«Просвещенная ограниченность и обывательское лукавство, поднявшееся на высоты политической «мудрости», — эти черты как нельзя более к лицу лидеру кадетской партии»1 — вот оценка Льва Давидовича.
В политике Павел Николаевич — хитрый лис, меняющий оценки едва ли не на противоположные. Он основательно забрызган кровью царского семейства. Именно он занимался телеграммой английского короля Георга Пятого своему кузену Николаю Второму. Английский король откликнулся на отречение двоюродного брата предложением выехать Романовым в Англию.
Павел Николаевич так занимался телеграммой — английский монарх не то чтобы отказался от своего предложения, но повел себя так, словно предложения вовсе и не поступало[52][53]. Зато никаких осложнений в печати, никаких неприятностей с выездом бывшего императора из России. Такая бы свистопляска! А тут для правительства все сложилось чрезвычайно удобно…
Зато в 1920-м сам Павел Николаевич эмигрировал, и именно в Лондон, а уж с 1921 г. обитал в Париже. Это, заслонив его на митинге в Берлине, 28 марта 1922 г. пал от пули террориста Владимир Дмитриевич Набоков — видный деятель кадетской партии, бывший управляющий делами Временного правительства и родитель знаменитого писателя.
В те годы Милюковым проповедовался лозунг «Советы без большевиков» — зело опасный лозунг, большевики аж зубами скрипят. Кстати, Кронштадт восстал против советской власти именно под указанным лозунгом.
С первых дней второй мировой войны Павел Николаевич отказался сотрудничать с гитлеровцами. Скончался 31 марта 1943 г. на 85-м году.
А в тот день, когда Алексеев сочинял письмо, Павлу Николаевичу перевалило за пятьдесят девять — последний день рождения справил в Петрограде…
Судя по позднейшим свидетельствам, должность начальника штаба главковерха Алексеев принял с единственной целью — спасти Корнилова, Деникина и других арестованных от скорого суда и казни. И он добился от Керенского назначения обыкновенного следствия и суда, которые, впрочем, так и не имели места из-за стремительности событий. Скоро самому Керенскому придется удариться в бега…
А пока Александр Федорович в качестве нового Верховного главнокомандующего является в могилевскую ставку. Сколько же этих Верховных перевидела бывшая ставка государя императора!
Обстановка в Могилеве корежит министра-председателя. Он во всем зависит от генералов, даже в самых простейших военных решениях. И еще этот скрытый культ Корнилова! И эти корниловские полки!
Всякий раз, возвращаясь с учений, там, в Быхове, корниловский ударный полк рявкает «ура» своему арестованному шефу — в самые окна монастыря, и текинцы салютуют своими клычами.
Охрану по-прежнему несут текинцы и георгиевцы, тут министр-председатель ничего поделать не может… да и он почти молниеносно возвращается в Петроград. Очень беспокоят Ленин, Троцкий и вообще вся эта ленинская компания. Унять бы их…
Дни и ночи ломает голову министр-председатель, как же это устроить. Вроде силы под рукой — вся Россия, а только не поддается она, ровно деревянная к его слову…
Слишком самоуверен был для столь ответственной роли Александр Федорович. Никого и ничего не видел, кроме себя… Ни с кем не намерен делить власть: Россия указала перстом на него. Он ее избранник — и он это докажет.
Власть, власть…
Разве она не выше любых денег, родственных уз и чувств к женщине? Да что вообще сравнимо с хмельным, ни на что не похожим ощущением возвышения над людьми, податливости твоей власти любого человека?..
«Корниловская авантюра, роль в которой Керенского и Савинкова так и не была выяснена до конца, — писал историк Н. А. Рожков спустя год после генеральского мятежа, — больнее всего ударила по кадетской партии, по новому правительству и сильнейшим образом поколебала популярность министра-председателя, проявившего самовластные замашки и не очистившегося от подозрительных связей и сношений с Корниловым. Последовавшие затем попытки правительства подыскать себе костыль то в виде Демократического совещания, то в виде Совета Республики, то, наконец, посредством «обновления» своего состава путем союза с крупным капиталом и кадетами, выразившегося в приглашении в министерство Коновалова, Третьякова, Кишкина, явились лишь признаками слабости и подлили масла в огонь поднимавшегося настроения масс, на этот раз не только рабочих и матросских, но уже и солдатских.
Известно, какую видную роль сыграли солдатские массы в Февральскую революцию: в сущности, эта роль была решающей…»
Война: кровь, увечья, смерть, вши, полуголод — делала свое…
У Ленина все то же, единственное оружие: продолжать агитацию и пропаганду, углублять разложение армии, размывая опору буржуазии (Ленин смещал ударение в этом слове на «а»), обострять кризис, поворачивать народ к большевизму и новому взрыву.
Весь вопрос в том, кто скорее сорганизуемся: генералы или Ленин с социалистической революцией.
