И отсюда же ваше разочарование и горечь по отношению к западноевропейскому социализму.
Рабочие вначале пошли за вами. Еще бы. После идиотского преследования всяких попыток к борьбе с капиталом вы сразу провозгласили пролетарскую диктатуру. Рабочим это льстило и много обещало… Они ринулись за вами, то есть за мечтой немедленного осуществления социализма.
Но действительность остается действительностью. Для рабочей массы тут все-таки не простая схема, не один конечный результат, как для вас, а вопрос непосредственной жизни их и их семей. И рабочая масса прежде всех почувствовала на себе последствия вашей схематичности. Вы победили капитал, и он лежит теперь у ваших ног, изувеченный и разбитый. Вы не заметили только, что он соединен еще с производством такими живыми нитями, что, убив его, вы убили также производство. Радуясь своим победам над деникинцами, над Колчаком, над Юденичем и поляками, вы не заметили, что потерпели полное поражение на гораздо более обширном и важном фронте… Увлеченные односторонним разрушением капиталистического строя, не обращая внимания ни на что другое, в преследовании этой своей схемы вы довели страну до ужасного положения…
Каждый землевладелец видит только, что у него берут то, что он произвел, за вознаграждение, явно неэквивалентное его труду, и делает свой вывод: прячет хлеб в ямы. Вы его находите, реквизируете, проходите по деревням России и Украины каленым железом, сжигаете целые деревни и радуетесь успехам продовольственной политики. Если прибавить к этому, что многие области в России тоже поражены голодом, что оттуда на нашу Украину, например, слепо бегут толпы голодных людей, причем отцы семей, курские и рязанские мужики, за неимением скота сами впрягаются в оглобли и тащат телеги с детьми и скарбом, то картина выходит более поразительная, чем все, что мне приходилось отмечать… И все это не ограничивается местностями, пораженными неурожаем… А теперь вдобавок идет зима, и к голоду присоединяется холод. За воз дров, привезенный из недалеких лесов, требуют 12 тысяч. Это значит, что огромное большинство жителей, даже сравнительно лучше обеспеченных, как ваши советские служащие, окажутся (за исключением разве коммунистов) совершенно беззащитными от холода. В квартирах будет почти то самое, что будет на дворе… и это одинаково почувствует как разоренный, заподозренный, «неблагонадежный» человек в сюртуке, так и человек в рабочей блузе…
И вот рабочая среда начинает чувствовать вашу основную ошибку, и в ней являются настроения, которые вы так осуждаете в огромном большинстве западноевропейских социалистов; в ней явно усиливается меньшевизм, то есть социализм, но не максималистского типа. Он не признает немедленного и полного социального переворота, начинающегося с разрушения капитализма как неприятельской крепости. Он признает, что некоторые достижения буржуазного строя представляют общенародное достояние. Вы боретесь с этим настроением. Когда-то признавалось, что Россией самодержавно правит воля царя. Но едва где-нибудь проявлялась воля этого бедняги самодержца, не вполне согласная с намерением правящей бюрократии, у последней были тысячи способов привести самодержца к повиновению. Не то ли с таким же беднягой, нынешним «диктатором» (пролетариатом. — Ю. В.)? Как вы узнаете и как вы выражаете его волю? Свободная печать, по-вашему, только буржуазный предрассудок. Между тем отсутствие свободной печати делает вас глухими и слепыми на явления жизни. В ваших официозах царствует внутреннее благополучие, в то время когда люди слепо «бредут врозь» (старое русское выражение) от голода. Провозглашаются победы коммунизма в украинской деревне в то время, когда сельская Украина кипит ненавистью и гневом и чрезвычайки уже подумывают о расстреле деревенских заложников. В городах начался голод, идет грозная зима, а вы заботитесь только о фальсификации мнения пролетариата. Чуть где-нибудь начинает проявляться самостоятельная мысль в среде рабочих, не вполне согласная с направлением вашей политики, коммунисты тотчас же принимают свои меры. Данное правление профессионального союза получает наименование белого или желтого, члены его арестуются, само правление распускается, а затем является торжествующая статья в вашем официозе: «Дорогому красному печатнику…» Из суммы таких явлений и слагается то, что вы зовете «диктатурой пролетариата». Теперь и в Полтаве мы видим то же: Чрезвычайная комиссия, на этот раз в полном согласии с другими учреждениями, производит сплошные аресты меньшевиков…
