Обнадеживающая мысль, но я не особо в нее верила. Голос опыта наряду с совестью заставил меня обмакнуть перо и, пока я не передумала, написать «анафилаксия».
Известен ли уже этот термин? В записях Роулингса он не встречался. О смерти от шока из-за аллергической реакции знали давно, однако случалось подобное редко и, возможно, в то время еще никак не называлось. Кто бы в будущем ни прочитал этот журнал, лучше описать все в деталях.
В том-то и проблема. Кто станет его читать? Вдруг некто посторонний прочтет эту запись и примет ее за признание в убийстве? Надуманно, но мало ли. Меня едва не казнили, обвинив в ведьмовстве, и причиной тому стала отчасти моя деятельность врачевателя. «Едва не обжегшись на костре, будешь дуть и на воду», – с сарказмом подумала я.
«Сильная опухоль пораженной конечности, – написала я и подняла сухое перо – последнее слово было едва видно. Я обмакнула перо в чернила и упорно продолжала: «Опухоль распространилась на верхнюю часть туловища, лицо и шею. Кожа бледная, с красноватыми пятнами. Дыхание учащается и становится более поверхностным, сердцебиение частое и слабое, иногда едва различимое. Заметная дрожь. Синюшные губы и уши. Выраженная экзофтальмия».
Я вновь сглотнула, вспомнив выпученные глаза Розамунд, полные ужаса и непонимания. Омыв тело и подготовив его к похоронам, мы постарались закрыть их. Хотя на поминках обычно открывали лицо умершего, в этом случае это было бы неблагоразумно.
Комнату наполняли ароматы приготовленной к поминкам еды, к ним примешивались запахи горящих в очаге дров из дуба и чернильных орешков. Свежевыстроганным дубом пахло и от досок гроба. Я поспешила глотнуть еще немного чая, чтобы подавить тошноту.
Я прекрасно знала, почему главным в клятве Гиппократа был принцип «Не навреди». Навредить чертовски легко. Это ж какая самоуверенность – лечить человека, вторгаться в его организм. Тело – хрупкая и сложная система, а вмешательства врача грубы…
Можно было бы уединиться в приемной или в кабинете, чтобы сделать эти записи. Но я не уединилась и знала почему. На шероховатый муслиновый саван падал мягкий белый свет из залитого дождем окна. Я крепко зажала перо между большим и указательным пальцем, пытаясь забыть, как треснул перстневидный хрящ, когда в последней, тщетной попытке наполнить напряженные легкие Розамунд воздухом я сделала надрез на ее горле.
И все же… каждый практикующий врач когда-нибудь с подобным сталкивался. Даже тогда, в современной больнице со всеми известными видами спасательного оборудования, со мной такое случалось.
Какой-нибудь будущий местный врач однажды столкнется с той же дилеммой: решиться на рискованное лечение или позволить умереть пациенту, которого, возможно, удалось бы спасти. Перед таким же сложным выбором стояла и я: маловероятное обвинение в непредумышленном убийстве или неустановленная ценность моих записей для того, кто пожелает почерпнуть из них знания.
Кто бы это мог быть? Задумавшись, я вытерла перо. Медицинских учебных заведений сейчас очень мало, да и те в основном в Европе. Большинство врачей получали знания на практике, работая помощниками у опытных докторов. Я на ощупь подцепила пальцем страницы и открыла журнал в самом начале, на записях его изначального владельца.
Роулингс не учился в медицинской школе. А даже если бы учился… Мои губы искривились, когда я вспомнила некоторые способы лечения, о которых прочитала на плотно исписанных страницах: настой жидкой ртути от сифилиса, банки при эпилептических припадках, вскрытие ланцетом и кровопускание при любом заболевании, от несварения до импотенции.
И все-таки Дэниел Роулингс был врачом. Он заботился о своих пациентах, его интересовали загадки человеческого тела.
Следуя внезапному порыву, я перевернула страницы и вернулась к записям Роулингса. Может, я просто откладывала решение, доверяя его принятие моему подсознанию, а может, мне просто не хватало общения с другим врачом.
С кем-то вроде меня. Невидящим взглядом я уставилась на исписанную аккуратным мелким почерком страницу с тщательно прорисованными иллюстрациями. Где найти кого-то вроде меня?
Нигде. Я уже задумывалась об этом, пусть и мимолетно, просто осознавая, что есть такая проблема. В колонии Северной Каролины, насколько известно, имелся лишь один официально назначенный «доктор» – Фентиман. Фыркнув, я сделала еще глоток чая. Уж лучше Мюррей Маклауд со своими бесполезными препаратами – от них, по крайней мере, обычно никакого вреда.
Простая истина заключалась в том, что я тоже не вечная. Надо найти кого-то, кому я смогла бы передать хотя бы основы своих знаний.
Приглушенные смешки из-за стола – это девушки шептались о чем-то над горшками с зельцем из свиного мяса, мисками с кислой капустой и вареным картофелем. «Нет, – с каплей сожаления подумала я. – Не Брианна».
