Мать и жена Врангеля еще не встречались с подобным изощренным варварством.
Именно в эти годы в обиход войны, которую ОГПУ (Менжинский — Ягода) вело согласно ленинским догматам со всем капиталистическим миром, войдут такие средства, как похищение и убийство людей за границей, взламывание дверей и овладение архивами, умерщвление ядами и уничтожения-отравления, замаскированные под болезни «объекта». Тут на людей обрушится столь изощренная подлость, жестокость — настоящий ленинский «беспредел». Через два года чекисты похитят и расправятся с генералом Кутеповым, за ним — с Миллером. Убийцы, растлители, бандиты и блиц-мастера по взламыванию квартир будут разъезжать по всему свету и расчетливо, без следов уничтожать людей, лжесвидетельствовать, лгать, извращать факты, стравливать не только отдельных людей, но и партии и вожаков партий. Мир открыт им со своими буржуазно-дворянской моралью и всеми принятыми нормами поведения. Помните ленинское высказывание о буржуазной морали (ее просто нет для революционера)?.. Абсолютно безнравственный человек, он сделал таковой и добрую часть народа.
Лучшие условия для «работы» и выдумать было нельзя.
Профессор Алексинский «допускал» — это об отравлении Врангеля. На Лубянке же взяли и прописали «кофе» умному и отважному врагу советской власти. А чтоб было кому сварить и, чем черт не шутит, подать — нет, не послали, а командировали своего красного фельдшера. И «черный барон» (так звала советская пресса Врангеля) закричал не своим голосом от непереносимой муки. Достала-таки красная «пуля». Вбила крест в могилу барона мозолистая рука пролетариата.
Ленин не отпускал ладошки от козырька кепчонки: верной дорогой топаете, товарищи.
А Чижиков (в ту пору еще без седины и каменной неподвижности в чертах лица) уминал в трубке табак и разом представлял беспомощную неподвижность Ленина, его возню с письмами, завещаниями (все ведь старался упрятать от него, Джугашвили), а потом — и сломленную болью высокую фигуру белого вождя.
И, заволакиваясь дымом, щурясь от удовольствия — звонки нынче один ободрительнее другого, — частью сознания все продолжал видеть обездвиженные тела… По его воле распорядилась история. Ежели ее (историю) в тиски…
Глухо, ровно гудел маховик государственной машины. Сталин всем телом воспринимал налаженность хода машины, его, сталинскую, особенность этого хода…
Как убежденный монархист Шульгин сохранял в эмиграции тесные отношения с Врангелем. Естественно, в воспоминаниях он обращается и к тому времени.
«В молодости Петр Николаевич много кутил. Жена его, Ольга Михайловна, очень умная женщина, рассказывала:
— Я никогда его не упрекала… Это только разделило бы нас… Он стал бы жалеть, что женился. Я действовала иначе. Как-то утром он возвращается в восемь утра, я сижу за кофе и подаю ему.
— Зачем ты так рано встала?
— Нет, я не вставала рано.
— Так как же? Сейчас восемь часов.
— Да, восемь… Но я не ложилась…
— Что же ты делала?
— Поджидала тебя!
— Какое безобразие!
На следующий день он пришел на час раньше. А потом еще раньше. И наконец, перестал уходить вечером. И разучился кутить…
Во время гражданской войны Врангель не кутил. Но когда другие веселились, он иногда плясал легзинку, причем ему все время стреляли из револьвера под ноги…
Обращаясь к выстроенным частям, он не говорил им «братцы» или «ребята», а здоровался так:
— Орлы!
И солдаты, быть может, чувствовали некоторый подъем душевный… от такого обращения…
Врангель обладал неким даром гипнотизма. Иногда он спорил со мной и приводил разумные доводы. Но вместе с тем, одновременно, его стальные глаза давят меня, что-то внушая…
У него было четверо детей — две девочки, два мальчика…»
Это покажется выдумкой, фантазией, но это было именно так: в 1918–1920 гг. мать белого вождя Врангеля находилась в красном Петрограде, в котором год за годом вымирали от голода, стужи, болезней сотни тысяч людей. Гибель от разных природных неблагополучий — это не совсем то, что требовалось ВЧК. Важно было, дабы сия погребальная цифирь округлялась преимущественно за счет классово чуждых. Тут природа могла стать союзницей чекистского братства, которое и помогало ей разрушением условий, в коих только и могли выжить эти самые классово чуждые (естественно, к ним были отнесены и интеллигенты).
По чистой случайности баронесса М. Д. Врангель осталась одна в красном Питере. Муж (отец белого вождя) оказался отрезанным в Ревеле. Сын строил белое дело на Юге.
О нереальном могильном бытии в ленинском Петрограде баронесса рассказала в очерке «Моя жизнь в коммунистическом раю». В посвящении к этому очерку-воспоминаниям написано: «Моим внукам». Было что завещать внукам.
