Мир столкнулся с антимиром. И это не прошло бесследно для жизни вообще. После семнадцатого года уже все на земле становится иным.
Для организации похищения Кутепова из Москвы прибыл сотрудник ОГПУ Сергей Пузицкий. От тех дней утвердилось предположение, что в похищении Кутепова принял участие его бывший начальник штаба генерал Штейфон. Именно он сообщил Кутепову о приезде двоих полномочных представителей московского подполья. Из-за предельной ограниченности во времени они якобы настаивают на безотлагательности свидания.
Делегатами «московского подполья» явились резидент ОГПУ в Париже Николай Кузьмин и агент ОГПУ Андрей Фихнер.
Генерал Штейфон предупредил бывшего начальника, что встреча состоится прямо у таксомотора, на котором подъедут «подпольщики». Возле таксомотора дежурил самый доподлинный полицейский, но… коммунист.
Очевидно, Кутепов что-то заподозрил. Свидетель похищения показывал, что господина генерала грубо заталкивали в «авто». Другие свидетели видели в Гавре, как господина генерала заводили на советский пароход: поди, как пьяного члена команды — Кутепов уже был напичкан препаратами.
Вызывает сомнение утверждение, будто Кутепов скончался в 100 км от Новороссийска, уже на отчей земле. Это присочинено для прикрытия высочайшей безнравственности содеянного. Скорее всего генерал был доставлен на Лубянку, подвергнут беспощадным допросам и казнен. Несомненно, за генералом на пароходе надзирал знающий врач: «груз» был немалой ценности. За утрату такого «языка» Москва поснимала бы головы с участников операции. Не сомневаюсь, генерала довезли и засекретили, что называется, намертво и в буквальном, и переносном смысле: ни в одном документе ни словечка. Возможно, держали на Лубянке под другим именем, но не довезти не могли. Его сопровождал врач, не исключено, и не один. Его отлично кормили. Если надо — насильно вводили необходимые лекарства. Зачем он неживой Москве?!
Свое отношение к злодейству имел и бравый генерал Скоблин, не мог не иметь. Его жена Надежда Плевицкая уже несколько лет работала на ОГПУ… за право вернуться на Родину. О ее вербовке знал лично Дзержинский. Это ж его детище — операция «Трест»!
Не сложить голову генерал Кутепов просто не мог. Он стоял тесно окруженный друзьями. На кого ни падал взгляд… предатель… предательница… Братья по борьбе и несчастью, верные дети России…
Без Родины, без смысла дней генералы и офицеры бывшей белой армии поразительно мельчали. Быт перетирал, крошил самых стойких, убежденных и порядочных. Смысл жизни? Где, в чем? А средства?.. Все эти образованные люди с чинами, званиями, боевыми наградами, ранениями, нередко и с семьями перебивались на нищенские заработки подсобных рабочих, таксистов, официантов, разного рода прислуги, но несоизмеримо страшнее была безработица — полная ненужность жизни.
Красочны и жестоки зарисовки Бориса Пильняка в его «Китайском дневнике» 1926 года.
«…За нашим столом сидела дочь адмирала Старка, местная танцовщица и проститутка. Нас было четверо. Совершенно ясно, что все здесь обнажено до окончательной голости, и все за деньги и на деньги…
Крыдов (сотрудник советского консульства в Нанкине. — Ю. В.) сказал мне:
— …Мне все время лезет в голову, что такое же смогло б случиться и с моей сестрой, — ужасно!.. Вот та проститутка, — он махнул рукой, — окончила Московские высшие женские курсы. Чем она виновата, что она пошла за мужем-офицером или за отцом-генералом (в Китай по преимуществу подались офицеры бывших колчаковских армий. — Ю. В.)?.. Смотрите, — вон тот музыкант-скрипач — муж вот этой проститутки. Здесь люди опустились так, что мужья не покидают жен, вот этих русских проституток, и живут на их средства… У этого музыканта и у этой проститутки — двое детей. В четыре ночи муж поедет домой, а жена поедет в номер с тем мужчиной, который ее купил, — или, если так захочет покупатель, они поедут к ней же на квартиру. Тогда муж-музыкант, бывший офицер, поспешно переоденется лакеем и будет прислуживать им — у себя в доме!..»
Черное безденежье; чужеземщина, так сказать, — вкруговую; неопределенность существования, отсутствие гражданства, ужас безработицы — люди спивались, лезли в петлю, опускались… И все это было лишь продолжением гниения. Именно оно еще раньше подточило белые армии. Шкурничество и героизм тесно сплелись в одно — и загремели в бездну.
«…Ночью за окном около нашего дома я услыхал русскую ругань. Женщина садилась в рикшу, на другом рикше ее дожидался американский матрос. Русский мужчина в отрепье офицерского костюма требовал с женщины деньги. Женщина уехала. Тогда мужчина стал кричать ей вслед о том, что он — муж, он может не захотеть и не пустить ее ночевать с матросом, — он требует два доллара…»[88].
Мне довелось свести в больнице знакомство с «женевским» служителем, причастным к делу Кутепова, правда, несколько своеобычно. Нет, сам служитель не имел касательства к операции. Он мирно служил в столице по административно-хозяйственной части, но в какой «системе»! Чувствовалось, это постоянно вздергивает его, поднимает в собственных глазах.
