Когда от потери крови и нестерпимых страданий царь-реформатор ловил последнее дыхание, Владимиру Ульянову всего 11-й годок набегал, да и Гриневицкому еще и двадцати пяти не сложилось. Ребятки… от их нажима вся Россия пошла дыбом и наперекос, а все пуще с пением «За упокой…». Шибко торопил новую, раскрепощенную жизнь ученый люд России…
Тесной удалась вторая половина XIX столетия. Почитай, все освободители народа сошлись в ней. Только успевай заглядывать в лица, пятиться да креститься…
Одни созидали, защищали и строили Россию, а другие — разоряли. Именем счастья — разоряли и губили.
В России было и будет: за любой революцией — наручники и намордник новой диктатуры. Так будет и сейчас. Найдут управу на каждого.
Да, и еще.
Через Могилев наступал и корпус многоопытного наполеоновского маршала Даву, чей жезл хранится в Историческом музее, что впритык с Красной площадью.
Маршал Даву принял корпус генерала Раевского и казаков генерала Платова за всю русскую армию и попятился назад, в Могилев. Там и ждал событий, послав донесение Наполеону.
По словам генерала Ермолова (1777–1861) — героя 1812 г., и не только этого года, — «грубая ошибка Даву была причиной соединения наших армий».
«Грубая ошибка» позволила соединиться Первой Западной армии под командой педантичного, но боевого генерала и военного министра Барклая де Толли (Ермолов за холодное спокойствие называл его «ледовитым») со Второй Западной армией под командой генерала Багратиона.
И без того ничтожно слабые перед всеевропейским войском, эти армии оказались разобщенными из-за внезапного вторжения Наполеона в Россию.
Дорого обошлась эта ошибка Даву французам.
Минует 129 лет, и в начале июля 1941-го (тоже в начале июля — видно, судьба города такая) за Могилев завяжутся упорнейшие бои. На город наступали танковые корпуса прославленного гитлеровского генерала Гудериана. Основой жесткой обороны города послужит личная телеграмма Сталина командующему Тринадцатой армией генералу В. Ф. Герасименко[57]:
«Герасименко. Могилев под руководством Бакунина[58] сделать Мадридом».
Мадрид отважно защищали республиканские войска в пору Гражданской войны в Испании (июль 1936 — март 1939 г.).
Генерал Бакунин командовал корпусом, находящимся в подчинении Василия Филипповича Герасименко. И Могилев действительно защищался героически, хотя и недолго. Другое дело, имела ли военный смысл данная защита, но таковой проявил свою волю диктатор, как всегда непреклонную и окончательную. Не воля, а приговор.
Однако для этого с октябрьских дней семнадцатого должны будут сложиться 24 года и 4 месяца. Внушительная стопочка дней.
После победы революции в Петрограде овладение ставкой имело для большевиков первостепенное значение. Заключить мир с немцами, распустить армию и таким образом сделаться единственной реальной силой в стране.
Около десяти утра в Могилев вступили матросы. Очевидец дает их портрет: «В лохматых шапках, в черных шинелях, с винтовками за плечами, с лицами победителей…»
Духонина арестовали и отвезли на вокзал.
А в общем, матросы не подчиняются никому, кроме своих вожаков. Центробалт («братишка Дыбенко») обозначает цель — и этого достаточно. Робкие попытки Николая Крыленко подчинить их нарываются на угрозы. Они здесь для того, чтобы выжечь контрреволюционное генеральское гнездо. К тому же они постоянно пьяны.
Продолжайте, жарьте
Во славу сивухи,
В прежнем азарте
И в новом духе…
Формально частью общих сил по ликвидации ставки (их многочисленными матросскими отрядами — Северными) командовал бывший поручик Рейнгольд Иосифович Берзин, латыш по происхождению, однофамилец Яна Карловича Берзина — будущего начальника разведывательного управления РККА в 1924–1935 гг. Высоко вознесется Рейнгольд Иосифович. В Гражданскую будет командовать армиями, фронтами. На колчаковском направлении сподобится командовать Северо-Урало-Сибирским фронтом. Будет отмечен многими наградами. В 1938-м его равнодушно подгребет «женевская» тварь. Останется от живого Рейнгольда Иосифовича лишь отпечаток на фотобумаге — суровый, насупленный человек в мятом френче с большой черной бородой. Продырявит ему голову чекистская пуля в палачески памятном подвале Лубянки. Пожалуй, сотни тысяч людей швырнула там на кучу песка чекистская пуля в голову. Нигде не было убито столько людей, а с виду и не скажешь: красуется в центре Москвы опрятное многоэтажное здание.
Господи, сколько же жизней приняла в свое могильное чрево революция! Какие жертвы ей, оказывается, нужны! От одной крови моря и океаны на земле должны окраситься в красное!
Отряды матросов и солдат рассыпаются по городу, часть остается на станции, при эшелонах. Очевидец этих расправ, глубокий старец (бывший военный чиновник), рассказывал автору книги в Париже летом 1962 г., как они «выжигали». Постоянно хмельные, взведенные, уже изведавшие крови и власти в Питере (весь город — бывшая столица империи, где они еще недавно тянулись «во фрунт» перед любым офицером, — в их власти. Бери, грабь, насилуй — и брали), вдруг осознавшие, что нет над ними власти, вообще нет никакой власти. Они и есть власть! Даешь светлое завтра!..
