Мал Симбирск, а, поди, сразу двоих «спасителей» и «благодетелей» народа напустил на Россию. Приглядеться бы к этому городку… Ба, да и последний министр внутренних дел Российской империи, претендующей на лавры Распутина при царском семействе, сам господин Протопопов, тоже из… Симбирска!
Александр Федорович ненавидел большевиков — и был бессилен им помешать. Он предельно нуждался в верных частях и генералах — и объявлял изменниками и мятежниками самых влиятельных и заслуженных из них, выводя таким образом из игры, а себя оставляя без поддержки офицерства.
Это был сказочный в своей ограниченности, напыщенности и беспомощности партнер по игре в революцию. Он все норовил усесться не между двумя стульями, а вообще обойтись без них. И в то же время — все же… усесться, сидеть.
Такого партнера искать, перевернуть Россию — и не найти, а тут, поди… объявился, и все из того же Симбирска: ну просто магия какая-то.
Этот партнер постоянно сам для себя суживал пространство, ограничивая опору, пока не остался вообще один. И поэтому Александр Федорович Керенский был огромным выигрышем Ленина, то есть большевизма — самой первой и плодоносной ветви от древа марксизма (после взойдут самостоятельные побеги этого самого марксизма — в Китае от Мао Цзэдуна, в Камбодже от Пол Пота…).
Власть Временного правительства не только расползалась, как перепревшая ткань, но еще и чрезвычайно усердно отравляла самое себя… по ряду субъективных обстоятельств, порожденных именно искрометной личностью Александра Федоровича.
Очень жива характеристика Локкарта:
«Керенский крупными энергичными шагами приближается ко мне. Лицо его мертвенно-бледно, даже желтовато. Узкие монгольские глаза усталы. С виду кажется, что ему физически больно, но решительно сжатые губы и коротко подстриженные под бобрик волосы создают общее впечатление энергичности. Он говорит короткими отрывистыми фразами, делая легкие, четкие движения головой».
Из дневника графа Луи де Робьена — атташе посольства Франции в Петрограде:
«Вторник, 9 октября (1917 г. — Ю. В.)
По указанию своих правительств посольства союзных держав предприняли демарш перед правительством Керенского. Они официально предупредили его о своем беспокойстве в связи с обстановкой внутри страны и на фронте… Керенский принял «гостей» вместе с Терещенко в Зимнем дворце. Дуайен дипломатического корпуса (посол или посланник, старший по сроку пребывания в стране. — Ю. В.) Джордж Бьюкенен вручил им коллективную ноту. Хотя она была составлена в очень сдержанных тонах — даже очень сдержанных, с моей точки зрения, — нота сильно задела тщеславие главы Временного правительства, который, выходя, сказал: «Вы забываете, что Россия — это великая держава!»…»
Развязка не заставила себя ждать.
Ленин произнес слово-заклинание.
Генералы, сбившиеся со своего аллюра под давлением государственной власти (Керенского), за которой стоял народ, взвинчиваемый большевиками, уже ничего не могли противопоставить этому слову-команде. Они были подавлены и в значительной мере просто выведены из игры теми самыми силами, которым теперь надлежит пасть под ударами большевизма. Величайшее несоответствие здравому смыслу!
Оськин точно фиксирует настроение офицерства тех дней. Теперь для него нет уже ничего неясного в политике Ленина и большевиков. Он вспоминает один разговор тех дней.
«По радио передан декрет о демократизации армии. Все чины и ордена объявляются отмененными. Офицеры должны снять погоны…
— …А в общем, друзья мои, — закончил Святенко (прапорщик. — Ю. В.), — этот декрет подводит итог всей большевистской политике, которая для меня была ясна еще в марте месяце (то есть сразу после Февральской революции. — Ю. В.). Это — разложить армию, парализовать офицерский корпус, дать этому корпусу по шее, да так, чтобы он никогда больше не поднялся… Все это ясно. Так… братцы, — обратился к нам Святенко, — долой погоны!..
И он первый сорвал со своих плеч погоны…
Мы последовали его примеру…»
Императрица Мария Федоровна — мать Николая Второго (слева) и ее родная сестра, супруга английского короля Эдуарда Седьмого. Поэтому Николай Второй и Георг Пятый столь разительно походили друг на друга.
Николай Второй с сыном — Цесаревичем Алексеем в Могилеве. 1916 год.
Вильгельм Второй и генерал По на маневрах 1912 г.
П. А. Столыпин — могучее животворное начало в самодержавии на последнем отрезке его земного бытия.
Крест Столыпина, пробитый пулей Мордки Богрова.
Офицеры гвардейского полка на отдыхе под Петроградом.
9 декабря 1916 г. (здесь и далее даты по старому стилю). Командующий Девятой армией генерал Лечицкий производит смотр на тыловой позиции Овручскому полку. Революция еще не тронула тленом костяк армии. Немцы не в состоянии преодолеть оборону наших войск.
«За Бога, Царя и Отечество!» Крещенский парад одной из частей 78-й пехотной дивизии. Лесистые Карпаты. 1917 г. Воинская дисциплина и послушание остаются на высоком уровне и за несколько недель до Февральской революции.
