сожрали партийные кровососы, и этот остаток гробить на новую пробу?.. Пробовать, когда человечество уже давно нашло дорогу! После всего этого опять пробовать? Да какой кровью еще платить?!»
Можно возразить: Ленин хотел лишь добра трудовым людям и на этом неизведанном пути допустил просчеты, а сам путь — правильный.
Верно, практика строительства нового общества Лениным и большевиками не сразу дала свой настоящий цвет, вернее, думали (наставляя лбы на священные книги марксизма), что через кровь надо перешагнуть, без этого нельзя, не бывает.
И не отдавали себе отчета в том, что жизненны лишь формы, вырастающие из прежних, постепенно заполняющие пространство старой жизни.
Природа исторического прогресса исключает скачкообразность (если речь идет о прогрессе). Эволюция является знаменем прогресса. Перезалив кровью этот опыт, начинаем теперь кое-что видеть, а главное — остерегаемся разрушать… Убивать готовы по-прежнему, но — разрушать… кажется, нет.
Позволительно вспомнить, что за все несогласия с утопией Ленин карал. Это с Ленина повелось: каждый несогласный с марксизмом и его российской практикой — предатель, его удел — мытарства, гибель. Отныне неприятие марксизма и его (Ленина) утопии есть государственная измена, ибо он (Ленин) и народ — одно и то же.
Из марксизма было сделано извлечение самого важного — учения о диктатуте пролетариата — и утверждено как необходимость постоянство террора. Партийной доктрине должны подчиняться все — это непреложное условие существования советского общества. В тотальном насилии и принуждении государство черпает устойчивость, а марксизм как учение служит правовым и нравственным обоснованием подобного порядка.
Отсюда террор и подавление людей становятся естественным состоянием общества. И свершилось самое страшное: с этим свыклись.