У Ленина были: финансовый «костыль» из Берлина, всех и все бередящее слово, ненависть и безмерная усталость народа от войны и великолепно вышколенная партия, а самое важное — знание цели и путей подхода к ней.
За генералами бушевала разваливающаяся армия, ненавидящая их, из-под обломков которой выкарабкивались офицеры — костяк будущей белой армии, призванной возродить Россию и вытравить из ее жизни ленинизм.
Еще у Ленина был Петросовет — второе и главное правительство России, окончательно подпавшее под контроль большевиков в сентябре 1917 г. Вся Россия внимает голосу Совета, а это голос Троцкого.
Петросовет держал Временное правительство под контролем, не позволяя без своего ведома и одобрения принимать ни одно решение (знаменитое «двоевластие»).
У генералов отсутствовало все: люди, организация — ничего в готовом виде. Все рассеяно по России, все — одни рассуждения. А действовать предстояло среди нарастающей враждебности, при удручающем отсутствии тыла — везде в них видели врагов. От слов Ленина штормило людскую стихию России. Офицеров и буржуйского вида людей линчуют на улицах больших городов. Их убивают, избивают, увечат (по воспоминаниям Шостаковского, это происходило очень часто, появились даже термины для обозначения подобной расправы). Это — прямое следствие ленинской агитации и пропаганды. Война сверхстремительно увеличивала шансы Ленина.
Именно к той поре относятся полные желчи стихи Шполянского[54]:
Придумав гениальный клич,
Наш могучий Владимир Ильич
Говорит толпе исполинской
С балкона балерины Кшесинской:
— Разверзнись, как бездна, как хлябь!
Что касается награбленного — грабь!
Грабь в качестве основного закона! —
И потом слезает с балкона…
«Новым в Петрограде, каким я его увидел в июле семнадцатого года, — пишет Шостаковский, — было невероятное количество солдат, свободно разгуливающих по улицам города, а также запустение, которое бросалось в глаза на улицах, вокзалах, в театрах, банках…
Отсутствие после февраля твердой власти породило самосуд. На фронте, в деревне, в городах. Появилось даже специальное слово — «растрепать»…»
Война, с ее бедствиями и кровью, давала Ленину своего рода единственный шанс для захвата власти, доводя социальный кризис до неведомой, ураганной силы. Ленин сознавал: уже никогда не сложатся, не сплетутся и не затянутся в такой узел условия, столь выгодные для революционного переворота, — и ярил Россию.
Кризис принимал совершенно неуправляемый для правительства характер. Ленин и стремился довести общее недовольство властью и озлобление до степени, когда правительство окажется вообще бессильным влиять на события. В этот час и должна будет прозвучать его, Ленина, команда к штурму — новой революции, уже во имя угнетенного народа. «Вся власть Советам!» Бедные и угнетенные должны вырвать власть у паразитов и угнетателей!
А первые генералы («закоперщики») пока в кутузке, в Быхове, ждут суда. Армии уже нет, почти нет солдат в окопах, голая Россия по линии фронта…
Шостаковский передает свой разговор с адвокатом Пальчевским (своим свекром) о Керенском (ведь он тоже адвокат, и поэтому Пальчевский знал его достаточно) и будущем России.
«— Мы, адвокаты, иначе его (Керенского. — Ю. В.) себе не представляем, как собирающим с шапкой в руках деньги на помощь политическим ссыльным. Сколько я его знаю, это была наиболее характерная для него поза. Он умел вызывать в людях симпатию и собирал большие суммы…
— И полиция это допускала?
— Видишь ли, думаю, что полиция не принимала его всерьез[55], как не принимают всерьез Керенского-министра и сейчас его товарищи по кабинету. Он идет на поводу у событий, и не он ими, а они им управляют… Не сомневаюсь, события сметут его так же неожиданно и просто, как до сих пор возвышали. Наверняка большевики возьмут в конце концов власть. Потом они поймут, что теория — одно, а жизнь — другое, и заведут порядок, как его заводили до сих пор все западные социалисты… добиравшиеся до власти…»
Все это и случилось именно так. Только большевики кое-что о своей теории и ленинизме начали догадываться через семьдесять лет разрушения Российского государства. Разрушали бы и дальше (в этом у ленинизма исключительный запас прочности и неизменности), да обломки начали падать и на их головы…
Павел Петрович Шостаковский обнародовал свои воспоминания «Путь к правде» в Минске в 1960 г.
Надо признать, что величайшая удача и, пожалуй, счастье — такой партнер, как министр-председатель Керенский.
Кстати, логике учил в той гимназии, которую закончил Ленин, сам директор господин Керенский — родитель будущего главы Временного правительства. Так что искрометный Александр Федорович знал Владимира Ильича несколько ближе и больше, нежели по газетным статьям.