Было бы логично выбрать ее, ведь она по крайней мере знала, что представляет собой новейшая медицина. Не пришлось бы бороться с невежеством и суевериями, не надо было бы доказывать ей пользу дезинфекции и опасность микробов. Однако у нее не было врожденной склонности, природного чутья лекаря. Она не испытывала тошноту при виде крови и не боялась ее – Брианна часто помогала мне в принятии родов и несложных хирургических операциях, – и все же ей не хватало того особенного сочетания сочувствия и безжалостности, которым должен обладать доктор.
Свет пламени отражался в ее ниспадающих волнами волосах, и я подумала, что Брианна, скорее, папина дочка. Она унаследовала его храбрость, его невероятную нежность – храбрость воина и нежность силы. Я не сумела передать ей свой дар, знания плоти и крови, загадки тайных уголков сердца.
Брианна резко подняла голову и посмотрела на дверь.
За стуком дождя он был едва различим, но зная, что он там, я уловила его – мужской голос, громко напевающий. Мужчины возвращались из убежища на горе.
Кенни Линдси попросил Роджера спеть для Розамунд caithris, торжественную гэльскую похоронную песнь.
– Она не была шотландкой, – сказал Кенни, вытирая затуманенные от слез и долгого ночного наблюдения глаза. – И даже набожной не была. Но ей нравились такие песни и как ты, Маккензи, поешь их.
Роджер никогда раньше не пел и, насколько я знала, даже не слышал caithris.
– Не волнуйся, – прошептал Джейми, сжав его руку, – просто пой погромче.
Роджер с серьезным видом покорно склонил голову и отправился вместе с Джейми и Кеннетом пить виски в токе для соложения и узнавать, что можно, о жизни Розамунд, чтобы душевнее оплакать с помощью песни ее уход.
Хриплое пение затихло – переменился ветер. Из-за его порыва мы и услышали их так скоро – сейчас они должны направляться в Ридж, чтобы собрать скорбящих из отдаленных хижин и привести сюда в дом. Ужин, пение и рассказывание историй растянутся на всю ночь.
Подумав об этом, я невольно зевнула. Утром я поспала несколько часов, но этого, боюсь, не хватит, чтобы пережить гэльские поминки и похороны, устроенные с полным размахом. К рассвету все гости повалятся на пол, и от них будет нести виски.
Я снова зевнула, затем поморгала. Перед глазами поплыло, и я потрясла головой. Все тело ломило от усталости, хотелось только одного – лечь в кровать и проспать несколько дней.
Глубоко задумавшись, я не заметила, как ко мне подошла Брианна. Она положила руки мне на плечи, встала ближе, и я почувствовала тепло ее прикосновения. Марсали уже ушла, мы остались одни. Брианна начала массировать мне плечи своими длинными большими пальцами, медленно продвигаясь вверх по шее.
– Устала? – спросила она.
– М-м. Справлюсь.
Я закрыла журнал и расслабилась – от ее касаний стало легче. Я и не думала, что так сильно напряжена.
В большой комнате было тихо и спокойно. Миссис Баг подавала мясо. Девушки зажгли свечи и поставили по одной на каждом конце перегруженного едой стола. От внезапно налетевшего сквозняка пламя заколыхалось, отбрасывая тени на побеленные стены и неподвижный гроб.
– Кажется, я убила ее, – вдруг сказала я. – Убила пенициллином.
Длинные пальцы не перестали мять мне шею.
– Уверена? – пробормотала Брианна. – Другого выхода ведь не было?
– Нет.
По телу прошла легкая дрожь от чувства облегчения, которому поспособствовало и мое прямолинейное признание, и постепенное снятие мучительного напряжения в шее и плечах.
– Не волнуйся, – тихо сказала Бри, потирая мою кожу. – Она бы все равно умерла, так? Это печально, но ты не сделала ничего плохого. Сама знаешь.
– Знаю.
К моему удивлению, по щеке скатилась слеза и капнула на страницу журнала, бумага сморщилась. Я зажмурилась, стараясь взять себя в руки. Не хотелось огорчать Брианну.
Она и не огорчилась. Убрала руки с моих плеч, послышался скрежет ножек табурета по полу. Брианна обняла меня, и я позволила ей притянуть меня к себе. Она держала меня в объятиях, и ее равномерное дыхание успокаивало.
– Я однажды обедала с дядей Джо, а он как раз перед этим потерял пациента, – наконец заговорила Брианна. – И рассказал мне.
– Правда? – удивилась я. Не думала, что Джо станет делиться с ней таким.
– Он не собирался. Я заметила, что его что-то беспокоит, и спросила сама. Ему нужно было выговориться, а я была готова слушать. Потом он сказал, что как будто рядом с ним была ты. Не знала, что он называл тебя Леди Джейн.
– Да, – подтвердила я. – Из-за моей манеры разговаривать. – Брианна засмеялась, и ухом я ощутила дуновение от ее смеха. Я закрыла глаза и увидела своего друга, который энергично жестикулирует во время беседы, а его лицо светится от желания поддразнить. – Он сказал, что когда случается что-то подобное, в больнице иногда проводят официальное расследование. Не судебное разбирательство, ничего такого, просто другие доктора собираются и выслушивают рассказ о том, что пошло не так. По его словам, это вроде исповеди, только перед врачами, которые поймут тебя, и ему это помогло.