Семья моей мамы раскололась. Старший брат Василий ушел под Царицын. Боевой офицер, с наградами за храбрость в войне против немцев, он был убит и вернулся домой в цинковом гробу. На похоронах его невеста (совсем еще юная девушка) бросила призыв отомстить за смерть Василия и других казаков, которых неизвестно почему убивают на родной земле.
Потом белые войска попятились к Новороссийску — это было крушение похода Деникина на Москву. Не успели пройти полевые войска Красной Армии, как на могиле Василия Даниловича расстреляли его невесту. Опять появились каратели. И конечно же, убили не только ее.
Средний брат мамы — Андрей Данилович — стал полковником Советской Армии, прошел Отечественную войну. На его глазах приходила в разорение станица, истребляли казаков. Он верил, что это нужно, что за этим то самое освобождение, о котором мечтали поколения революционеров и борцов за народное счастье. Я хорошо помню Андрея Даниловича, он умер, когда я уже был офицером и чемпионом…
Когда на Кубани была провозглашена советская власть, сразу же появились и каратели. Они приехали незаметно. Ночью взяли несколько десятков самых уважаемых и почитаемых в нашей станице казаков и расстреляли в «глинищах» — в искусственном овраге брали глину для хат и других работ. В ту ночь полег тот брат моей бабушки, что и по сию пору сидит на фотографии с атаманскими достоинствами. Их убили, так сказать, во исполнение доктрины. Не должно быть зажиточных, сильных — это согласно теории борьбы классов. Ведь тогда никто и не помышлял браться за оружие. Никто и не знал, что это такое — советская власть.
Грянула Гражданская война, и из-под Царицына привезли цинковый гроб дяди Васи (Василия Даниловича). Сразу после Гражданской войны во дворе бывшего станичного управления застрелили второго брата бабушки. На фотографии он сидит бок в бок со своим братом-атаманом. Сидят и не ведают, что их пристрелят на родной земле, — пристрелят просто так, ну так велит кем-то выведенная теория.
За спинами бабушкиных братьев — их жены. У каждой ладонь на плече у мужа: славный семейный обычай.
Потащили к стене и моего деда Данилу Марковича. От пули его спас сын (мой дядя) Андрей. Успел прибежать, показал мандат, партийный билет. Деда обматерили, сказали, что его счастье — и ушли… Вся вина его заключалась в том, что он не отдал на поругание свою дочь — мамину сестру (мою тетю). Станица уже насмотрелась на таких девушек. Их брали с подводами для помощи войскам. Не успевали такие подводы отъехать за последнюю хату, как девушек зверски бесчестили взводом и ротой. Это считалось естественным: девушки ведь казачки, то бишь классовые враги. Занасиловы-вали и насмерть, случалось и такое.
К этим потерям прибавились потери двух взрослых дочерей, особенно старшей, любимой. Дед не хотел жить и, когда их в разные годы хоронили, прыгал в могилу, ложился на гроб. Его вытаскивали. Он терял сознание. С тех дней вроде обеспамятел, а вскоре умер. Зато крепкой, могучей оказалась бабушка Наталья Никитична (какое-то время она пожила у нас в Москве). Схоронив в 1912 г. старшую красавицу дочь, потом старшего сына, потом двоих братьев, отца, снова дочь и, наконец, мужа, а в Отечественную войну сыновей (моих дядей) Ивана и Дмитрия, она дожила до 96 лет в полной памяти и умерла в 1949 г., когда мне было четырнадцать. Мама написала об этом в Саратов. Я учился в Суворовском военном училище.
После мама рассказала, что бабушка была еще сильная, но уже не хотела жить. И за несколько недель стала говорить, что жить больше не будет. Она говорила это каждый день этих недель. Так и не болея, в один из дней и умерла. Пришла днем после какого-то дела в хату, легла на кровать, закрыла глаза и затихла…
Бабушку всю жизнь пронизывало жгучее неприятие советской власти и коммунистов, хотя коммунистами были ее младшие дети. В своем кругу она упрямо повторяла: «Как победили большевики — так одна кровь…»
Кубань… люблю ее горячей любовью мамы…
Гражданская война породила такую взаимную жестокость, такое извращенное коварство и такое равнодушие к жизни, о которых на Руси уже давным-давно читали лишь в романах и исторических хрониках.
Именно кровь определяет рубежи борьбы за власть. Есть такая мера ее, которую уже неспособны пролить партии, классы, правительства или диктаторы. Они вынуждены признать свою несостоятельность, но Ленин и большевики в данном случае тоже составили своего рода сверкающее исключение, далеко не почетное.
Генерал Добровольский (высший военно-судебный чин в войсках Северной области при генерале Миллере) вспоминал:
«Для допроса взятого в плен командира полка мной был командирован один из состоявших в моем распоряжении офицеров с высшим юридическим образованием, которому я предложил по возможности выяснить положение в Красной Армии и виды большевиков на ближайшее будущее.