Сбитый германский аэроплан у села Фундум-Молдова (Буковина). Солдаты тыловой части поспели к месту падения. Обратите внимание на дату: 27 февраля 1917 г.
Германский летчик с подбитого аэроплана. Их еще много будут сбивать у границ и на просторах России. Кровавым смерчем взметнутся годы 1941—1945-й, но все это будет еще впереди.
Буковина. Высота 1231. После боя 17 января 1917 г. в отбитых у немцев траншеях.
Буковина. 2 октября 1916 г. Старый лес иссечен артиллерийским огнем в щепу и пни. Пленные немцы. Нет, не пятилась русская армия, пока не хлебнула яда революций.
Буковина. 10 декабря 1916 г. За 11 недель до Февральской революции. Великий князь Георгий Михайлович награждает солдат Георгиевскими крестами. Армия стоит непреодолимой стеной перед врагом.
Георгиевские кавалеры.
Вот она — «великая» и «бескровная» Февральская революция! Митинг на тыловой позиции в конце марта 1917-го. Начало разложения армии.
Буковина. 15 марта 1917 г. Присяга Временному правительству. Клятва Кресту на Святом Евангелии. Ленин отменит эту присягу через 8 месяцев — 25 октября 1917 г.
Пораженческая пропаганда не всех обратила в дезертиров. Еще стояли целые части, заслоняя Родину от германского нашествия. Бой 17 ноября 1917 г. — это уже после Октябрьской революции, после зверского разгрома ставки Верховного главнокомандования Российскими Вооруженными Силами в Могилеве, после расправы над генералом Духониным.
Подпись под фотографией рукой штабного писаря: «С любимым фельдфебелем 16-й роты 311-го полка 78-й пех. дивизии». Дивизией командовал генерал Добророльский. Где он сложил голову: в эмиграции, распят солдатами или пал на Гражданской войне?..
12—15 августа 1917 г. (здесь и далее даты по новому стилю). Государственное совещание в Москве. У входа в Большой театр. Впереди слева — знаменитый террорист Борис Савинков, справа — кумир русского офицерства генерал Лавр Корнилов.
21 мая 1917 г. генерал Алексеев (на снимке второй слева) смещен с поста Верховного главнокомандующего. С ним уходит и его начальник штаба генерал Деникин (крайний слева).
Фотография исполнена 22 или 23 мая — это последняя фотография генералов с адъютантами в Могилевской ставке. Впереди октябрьский переворот и Гражданская война.
Адмирал Колчак. За верность и службу Отечеству будет расстрелян и спущен под лед Ангары чекистами в ночь с 6 на 7 февраля 1920 г.
Генерал Май-Маевский на военном смотре. За его спиной (в черном) лжекапитан Макаров.
Ведал ли Марков, легендарной храбрости генерал, в свой роковой миг смерти, что все напрасно, белая гвардия обречена и большевики железной пятой придавят Россию?..
Генерал Кутепов. Крещен огнем, кровью и сталью. Фотография 1919 г., так как на погонах — шифр Добровольческой Армии, а крайний справа памятный значок — орден на груди — за участие в Ледяном походе. Будет генерал повязан на парижской улице и доставлен аж в Москву, на проклятую Лубянку, где после допросов и умерщвлен.
К дню октябрьского переворота армии не существовало, а генералы, сбитые с толку арестами и осуждением самых авторитетных из них, оказались давно и напрочь отстраненными от событий. Огромный вал революции накатывался на старый мир — деморализованный, потерявшийся, ослабленный керенщиной и ни к чему не способный. Это было величайшее падение: он видел убийц, видел, как они разбирают ножи, чтобы резать его, — и не мог защититься, ждал убийц…
Для этого мира все следовало начинать с нуля, то есть всем, кто мог носить оружие, пробиваться на юг, преимущественно на Дон. Здесь же, в центре России, уже все было проиграно.
Генералы брались за оружие, не сознавая, однако, что в этот раз перед ними не обычный противник, а совершенно другой, качественно другой. У этого противника ко всему свой подход и ни на что не похожая мерка. Ни с чем подобным мир еще не встречался. Такое генералы слишком поздно раскусили — главным образом в эмигрантских углах.
Особое чувство вызывает Керенский у Родзянко. Почти целиком одну из глав уже не раз цитировавшейся здесь книги «Государственная дума и Февральская 1917 года революция» он посвящает бывшему министру-председателю.
«А. Ф. Керенский для меня, хорошо его знающего, был совершенно ясен. В высшей степени беспринципный человек, легко меняющий свои убеждения, мысли, не глубокий, а, напротив, чрезвычайно поверхностный, он не представлял для меня типа серьезного государственно мыслящего человека. Его речи в Государственной думе, всегда нервно-истеричные, были в большинстве случаев бессодержательны, в виде фейерверка громких, звонких фраз, и не всегда даже соответствовали его внутреннему настроению… Я смело утверждаю, что никто не принесет столько вреда России, как А. Ф. Керенский. Любитель дешевых эффектов, рисующийся демагогическими принципами, Керенский был всегда двуличен, заигрывал со всеми политическими течениями и не удовлетворял решительно никого — безвольный, без всяких твердых государственных принци