[76]. Части дрогнули. Удар был внезапен, ночь глуха, на дворе трещал 20-градусный мороз. Паника стала охватывать бойцов. Тогда по улице поселка проскакала вдруг кавалькада всадников. Впереди на своем неизменном Маузере крутился Ворошилов.
— Товарищи бойцы! — кричал он. — Назад, в контратаку! Лучше смерть, чем такой позор… Вперед!
Вокруг… собрались отдельные взводы. На выходе из поселка к нему подскакали два эскадрона, сохранившие строй. Через час все части собрались в мощный кулак (интересно, что делал в этот час генерал Павлов? — Ю. В.). Павловская атака (не атака, а угроза атаки, появление белых в непосредственной близости от расположения красных ночью, в мороз. — Ю. В.) была опрокинута. Во главе с Ворошиловым и Буденным отборные полки Первой Конной разрезали пополам корпус Павлова, оттеснили на открытую равнину. Несколько тысяч белогвардейцев погибли в этой кровавой сече».
Ворошилов (1881–1969) являлся бессменным членом и председателем РВС Конной армии, Буденный (1883–1973) — членом РВС и командующим.
Членом РВС армии был и Е. А. Щаденко — по его ретивости много людей лягут в землю или наглотаются слез. Думается, по данной причине он не удостоился чести наличествовать в Советской исторической энциклопедии, а был известен и весьма вхож к «самому». Большевистскую ярость «до классового врага» пережигал, будучи распорядителем кадров сначала Красной, а после Советской армий. Не шибко отстанет от него и генерал Запорожец — тоже прочесывал армейские кадры. Горькую по себе «вырыли» память.
На крымский клочок земли оказались выброшенными остатки некогда грозных белых армий. Генерал Врангель отмечал:
«В Крым переброшено было, включая тыл, около двадцати пяти тысяч добровольцев (то есть солдат и офицеров Добровольческой Армии. — Ю. В.) и до десяти тысяч донцов. Последние прибыли без лошадей и без оружия. Даже большая часть винтовок была при посадке брошена. Казачьи полки были совершенно деморализованы. Настроение их было такое, что генерал Деникин, по соглашению с Донским атаманом Богаевским и командующим Донской армией генералом Сидориным, отказался от первоначального намерения поручить донским частям оборону Керченского пролива и побережья Азовского моря и решил немедленно грузить их на пароходы и перебросить в район Евпатории, отобрав от полков последнее оружие.
Добровольческие полки прибыли также в полном расстройстве. Конница без лошадей, все части без обозов, артиллерии и пулеметов. Люди были оборванны и озлобленны, в значительной степени вышли из повиновения начальников. При этих условиях и Добровольческий корпус (Кутеповский. — Ю. В.) боевой силы в настоящее время не представлял.
Фронт удерживался частями генерала Слащева…»
А Крест все не рушился; казалось, источен жаром, вот-вот раскатится на угли. А он нет, откуда-то из недр черпает силу — и стоит, стоит… Ровно Господь еще надеется на что-то…
Нестерпим его пыл каждому русскому. Гудит, вихрится огонь.
Видны лапы и тело Креста — огромный огненный смерч — знамение прошлой и будущей жизней.
Памятник всем жизням.
Высокой душевной силы народ… потерявший силы, надорванный… прими поклон от меня. Шел я с тобой одной тяжкой дорогой. Буду с тобой до конца. Не оставлю. Никогда не отступлюсь — всегда с тобой…
Все века, громада тысячелетия России взирают на нас: кто же мы для нее, что мы можем?
Примем же каждый муку с народом, не отступим от Родины; будем с нею, не дадим порочить ее светлое имя; будем, как и предки наши, опорой ей. Не дадим сгинуть нашей свободной речи, песням, музыке, великим письменам и гордости наших прадедов и пращуров.
Кто же мы для России? (Писал я это 15 ноября 1991 г.)
Позже, уже в эмиграции, Деникин напишет:
«Развал так называемого тыла — понятие, обнимающее, в сущности, народ, общество, все невоюющее население, — становился поистине грозным. Слишком узко и элементарно было бы приписывать «грехам системы» все те явления, которые, вытекая из исконных черт нации, из войны, революции, безначалия, большевизма, составляли непроницаемую преграду, о которую не раз разбивалась «система».