Командир полка, прапорщик военного времени, оказался идейным коммунистом из народных учителей. Считая свою участь предрешенной, он вежливо и спокойно обрисовал положение советской власти крайне тяжелым ввиду не только пассивного, но прямо-таки враждебного к ней отношения большинства населения. В частности, у него в полку только 20 процентов считалось сочувствующими советской власти; остальные восемьдесят — были настроены крайне враждебно к ней, тяготились войной и ждали первого удобного случая, чтобы расправиться со своими руководителями. Несмотря на это, он выразил уверенность в конечной победе советской власти, которая сумеет силой заставить массы выполнять поставленные задачи, ибо для «воздействия на несочувствующих она как власть «народная» располагает той роскошью в средствах, которую не могут позволить себе белые».
В качестве иллюстрации последней мысли он сослался на расстрел ими целого красноармейского полка на нашем фронте, отказавшегося выполнять приказ о наступлении…»
Предела пролитию крови не существует для большевиков — власть рабочих и крестьян выше, она священна (что под властью прежде всего подразумевалась диктатура верхушки партии, никто на этой шестой части земли и не заикался: власть народа — и все тут!). Люди, которые недовольны нами, большевиками, уже не народ, и с ними позволительно все. Пусть будут недовольны 20, 60, 90 % народа — все равно это уже не народ, и его можно и нужно приводить в повиновение любыми средствами. В этом суть ленинизма! И это ткачевщина в наичистейшем виде!
И это именно та «роскошь в средствах», о которой толковал пленный командир полка. В этом весь Ленин, весь его терроризм, вся идейная подкладка террора, массовых мучительств и убийств. Все, кто не красного цвета, не люди. С ними можно и нужно делать все, что угодно, — они не представляют ценности для общества. Это шлак, удобрение для земли, за ними нет права на существование. Именно к этому свелись ученость Ленина, вся упорная работа его над книгой, все-все исследование человеческой мысли.
Да, так: для ленинцев не существуют дозволенные и недозволенные средства (слышите это вы, члены великой и доблестной партии по умерщвлению души собственного народа, подумайте над своей партийной книжечкой). Есть четкое осознание классовой природы общества, понимание всех взаимодействующих сил, уверенность в конечной правильности движения.
Власть народа свята. Пусть (за ничтожным исключением) против нас весь народ, но правы по-прежнему будем только мы, большевики, ибо за нами понимание целей и законов борьбы, и, стало быть, не они, а мы — народ, пусть нас хоть миллион, а их все триста миллионов. Это не имеет значения.
Чем не философия работорговцев? Из этой философии, доктрины, учения вылупились все лагеря и пыточные, все убойные стройки, от которых у народа были один надрыв, одна боль и одно горе. Из этого самого передового учения и вызрели все бессердечие, вся жестокость отношения к человеку. На этом взошла теория человека-винтика. Из этого вышло все неуважение к личности. Народ топтала теория Ленина, как мнут ногами виноград в чанах. Сок народа шел на укрепление здоровья ленинизма, то есть укрепление всего аппарата подавления народа, и на насыщение партийных угнетателей.
Мы — всегда народ, а все остальные — нет, поскольку только у нас верная картина общества и его развития. Так как на нашей стороне «правда» и видение будущего, мы единственные, кто обладает правом на любые поступки. За нами не существуют ни жестокости, ни насилия, ни крови — это пустые символы.
Мы вне зла, даже если будем тонуть в крови, насилии и бедствиях народа.
Именно так, ведь тотемный знак России — трупы…
Народ рухнул на колени, изрыгая кровь. Градус взаимной ненависти притупил, стер все прочие чувства.
Земля прокисла от крови.
Кому-то суждено было выжить, кому-то… лечь в землю, кому-то избыть на чужбине, кому-то созидать ленинскую утопию, так называемый социализм…
Народ распределялся в колонны за партийными вождями. Неповоротлив — пособляли… и смыкались ряды. Ибо только послушным даровалось право на жизнь. И уже только один крик, один шаг, один цвет.
Все стали как один, и один — как все.
И везде волчьи тени, серые, юркие.
И земля, кислая от крови. Но раз другим дышать не дано, привыкай и к такому дыху — кислому от крови и пота…
«…С великим же опасением и отец с сыном глаголаше, и брат с братом, и друг с другом, и по беседе речей заклинающиеся страшными клятвами еще не поведать глаголемых ни о велице, ни о мале деле или вещи…»
И все глубже в толщу лет.
И все режут серые волчьи тени, режут человеческую массу, выкраивают из нее колонны, пока все уже — лишь одни колонны.
И где-то самым краешком чуть-чуть розовеет заря.
И нет ни одного осколочка зеркала, даже просто лужи, чтобы взглянуть на себя.
И никто не видит себя.
И уже не хотят видеть. И хорошо, что не видят.
Только — общий шаг и серые тени. И вместо лиц — жуткие маски. И эти маски уже становятся лицами, не отделить их от лиц.
Дух народа, закованный в объятия скелета…
Ничему живому и чистому не дает прорасти скелет. Обложил когтями народ — держит…