«.. Прожив в Петрограде с 1918 года до конца 1920 года, я, несмотря на все ужасы жизни и особо щекотливое личное мое положение, уцелела каким-то чудом (в 1918 г. баронессе исполнилось шестьдесят. — Ю. В.)[87]. Жила я под своей фамилией, переменить нельзя было, так как очень многие меня знали. Но по трудовой книжке, заменявшей паспорт, я значилась: девица Врангель, конторщица. А служила я в Музее Города, в Аничковом Дворце, 2 года состояла одним из хранителей его — место «ответственного работника», как говорят в Совдепии. Ежедневно, как требовалось (так как за пропускные дни не выдавалось хлеба по трудовым карточкам), я расписывалась своим крупным почерком в служебной книге…
Позже, в другом месте моего жительства, я была прописана как вдова Веронелли, художница. Письма я писала под третьим именем…
Проедая помаленечку, вдвоем с прислугой, деньги, вырученные за продажу вещей, жутко делалось, а что же дальше? Цены все лезли и лезли… Старушка (хозяйка моя) сбежала в окрестности, рассчитывая, что там подешевле, но вскоре умерла от истощения… Прислуга моя то и дело падала без чувств от утомления, стоя в хвостах, полуголодная, за советским хлебом и селедками… Напившись ржаного кофе без сахара, конечно, и без молока, с кусочком ужасного черного хлеба, мчалась на службу, в стужу и непогоду, в рваных башмаках, без чулок, ноги обматывала тряпкой… Питалась я в общественной столовой с рабочими, курьерами, метельщицами; ела темную бурду с нечищеной гнилой картофелью, сухую, как камень, воблу или селедку, иногда табачного вида чечевицу… Сидя за крашеными черными столами, липкими от грязи, все ели эту тошнотворную отраву из оловянной чашки оловянными ложками. С улицы прибегали в лохмотьях синие от холода, еще более голодные женщины и дети. Они облипали наш стол и, глядя помертвелыми, белыми глазами жадно вам в рот, шептали: «Тетенька, тетенька, оставьте ложечку», — и, только вы отодвигали тарелку, они… набрасывались на нее, вырывая друг у друга, и вылизывали ее дочиста…
Это было для меня самое мучительное — полоскать белье примороженными больными руками, адовая мука, а не стирать самой было невозможно…
Дни шли, положение мое становилось все более и более критическим, придирки и наблюдения Домового Комитета (по существу, надзирающее око ВЧК. — Ю. В.), изнурительная физическая работа, недоедание, отсутствие всяких известий о муже и сыне — измучили меня, я таяла с каждым днем… Я… осталась одна и только ужасно боялась, как бы не слечь и не очутиться в больнице, где больные замерзали, где не было ни медикаментов, ни места, валялись вповалку на полу. Хирурги отказывались делать операции, так как от стужи они не могли держать инструмент в руках. А народ мер и мер как мухи. Тридцать тысяч гробов в месяц не хватало, брали в прокат (выделено мною. — Ю. В.). Мой сослуживец и старинный знакомый… от истощения ослеп, вскоре умер… Похоронили его в общей казенной могиле. Так как гроба жена не могла купить, то на кладбище она повезла его в большой корзине, благо он был очень небольшого роста; обернутого в простыню, поставила на розвальни, сама приткнулась около… Я потеряла, правда, два пуда весу, была желта как воск…
Зачастую я вставала ночью проглотить хоть стакан воды или погрызть сырой морковки, чтобы заглушить щемящий голод… Тоскливо было отсутствие освещения… зачастую электричества частным лицам вовсе не давали, обыкновенно оно горело с 10 до 12… Впрочем, были ночи, когда электричество блистало вовсю — это в те зловещие ночи, когда производились обыски и аресты. Все это знали, все трепетали, измученные и издерганные… Но в ночи мрака было тоже жутко…
С марта 1920 года в жизни моей началось новое осложнение. В газетах промелькнула фамилия Главнокомандующего Вооруженных Сил Юга России генерала Врангеля (как я уже сказала выше, моего сына)… Все стены домов оклеивались воззваниями и карикатурами на него…
Вид обывателей, помимо фантастического облачения, обращает на себя внимание болезненным отпечатком на лицах. Физиономии у всех одутловатые, с мешками под глазами, с восковым налетом. В духовном смысле положительно опустились — вопросы желудка на первом месте…
Большинство стало раздражительные, издерганные и затравленные. Все поголовно страдают беспамятством…
Масса выдающихся и общественных деятелей погибли от расстрелов и голода. О расстрелах скопом всем известных видных деятелей кадетской партии, объявленных вне закона, повторять не буду, это отошло уже в историю… (выделено мною. — Ю. В.). Можно составить обширный мартиролог (перечень лиц, подвергшихся убийствам и гонениям. — Ю. В.), погибших во цвете лет, сил, дарований от руки большевиков.
Профессора и студенчество живут, как и другие лица интеллигентных профессий, в таком же подозрении, как и… аристократия, вечно в ожидании ареста и обыска. Они, как и остальные, стоят в хвостах у лавок за селедками и ужасным хлебом, несут трудовые повинности…
Чтобы «революционизировать» детей (школьников. — Ю. В.), их водят в кинематографы до одурения, где знакомят с похождениями Распутина, демонстрируют пасквили на интимные картины жизни членов царской семьи…