сь втянутыми все политические организации, признанные белым движением.
Нечего и говорить, как это при спаянности большевизма поднимало его шансы на успех.
А пока фронт осаживает к Москве.
На торжественных церемониях в белом тылу гремит военная музыка — «именные» полки (после — дивизии) обзавелись своими маршами. У каждого такого полка — своя форма и своя полковая музыка. После Измайловского, Преображенского, Семеновского полков в России открывается история новых, не менее почетных. Россия вот-вот осилит смуту.
«Гром победы, раздавайся!..»
В рейд по тылам красных Деникин бросает конную группу генерала Мамонтова[72]. Еще усилие — и Москву накроет бело-сине-красный стяг. И Шкуро гонит своих казачков…
Командующий Донской армией генерал Сидорин[73] в разгар наступления подает Деникину рапорт за рапортом. Он упорно обращает внимание главнокомандующего на безотлагательность работы по укреплению и преобразованию тыла. Сидорин предлагает «отвести наши слабые, зарвавшиеся вперед войска на юг, пожертвовать даже Харьковом».
Антон Иванович отозвался с болезненной поспешностью: наше быстрое движение путает расчеты большевиков. Он уязвлен: подобные предостережения поступают и от других генералов, разве что Владимир Зенонович молчит…
На военные просчеты давно и настойчиво указывает Деникину и барон Врангель. Вот эти строки из его воспоминаний:
«Безостановочное, стремительное наступление Донской и Добровольческой армий, при чрезвычайной растяжке нашего фронта, при полном отсутствии резервов и совершенной неорганизованности тыла, представлялось опасным. Мы (то есть командование Кавказской армии. — Ю. В.) предлагали Главнокомандующему временно закрепиться на сравнительно коротком и обеспеченном на флангах крупными водными преградами фронте Царицын — Екатеринослав…»
А Май-Маевский пьет; застолье с юными приятными дамами (как, например, Жмудской), лесть — и этот ни на что не похожий чертов фронт! Он не может не сознавать всей шаткости обстановки. Но фальшивый капитан Макаров помогает заглушать тревогу — он такой мастак в организации пирушек. Право, отличный адъютант! А что, и впрямь, Москва под боком, а он, Владимир Зенонович, ведет эту рать.
Врангеля возмущает бесхребетность Деникина в отношениях с генералитетом. Безжалостной рукой пресечь любое неповиновение, расхлябанность и особенно пьянство с развратом. Как все это допустимо в трагические дни для Родины! Как это может быть — ведь в твоих руках судьбы народа?!
«Казавшийся твердым и непреклонным, генерал Деникин в отношении подчиненных ему старших начальников оказывался необъяснимо мягким. Сам настоящий солдат, строгий к себе, жизнью давший пример невзыскательности, он как будто не решался требовать этого от своих подчиненных. Смотрел сквозь пальцы на происходивший в самом Екатеринодаре безобразный разгул генералов Шкуро, Покровского и других. Главнокомандующему не могли быть неизвестны самоуправные действия, бесшабашный разгул и бешеное бросание денег этими генералами. Однако на все это генерал Деникин смотрел как будто безучастно».
Антон Иванович рассчитывает на стремительность продвижения, осталось 200–300 верст, всего несколько переходов для кавалерии. Эта стремительность и не позволяет противнику принимать ответные меры, он только успевает отходить. На плечах красных ворваться в Москву! Не давать им передышки, не давать времени на организацию фронта.
Принцип единой и неделимой России, над которым во всю историю так издеваются большевики, был принят ими самими безоговорочно, но только в другой форме. Удержать Финляндию и Польшу не представлялось возможным, хотя в польскую кампанию такие надежды всколыхнулись — красные разъезды почти доставали до пригородов Варшавы. Поэтому об отделении Финляндии и Польши большевики заявляют как о торжестве социалистических принципов и праве народов на самоопределение. Для всех же прочих народов, закрепленных Россией за собой, этот принцип ошельмован. Право есть, а не воспользуешься. На губах Москвы черная улыбка.
Добровольческая Армия ниточкой растянулась на обширном фронте. Резервы отсутствовали, части измотаны, скверно сбиты, еще хуже обмундированы, хотя тыловые склады ломятся от поставленной союзниками амуниции, но все это идет на расхищение и спекуляцию. Это оргия казнокрадства!
На личный состав Добровольческой Армии был заведен строгий и весьма дотошный учет. Вся эта канцелярия в большинстве своем была взята красными (вот уж пособила в работе «женевской» твари!). В среднем на сотню солдатских карточек приходились две-три с отметкой «расстрелян за большевистскую агитацию».