Классовый эгоизм процветал пышно повсюду, не склонный не только к жертвам, но и к уступкам. Он одинаково владел и хозяином, и работником, и крестьянином, и помещиком, и пролетарием, и буржуем. Все требовали от власти защиты своих прав и интересов, но очень немногие склонны были оказать ей реальную помощь. Особенно странной была эта черта в отношениях большинства буржуазии к той власти, которая восстанавливала буржуазный строй и собственность. Материальная помощь армии и правительству со стороны имущих классов выражалась ничтожными в полном смысле цифрами. И в то же время претензии этих классов были весьма велики…
Долго ждали мы прибытия видного сановника — одного из немногих, вынесших с пожарища старой бюрократии репутацию передового человека. Предположено было привлечь его в Особое совещание. Прибыв в Екатеринодар, при первом своем посещении он представил мне петицию крупной буржуазии о предоставлении ей, под обеспечение захваченных советской властью капиталов, фабрик и латифундий, широкого государственного кредита. Это значило принять на государственное содержание класс крупной буржуазии, в то время как нищая казна наша не могла обеспечить инвалидов, вдов, семьи воинов и чиновников…
Чувство долга в отношении отправления государственных повинностей проявлялось очень слабо. В частности, дезертирство приняло широкое, повальное распространение… Борьба с ним не имела никакого успеха. Я приказал одно время принять исключительные меры в пункте квартирования ставки (Екатеринодар) и давать мне на конфирмацию все приговоры полевых судов… Прошло два-три месяца; регулярно поступали смертные приговоры, вынесенные каким-нибудь заброшенным в Екатеринодар ярославским, тамбовским крестьянам, которым неизменно я смягчал наказания; но, несмотря на грозные приказы о равенстве классов в несении государственных тягот, несмотря на смену комендантов, ни одно лицо интеллигентно-буржуазной среды под суд не попадало…
Не только в народе, но и в обществе находили легкий сбыт расхищаемые запасы обмундирования новороссийской базы и армейских складов…
Спекуляция достигла размеров необычайных, захватывая в свой порочный круг людей самых разнообразных кругов, партий и профессий: кооператора, социал-демократа, офицера, даму общества, художника и лидера политической организации. Несомненно, что не в людях, а в общих явлениях народной жизни и хозяйства коренились причины бедствия — дороговизны и неразрывно связанной с ней спекуляции. Их вызвало общее расстройство денежного обращения и товарообмена, сильное падение труда и производительности и множества других материальных и моральных факторов, привнесенных войной и революцией…
Я провел все-таки через военно-судебное ведомство, в порядке верховного управления, «временный закон об уголовной ответственности за спекуляцию», каравший виновников смертной казнью и конфискацией имущества. Бесполезно: попадалась лишь мелкая сошка, на которую не стоило опускать карающий меч правосудия.
Лишь оздоровление народного хозяйства могло очистить его от паразитов. Но для этого, кроме всех прочих условий, нужно было время.
Казнокрадство, хищения, взяточничество стали явлениями обычными, целые корпорации страдали этим недугом. Ничтожность жалованья и задержка в его получении были одной из причин этих явлений. Так, железнодорожный транспорт стал буквально оброчной статьей персонала. Проехать и отправить груз нормальным путем зачастую стало невозможным…
Традиция беззакония пронизывала народную жизнь, вызывая появление множества авантюристов, самозванцев — крупных и мелких…
Все эти факты не вытекали из «системы». Это была давняя и прочная традиция.
В городах шел разврат, разгул, пьянство и кутежи, в которые очертя голову бросалось и офицерство, приезжавшее с фронта.
— Жизни — грош цена. Хоть день, да мой!
Шел пир во время чумы, возбуждая злобу или отвращение в сторонних зрителях, придавленных нуждой, — в тех праведниках, которые кормились голодным пайком, ютились в тесноте и холоде реквизированной комнаты, ходили в истрепанном платье, занимая иногда очень высокие должности общественной или государственной службы и неся ее с величайшим бескорыстием. Таких было немало, но не они, к сожалению, давали общий тон жизни юга…»
Чтобы написать такие слова, а они далеко не единственные в книге, нужно было иметь не только ясную голову и честность, но и большое сердце.
И еще. Всего две строки из воспоминаний Врангеля.
«Как я имел случай упомянуть, слежка за старшими командными лицами, включительно до ближайших помощников Главнокомандующего, велась ставкой систематически».
Сыск велик и неистребим.
И еще о традиции беззакония.
Это Николай Второй, заваленный докладами о взятках и должностных преступлениях (ворует вся чиновная Россия, ворует столетиями — что делать?!), обмолвится в сердцах:
«Если городовой возьмет триста рублей, то это — взятка, а если тридцать — дополнение к содержанию»[77].
Помните диалог великого Петра с графом Ягужинским? Россия тонула в лихоимстве, и разъяренный Петр велел графу вешать казнокрадов. Граф мужественно возразил: «В таком случае Ваше Величество останется без подданных».
Да самый близкий Петру человек — Меншиков — обобрал казну, то бишь его, Петра, на такие астрономические суммы, что, проживи еще, не миновать «Алексашке» кар быстрых и жестоких, как и осквернявшей брачное ложе «чухонке» Екатерине, поднятой из грязи на российский трон!
Предательство, обжорство, доносительство, поклонение и служение лишь деньгам, насилию. Слизь. Пауки. Одно бессмысленное размножение и предательство, размножение и стяжательство.
И еще серчают, что это Господь медлит со своей благодатью. Доколь ждать?