Социалистические идеи не являются детищем интеллигенции. Это сокровенная мечта именно простого люда. Она запечатлена в песнях, былинах, сказаниях и множестве народных волнений.
Та часть народа (интеллигенция), которая выделена им (народом) для осознания действительности, приняла к обработке эти идеи.
Вся ненависть апостола насилия к интеллигенции в тех последних двух фразах: «…интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…».
Кто осмеливался возражать Ленину? Рабочий, крестьянин?.. Нет, в основном интеллигент.
Кто все годы критиковал его программу революции как авантюризм? Рабочий, крестьянин? Нет, интеллигент.
Кто не принял революцию? Не рабочий, не крестьянин, а по преимуществу интеллигент с его «говном» мозгом.
Как похожа, близка по духу реплика, сорвавшаяся с уст генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева на втором Съезде народных депутатов СССР (декабрь 1989 г.): «Все это — интеллигентщина!..»
Природа неприятия все та же.
Но… смолчим. Отступим снова в Гражданскую войну.
Предоставим слово для ответа, а точнее, защиты, самому Короленко.
Отмечу только, что Короленко оказался тем писателем, который заметил ранние рассказы молодого Горького, ободрил его и дал первые советы.
Короленко в статье «Отечество в опасности» писал совершенно определенно:
«Телеграммы военного министра и Временного правительства бьют тревогу. Опасность надвигается. Будьте готовы!
К чему? К торжеству свободы? К ликованию? К скорейшему устройству будущего? Нет! К сражениям, битвам, к пролитию своей и чужой крови! Это не только грозно, но и ужасно. Ужасно, что эти призывы приходится слышать не от одних военных, чья профессия — кровавое дело войны за защиту родины, но и от нас — 70 писателей, чей голос звучит естественнее в призывах к любви и миру, к общественному братству и солидарности', кто всегда будил благородную мечту о том времени, когда «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся»…
Тревога! Тревога! Смотрите в одну сторону! Делайте в эти дни одно дело, ей довлеющее. С запада идет туча, какая когда-то надвигалась на Русь с востока. И она готова опять покрыть своей тенью родную землю, над которой только что засияло солнце свободы.
До сих пор я не писал еще ни одного слова с таким призывом, но не потому, что я и прежде не считал обязательной защиту родины. Правда, я считаю безумную свалку народов, озарившую кровавым пожаром европейский мир и грозящую перекинуться на другие части света, великим преступлением, от ответственности за которое не свободно ни одно правительство, ни одно государство. И когда наступит время мирных переговоров, то, по моему глубокому убеждению, эта истина должна лечь в основу для того, чтобы этот ужас не повторился. Нужно быть на страже великого сокровища — мира, которое не сумели сберечь для вас правительства королей и дипломатов…»
Подобный призыв для Ленина означал сплочение народа вокруг верховной власти; следовательно, потерю реальной возможности захвата власти большевиками.
Ленинская тактика — это развал фронта, разрушение армии, беззащитная Россия. Призыв Короленко наносил по указанному плану серьезный удар. И среди тысяч событий Главный Октябрьский Вождь запомнил призыв Короленко сплотиться для отпора германскому нашествию, запомнил — и возненавидел (иначе это чувство не назовешь, судите сами по ленинскому письму), опустившись до искажения действительности. Ведь Короленко выступает как противник войн вообще; но здесь вопрос идет о гибели родной земли. И эту принципиальную разницу Ленин стушевывает — она нарушает его стратегию захвата власти. Ведь совсем скоро Ленин будет вести войну с Польшей, защищая РСФСР от посягательств извне. Стало быть, при Временном правительстве эти посягательства не имеют смысла, пусть немцы захватывают Россию, зато при большевиках оборонять эту землю уже непременно надо. Логика хоть и классовая, но трудноуловимая. Тут поневоле вспомнишь о единственной «четверке» в аттестате Ленина. Уже тогда, надо полагать, для него имела значение лишь определенная логика.
Советские порядки потрясли Короленко. Он отправляет одно за другим шесть писем наркому Луначарскому (Воинову). Старый, немощный человек возвышает голос в защиту невинных, в защиту справедливости и даже просто здравого смысла. Как можно молчать среди убийства и варварства?..
Да, он, Владимир Галактионович Короленко, посвятил себя борьбе за новую жизнь. При царях был и под судом, и в тюрьмах, и в ссылках, и под негласным надзором. В 1885 г. Россия признала его литературный талант. К 1920 г. он уже писал свыше 35 лет.
Его письма наркому Луначарскому можно объединить под общим заголовком «Не могу молчать». Так когда-то писал Лев Толстой…
Письма — это, без сомнения, духовное завещание Короленко, ибо менее чем через год за ними последует кончина писателя.
И было это все в том же, 1920 г.