Торжество ли это? Когда-то, еще при самодержавии, в один из периодов попеременного усиления то цензуры, то освобождавшейся своими усилиями печати, в одном юмористическом органе был изображен самодержец, сидящий на штыках. Подпись: «Неудобное положение» — или что-то в этом роде. В таком же неудобном положении находится теперь ваша Коммунистическая правящая партия. Положение ее в деревне прямо трагическое. То и дело оттуда приносят коммунистов и комиссаров, изувеченных и убитых. Официозы пишут пышные некрологи, и ваша партия утешает себя тем, что это только куркули (деревенские богачи), что не мешает вам выжигать целые деревни сплошь — и богачей и бедных одинаково. Но и в городах вы держитесь только военной силой, иначе ваше представительство быстро изменилось бы. Ближайшие ваши союзники, социалисты-меньшевики, сидят в тюрьмах… В 1905 году, когда я был здоров и более деятелен, мне приходилось одно время бороться с нараставшим настроением еврейских погромов, которое несомненно имело в виду не одних евреев, но и бастовавших рабочих. В это время наборщики местной типографии, нарушая забастовку, печатали воззвания газеты «Полтавщина» и мои. Это невольно сблизило меня со средой наборщиков. Помню одного: он был несомненно левый по направлению и очень горячий по темпераменту. Его выступления навлекли на него внимание жандармских властей, и с началом реакции он был выслан сначала в Вологду, а потом в Усть-Сысольск. Фамилия его Навроцкий. Теперь он… арестован вашей чрезвычайкой за одно из выступлений на собрании печатников. В октябре Навроцкий был выслан по решению ЧК в северные губернии. Мне пришлось писать по этому поводу в Харьков. Мои «докладные записки» по начальству не имели успеха. Теперь Навроцкий свободен, но зато сослан в северные губернии его сын, уже раз, еще в детстве, бывший в ссылке вместе с отцом. Очевидно, история повторяется. Когда теперь я читаю о «желтых» печатниках Москвы и Петербурга (печатники как наиболее образованная часть рабочего класса резко выступили против большевиков. — Ю. В.), то мне невольно приходит мысль, сколько таких Навроцких, доказавших в борьбе с царской реакцией свою преданность действительному освобождению рабочих, арестовывается коммунистами чрезвычайки под видом «желтых», то есть «неблагонадежных» социалистов. Одно время шел вопрос даже о расстреле Навроцкого за его речь против новых притеснений свободы мнений в рабочей среде. Чего доброго, это легко могло случиться, и тогда была бы ярко подчеркнута разница чрезвычаек и прежних жандармских управлений. Последние не имели права расстреливать — ваши чрезвычайки имеют это право и пользуются им с ужасающей свободой и легкостью…»
К рассуждениям Короленко не худо и присовокупить выражение Герцена, очень своевременное: «Недостаточно быть пролетарием и голодным, чтобы стать революционером».
Зато дружно становились погромщиками и доносителями.
Сейчас это затушевывается, но ведь основа ленинизма — это революционное насилие одного класса над всеми другими, то бишь террор: угрозы, преследования, лагеря, тюрьмы, «психушки», убийства.
Утопия была совершенно оторвана от действительных отношений, сложившихся в мировом хозяйстве.
Вырванная из подлинных отношений в обществе, схема ленинской экономики — это сугубо утопическое построение, оно способно воплощаться в жизнь через постоянное, неослабное принуждение. Иначе оно работать не могло и не может.
Именно поэтому все последующее движение (идти вспять — тоже ведь движение) общества основывалось на насилии. Без насилия эти нежизненные хозяйственные отношения давали сбой. Сбой за сбоем уже грозили экономической несостоятельностью. Только через принуждение всех и каждого общество могло существовать в мертвых, утопических построениях вождей. Поэтому всю его суть пронизывало насилие.
За эксперимент народ расплачивался горами трупов, нуждой, болезнями, а главное — душевным надрывом, вырождением.
Все верно: людей хорошими или дурными делают обстоятельства. И редко складываются столь благоприятные условия для реализации низменного в людях, нежели в эпоху после Октябрьского переворота.
Тяжкое, надрывное существование, когда для выживания почти постоянно требовались сверхчеловеческие усилия, в то же время обеспеченность жизни (причем круто прогрессирующая) при определенном политическом поведении, а главное — огромных уступках в нравственном отношении к жизни, попросту говоря, совести — это не могло не сказаться на духовном состоянии общества. Еще Антон Иванович Деникин в «Очерках русской смуты» писал: «Великие потрясения не проходят без поражения морального облика народа». Здесь вся суть случившегося. Остается лишь прояснить, что это за «великие потрясения».
Чтобы выжить, массы населения идут на поступки и дела аморальные, грязные, зачастую преступные — иначе ложиться в ров с пулей в сердце или в гроб — от голода, — и не один, а со всей семьей. И следует учитывать, что эти испытания оказывались не разовыми, а такой была жизнь десятилетиями. Каждый миг десятилетий требовал нечеловеческого напряжения для выживания — это не могло не отразиться на духовном облике поколений. Как известно, в исторической науке за поколение приняты 25 лет. А после революции большевизм господствует до начала 1991 г. безраздельно. Правда, в 60—70-х годах условия для выживания имели свой особенный характер, голод и застенок не грозили столь явно, но тиски работы, быта (вообще существования) были очень жестки. Человек, выбивавшийся из общего шага, обрекался если не на гонения, то на прозябание и всяческие невзгоды, которые в конце концов оборачивались болезнями и скорой гибелью или крушением всех жизненных планов. Но поистине людоедскими были условия выживания в первые три десятилетия советской власти.