Вечером на перроне вокзала в шелухе семечек, плевках, грязи корчится, скребет руками в агонии самый молодой Верховный главнокомандующий бывшей российской армии — генерал Духонин. Он исколот штыками и, истекая кровью, отдает последнее дыхание. Был Николаю Николаевичу 41 год. Господь Бог за руку вел к этой кончине — через ласку детства, первую любовь, службу, бои, ранения и веру в будущее.
И привел.
Другой очевидец тех событий вспоминал, как все происходило. «…Неожиданно на площадке, где только что стоял Духонин, появился высокий, здоровенный матрос в огромной бурой папахе и обратился к толпе с речью:
— Товарищи, мы дали бежать Корнилову, мы выпустили его из своих рук! Не выпустим по крайней мере Духонина!..
…После разжигающей страсти речи матроса толпа потребовала Духонина. Его вывели, с него сорвали погоны, и тот же высокий матрос ударом немецкого штыка сбросил его (с площадки вагона. — Ю. В.) в толпу, которая с каким-то стихийным, неопределенным криком растерзала бывшего главнокомандующего.
Находившийся тут же крестьянин заметил:
— Так ему и нужно, собаке! Его и хоронить не надо. Его в помойную яму нужно спустить.
Я всматривался в лица окружающих. И не знаю, быть может, мне это только казалось, но я определенно заметил в глазах присутствовавших какой-то особенный, страшный блеск. Это не был дикий блеск слепой, животной кровожадности. Скорее это был суровый огонь фанатизма и классовой ненависти»[59].
Что, паскуда, не по нутру матросское угощение?!
Именно с того дня и прижилась разбитная революционная присказка: «Отправить в штаб к Духонину!» — то есть убить кого-то именем революции.
Матросы ринулись на поиски жены Духонина. А пощекотать лярву генеральскую.
Не нашли — Духонина молилась в храме.
А кого щекотать штыком — в городе и без нее доставало. Так что утешились «братишки».
Даешь революционную ставку!
«Генерал Духонин, как свидетельствует его предсмертная речь, не боялся расстрела — «солдатской смерти», — пишет вслед за расправой в Могилеве Юлий Айхенвальд, — он боялся только самосуда толпы, он не хотел, чтобы его превратили в «кусок мяса»… случилось именно то единственное, чего он боялся… К ужасам теперь все привыкли, ничему больше не удивляются нагни окоченелые души… Сухопутные матросы, убившие Духонина, продолжали издеваться и над бездыханным телом…
Действительно, когда с народа спадают вековые узы, привычка столетий, соскакивает тот железный обруч власти, который плотно смыкает тело единой государственности, то совершенно естественно, что наступает… разгул безудержных страстей…
И пока эти люди, более похожие на вещи, чем на людей, одушевленные и все-таки бездушные механизмы, творили свои разрушительные дела, живая жизнь страдала и гибла…»
Ночью труп генерала был ограблен: сняты сапоги, шинель, нижнее белье (никак рассчитывали, постирав, свести кровь). Мертвое тело таскали по вагону, в неживой рот заталкивали дымящиеся папиросы…
«На следующий день простой сосновый гроб с телом Духонина был поставлен в товарный вагон и прицеплен к киевскому поезду…» — отметил в воспоминаниях бывший царский генерал, родной брат «ленинского» Бонч-Бруевича — Михаил Дмитриевич, тот самый, что снабжал главного вождя большевиков секретными документами (переправлял их в Швейцарию), и тот, кто какое-то время стоял во главе военной контрразведки Российской империи, то бишь по долгу службы обязан был пресекать утечку секретной информации. А почитаешь воспоминания'Михаила Дмитриевича — патриот, правдолюбец…
Но и Николаю Васильевичу Крыленко Бог ниспослал «достойное» завершение дней. Станет Николай Васильевич при новой власти одним из организаторов суда и прокуратуры. С 1918 г. — член коллегии наркомюста РСФСР, с 1931-го — нарком юстиции РСФСР, а с 1936-го — нарком юстиции СССР. В 1938 г. будут Николая Васильевича пытать, позорить, и наконец сложит он голову как «заклятый враг народа». Набежит ему к тому черному дню пятьдесят три. Но уж Николая Васильевича Бог не вел за десницу. Как большевик, он сам ковал свою судьбу, презирая Бога, сатану и вообще всякие метафизические хреновины.
7 октября из Смоленска в Петроград приезжает Алексеев. Он избран в Российский предпарламент. Поэтому октябрьский переворот застает его в мятежной столице.
Своими единомышленниками генерал переодет в цивильное. Теперь он знает, что делать. 11 ноября первый генерал (самый первый среди всех) уже в Новочеркасске.
15 ноября Михаил Васильевич публикует обращение к офицерам: на Дон, время слов избыло! Здесь надлежит создать армию. Она возродит Россию, очистит от парши большевизма. Для генерала большевизм и германское нашествие — величины одного порядка. В революции Ленина он видит прежде всего предательство России, какое-то тяжкое заболевание от привнесенной извне инфекции. Чужеземная философия, нерусские имена, «германский вагон» (для генерала этот вагон — сущее пришествие дьявола, сама невероятность!), разрушение веры отцов — православия, — организация убийств по имущественному цензу, развращение души народа человеконенавистническими лозунгами, осмеяние святынь русской жизни… Генерал непреклонен: к оружию, русское офицерство и все, кому дорого Отечество! Настал наш час! Враг бросил вызов! Ждать и сносить беду больше нельзя! Россия в огне! К оружию, братья!