«Чтоб кровь не обрызгала гимнастерку…»
Глава VIНЕ МОГУ МОЛЧАТЬ
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
«Анатолий Васильевич,
я, конечно, не забыл своего обещания написать обстоятельное письмо, тем более что это было и мое искреннее желание. Высказывать откровенно свои взгляды о важнейших мотивах общественной жизни давно стало для меня… насущнейшей потребностью. Благодаря установившейся ныне «свободе слова» этой потребности нет удовлетворения. Нам, инакомыслящим, приходится писать не статьи, а докладные записки. Мне казалось, что с Вами это будет легче. Впечатление от Вашего посещения укрепило во мне это намерение…
Но вот кошмарный эпизод с расстрелами во время Вашего приезда как будто лег между нами такой преградой, что я не могу говорить ни о чем, пока не разделаюсь с ним. Мне невольно приходится начинать с этого эпизода.
…Правда, уже и по общему тону Вашей речи чувствовалось, что даже и Вы считали бы этот кошмар в порядке вещей… но… человеку свойственно надеяться.
…Вы знаете, что в течение своей литературной жизни я «сеял не одни розы» (выражение Ваше в одной из статей обо мне). При царской власти я много писал о смертной казни и даже отвоевал право себе говорить о ней печатно много больше, чем это вообще было дозволено цензурой. Порой мне удавалось спасать уже обреченные жертвы военных судов…
Но казни без суда, казни в административном порядке (а именно они были практикой большевиков. — Ю. В.) — это было величайшей редкостью даже и тогда. Я помню только один случай, когда озверевший Скалой, варшавский генерал-губернатор, расстрелял без суда двух юношей. Но это возбудило такое негодование даже в военно-судных сферах, что только «одобрение»… неумного царя спасло Скалона от предания суду…
Много и в то время, и после этого творилось невероятных безобразий, но прямого признания, что позволительно соединять в одно следственную власть и власть, постановляющую приговоры (к смертной казни), даже тогда не бывало. Деятельность большевистских чрезвычайных следственных комиссий представляет пример — может быть, единственный в истории культурных народов.
Однажды один из видных членов Всеукраинской ЧК, встретив меня в Полтавской Чрезвычайной Комиссии, куда я часто приходил тогда с разными ходатайствами, спросил меня о моих впечатлениях. Я ответил: если бы при царской власти окружные жандармские управления получили право не только ссылать в Сибирь, но и казнить смертью, то это было бы то же самое, что мы видим теперь. На это мой собеседник ответил:
— Но ведь это для блага народа.
… Однажды, в прошлом году, мне пришлось описать в письме к Христиану Георгиевичу Раковскому (председатель Совнаркома Украины, член Реввоенсовета Юго-Западного, а потом и Южного фронтов. — Ю. В.) один эпизод, когда на улице чекисты расстреляли несколько так называемых «контрреволюционеров». Их уже вели темной ночью на кладбище, где тогда ставили расстреливаемых над открытой могилой и расстреливали в затылок без дальнейших церемоний. Может быть, они действительно пытались бежать (не мудрено), и их пристрелили тут же, на улице, из ручных пулеметов. Как бы то ни было, народ, съезжавшийся утром на базар, видел еще лужи крови, которую лизали собаки, и слушал в толпе рассказы…
После, когда пришли деникинцы, они вытащили из общей ямы 16 разлагающихся трупов и положили их напоказ. Впечатление было ужасное, но к тому времени они сами расстреляли уже без суда несколько человек, и я спрашивал у приверженцев: думают ли они, что трупы расстрелянных ими, извлеченные из ям, имели бы более привлекательный вид? Да, обоюдное озверение достигло уже крайних пределов…
Не говорите, что революция имеет свои законы. Были, конечно, взрывы страстей революционной толпы, обагрявшей улицы кровью даже в XIX столетии, но это были вспышки стихийной, а не систематизированной ярости…
Вообще, все это мрачное происшествие напоминает общественный эпизод Великой французской революции. Тогда тоже была дороговизна. Объяснялось это тогда также самым близоруким образом — происками аристократов и спекулянтов, и возбуждало слепую ярость толпы. Конвент «пошел навстречу народному чувству», и головы… полетели десятками… Ничто, однако, не помогало, дороговизна только росла. Наконец парижские рабочие первые очнулись от рокового угара. Они обратились к. конвенту с петицией, в которой говорили: «Мы просим хлеба, а вы думаете нас кормить казнями…»
Можно ли думать, что расстрелы в административном порядке (органами чека. — Ю. В.) могут лучше нормировать цены, чем гильотина?..
…Если есть что-нибудь, где гласность всего важнее, то это именно в вопросах человеческой жизни. Здесь каждый шаг должен быть освещен. Все имеют право знать, кто лишен жизни, если уж это признано необходимым, за что именно, по чьему приговору. Это самое меньшее, что можно требовать от власти. Теперь население живет под давлением кошмара (из-за террора ЧК. — Ю. В.)…
…Вы, Анатолий Васильевич, вместо призыва к отрезвлению, напоминания о справедливости, бережного отношения к человеческой жизни, которая стала теперь так дешева, в своей речи высказали как будто солидарность с этими «административными расстрелами» (казнями ЧК. —