Гром победы…
«Лошади до такой степени устали, — пишет очевидец о тех последних победных шагах, — что не могли развивать никаких аллюров, кроме шага. У замученных людей, дезорганизованных грабежами и насилиями, исчезла вера в свои силы…»
«Гомерические кутежи и бешеное швыряние денег на глазах всего населения вызывали среди благоразумных элементов справедливый ропот. — Горечь в словах Врангеля, когда он рассказывает об этом. — Тыл был по-прежнему не организован. Войсковые начальники, не исключая самих младших, являлись в своих районах полновластными сатрапами. Поощряемые свыше войска смотрели на войну как на средство наживы. Произвол и насилие стали обычным явлением. Как я уже говорил, трудно было первое время в условиях настоящей борьбы требовать от войск соблюдения обычаев войны. В течение долгих месяцев армия жила военной добычей. Разоренные и ограбленные большевиками казаки справедливо хотели вернуть свое добро. Этот стимул, несомненно, приходилось учитывать… Однако рядом неуклонно проводимых мер я стремился постепенно привить частям моим чувство законности».
И гром раздался.
Уже после крушения фронта и начала бегства тот же очевидец пишет: «…не только от наличия военной силы зависел сейчас исход борьбы. Неизмеримо большее значение имел моральный фактор. Большевики решили вопрос психологически. Их противники теряли веру в себя, волю к победе. И огромная донская конница, с глубокой ненавистью относившаяся к большевикам, теряла, как выражались фронтовики, «сердце» и отходила к Новочеркасску, не проявляя той стойкости, которой она отличалась несколько месяцев назад…»
2 ноября 1919 г. в Харькове, в штабе Добровольческой Армии, Деникин собирает совещание. Он приказывает Май-Маевскому доложить обстановку: что с армией, почему она так неудержимо бежит? Где резервы?
Май-Маевский заявляет, что в оперативном отделении нет карты, она на вокзале. Там, по предположению штаба, должно было состояться совещание. Более часа совещание поджидает нарочного с картой. Это производит тягостное впечатление.
Доклад Май-Маевского, к смятению участников, вдруг обнаруживает, как поверхностно знает штаб Добровольческой Армии обстановку. Из бессвязного доклада ясно одно: фронт прорван, белые части откатываются, но где, какие — неизвестно. Резервов нет. Отправлено последнее пополнение — 800 штыков. Это катастрофа, и когда, где — до Москвы уже рукой подать!
Несколько позже, так сказать в приватной беседе, Владимир Зенонович скажет барону Врангелю:
— Я считаю положение тяжелым и безвыходным. Причин много, объяснять не буду.
Май-Маевский отстранен от командования и вызван в ставку, в Таганрог.
Лжекапитан Макаров вспоминал:
«Улица, где жил Деникин, охранялась патрулями.
Приемная Деникина была обставлена мягкой мебелью. На стенах висели картины знаменитых художников и оперативная карта грандиозных размеров.
Деникин поздоровался с Май-Маевским самым дружеским образом и пригласил в соседнюю комнату.
— Владимир Зенонович, мне неприятно было отозвать вас. Я долго не решался… У меня была мысль подчинить вам Врангеля… Но вы поймите меня, я это сделал в интересах нашего общего дела…
— Антон Иванович, разрешите мне выехать в Севастополь, где я буду жить…
— Пожалуйста, пожалуйста, с полным окладом жалованья. А теперь пойдемте посмотрим фронт.
Генералы углубились в карту.
— Владимир Зенонович, что вы думаете об общем положении фронта?
— Положение тяжелое. Единственный, по-моему, выход — сосредоточить распыленные части на Кубань и Крым…
— Что вы, Владимир Зенонович?! Отдать без боя занятую территорию?! Нет, я с этим не согласен.
— Другого выхода нет, — настаивал Май-Маевский, — от больших соединений остались небольшие группы, разбросанные на огромной территории. Надо предположить, что противнику с превосходящими силами нетрудно будет ликвидировать эти группы, отрезав их от своих баз и связи. Вы же сами говорите, что от многих частей не имеете сведений… Возможно, они окружены и участь их решена. Нужно еще учесть: армия состоит из крестьян и пленных и у нас не столько потери, сколько дезертиры…
— Нет, Владимир Зенонович, вы не правы. К Кубани мы всегда можем отойти. Я постараюсь задержать наступление красных и перейти в контрнаступление.
— Антон Иванович, а как положение Колчака?
— Он отступает быстрее нас. У него большой недостаток командного состава: унтер-офицеры командовали полками. Колчак просил у меня офицеров; как хорошо, что я не послал их…»
Даже этот отрывок свидетельствует о неграмотности и неправильности речи лжекапитана.
«Май-Маевский часто диктовал мне приказы и распоряжения, — пишет Макаров. — Иногда брал у меня из рук лист, качал головой и укоризненно восклицал:
— Капитан! Почему вы так безграмотно пишете?! Будьте же внимательнее!
Я довольно несвязно ссылался на тяжелую жизнь и контузию.
Однажды в приказании начальнику штаба я написал «сурьезно». Начальник штаба генерал Ефимов старательно переправил «у» на «ю».
— «Сюрьезно!» — прочитал удивленно Май-Маевский. — А кто же так поправил? — поинтересовался он смеясь.
— Начальник штаба, ваше высокопревосходительство…»
Сцена просто эпическая.