Я приехал, разумеется, не к нему, но уже знал, что могу услышать, — меня предупредил мой товарищ и в каком-то роде учитель и одновременно оппонент по нашей горемычной истории. Мы с ним уже все обговорили. Важно незаметно свести разговор на эту тему (похищение Кутепова), не вызывая настороженности. Тут всегда кстати мое спортивное прошлое. Оно сразу делало меня вроде бы понятным и даже своим в подобного рода обществах: как бы охранная грамота на благомыслие.
А я их всегда презирал и ненавидел как несчастье, беду своей Родины. Но сейчас не об этом… В общем, тогда я прознал главное: Кутепов был похищен. То, чего не позволяли себе цари, их охранная служба (нет, был частный случай… с революционером Нечаевым, и все равно это не совсем то), чекисты сварганили (и само собой, продолжают варганить) без всяких стеснений. Ведь спокойно гулял на свободе главный вождь большевиков по городам Европы и в любое время суток — и никто не смел повязать и отправить на суд и расправу в Россию. Слов нет, существовала постоянно одна угроза (женщина: страсть, похоть, обольщение), но от нее мужчине можно отбиться, это всегда вполне ему по силам, если, разумеется, он сам этого хотел, точнее… не хотел. Отбивались не все — это факт исторический. А так — никаких покушений!
Кутепова якобы взяли на женщину (опять женщина!). Уже будучи на Лубянке, очнувшись, он потребовал кофе. Генерал не мог взять в толк, где он. Так славно и обещающе начинался вечер. Такое знакомство. А женщина… боги благие!.. А что же потом? Что же было потом?!
Надо думать, дозы наркотиков и снотворных оказались чудовищными, но выверенными — ведь забытья хватило на всю переброску из Парижа в Москву, а воздухом его не могли отправить, да и не существовало еще прямых рейсов и таких аэропланов. Окольными путями — несколько суток, а может, и больше — и везли в Москву грозного генерала (последнего преображенца). И все время он находился в провальном беспамятстве — пичкали непрерывно…
«Женевский» служитель ерзал, пособлял речи суетливыми движениями дрябловатых и бледных ручек — они обнажались из свободных рукавов мятой больничной рубашки. Его воодушевляла собственная осведомленность, прикосновенность к такому государственному делу и внимание, с которым его слушали. Вот он каков, где служил и к каким сферам был причастен!.. Тут же, возле «женевца», стояла его жена, еще довольно стройная, привлекательная: подсадная утка, на которую не раз брали завидный фарт. Ну как настоящий мужчина пройдет мимо, не дрогнет, не обнимет, не обомнет в мыслях…
В темном платье, черных туфельках лодочкой на низком каблучке, гладко зачесанная, с подкупающе спокойным, простым выражением лица, она смотрелась лет на сорок пять, хотя ей — по крайней мере тогда, в начале 70-х годов — было хорошо за шестьдесят.
Удлиненное лицо — без морщин, чистое, строгое; движения неторопливые, открытые и округлые, но точные, законченные. Однако в платье и кофте на узких, как бы заглаженных плечах — уже налет стесненности в средствах. Заграничный приварок прожит с тех давних времен, когда перестала брать нужных мужчин («врагов партии и народа»), а на пенсию не разговеешься. А прежние хозяева, где они?!
Он сидел возле меня и часто, не замечая, толкал расслабленножирным плечом. Она же стояла поодаль, не переминаясь, не кривясь на ногу, — подобранная, прямая, но совсем не деревянная. Как только вернулся домой, я все записал: она именно стояла, не садилась. И это тоже точно: ни разу не подала голос, даже когда муж-чекист обращался к ней. Она лишь улыбалась или кивала, озаряясь милой, доверчивой улыбкой. Единственное, что она сделала, — подошла поближе. Я это после понял: она как бы продолжала находиться на работе, нет, не в смысле соблазна…
Ровный свет выделял просторные больничные окна. День выдался без солнца, но и без низких, темноватых туч. Облака нельзя было различить — они высоко в небе сливались в один светлый полог, и от него исходило ровное, белое свечение.
На скамейках, между цветочными кадками, жужжали голоса посетителей. Бродил какой-то старик в неряшливых кальсонах под куцым халатом не по росту, потухший, ненужный, — какой-то огарок от человека, а ведь когда-то ворочал делами и немало жизней зависело от него. Больница-то была для старых коммунистов с заслугами…
Сколько же жизней поломали эти люди!..
«Женевской» чете было лестно-приятно, они уж соскучились по значительности. За давностью лет, совершенным исчезновением прежних вождей (и каких! Беспардонно грубых, сразу рубящих жизни под корень, только зарони сомнение, выкажи, хоть на ноготок, непослушание, своеволие, словом, себя…) и костоломных начальников «женевской» уродины и они способны кое-что молвить не рискуя — ведь причастны к истории. Но все же «распространяться» вот так, всуе, о подобных вещах очень не по себе. Во всяком случае, в мадам проглядывала своего рода вековая привычка молчать, так образно выраженная писателем-сатириком XIX века И. Ф. Горбуновым: «…по присущей людям его эпохи осторожности… их учили больше осматриваться, чем всматриваться, больше думать, чем говорить».