Ноздри Виктора вдыхали тяжелый, полузабытый запах лагерной котельной. Он поневоле щурился от гудящего пламени в топке, с трудом привыкая опять к завывающим трубам и угрожающему гудению паровых котлов.
Старик отошел от испорченного манометра:
— Если сомневаешься — убей.
Рогов кивнул. Он понимал, о чем идет речь: если сомневаешься в мысли убей саму мысль, если сомневаешься в желании — убей желание! В общем, если не уверен, что лед достаточно крепок, даже не пытайся перейти реку.
Старик был сухонький, невысокого росточка, в просаленной телогрейке. Лицо его казалось состоящим из тысяч и тысяч морщин, но глаза смотрели по-юношески открыто и живо. Вот только руки еще, узловатые, с потрескавшимися от труда и времени черными ногтями, выдают возраст…
— Пойдем!
Виктор вслед за хозяином прошел в закуток, где с трудом помещались продавленная кушетка и стол:
— Садись. Сейчас чифирнем…
На гвозде висела пахнущая неистребимой сыростью рванина.
— За что ты сидишь, дед?
— За то, что не убил.
Рогов пожал плечами:
— Не хочешь, не рассказывай.
Старик снял телогрейку и уселся на край стола:
— Я раньше жил в Советском. Есть такой поселок в Хабаровском крае, на берегу Маймакана. Глухомань, если судить по-вашему. Десяток домиков, контора леспромзага, а вокруг — тайга и болота. Вот, при конторе-то я и числился: смолу собирал, на охоту ходил… Километров за сто в сезон забирался, один. Траву сушил, ягоды, капканы ставил.
— Охотился?
— Да. Там зимовье было, добротное. Геологи ещё до войны из елей вековых срубили, в нем я и жил месяцами.
Старик поднялся, прошел к топке и кинул в огнедышащее чрево несколько лопат угля:
— Ты знаешь, почему медведь весной человеку опасен?
— Нет, — честно признался Виктор, и голова его в нынешней, купейной реальности даже чуть качнулась по подушке.
— Медведь ревет страшно, очнувшись от зимней спячки, потому что мучают его жестокие запоры. Ох, и маются бедолаги! Тужатся изо всех сил, рвут с корнями деревья, камни с обрыва швыряют… К тому же, весной в тайге голодно, растительность слабая, вот и выходит медведь на охоту — кровь ищет. Опасен в это время медведь для человека. Упаси Бог на пути ему попасться!
— А если с ружьем?
— Ни ружье, ни карабин… Заломает! Сидит в засаде тихо, не рыкнет, а выскочит — не убежишь.
Старик отер полотенцем запаренную шею:
— Я раз даже с рысью встречался, но та кошка — тварь хитрая, сама стороной обошла. А с волками зимой худо… Трутся поблизости, напасть не нападут, но напакостят. Собаки у меня тогда были две — Алдан и Ойра. Невесть что, помесь какая-то, но злые. А проку в них? От зимовья, конечно, волков отпугивали, не любит волк собачьего лая. Понимает, что хозяин близко. Но в тайге… Творили, что хотели! Даже капканы чистили.
Старик порылся под ветошью и вынул откуда-то пачку чая:
— Как-то примечаю — ушли волки, нет их. А чуть позже и собаки мои пропали. Поскулили, потерлись у порога — да сиганули в тайгу посреди белого дня: нос в одну сторону, сами в другую. Что за чертовщина? Потом выяснилось… Примерно через неделю вышел я с утра на лыжах. Да припозднился, решил путь сократить.
Голос старика утих, но потом зазвучал с новой силой:
— Там такое место есть, Тигровая падь называется. На картах не обозначено, однако таежники знают. А посредине — скала, Ерофеев Зуб.
— Какая? — Удивился Рогов.
— Ерофеев Зуб… Но не в этом дело. Я уже почти скалу обогнул, и вдруг смотрю — глазам не верю: он! Совсем рядом, руку протяни.
— Кто — он?
Старик молчал, замерев и словно не слыша.
— Кто? — Переспросил осторожно Виктор.
— Тигр.
— Да ты что! Тигр?
— Веришь, нет — я даже не испугался. Лишь стою вот так, и думаю: значит, это ты моих собачек сожрал… Гляжу на него, а он на меня. В упор, глаза в глаза! А они у него холодные, мудрые… царские глаза, понимаешь?
— Ну, и что? — Заторопил Виктор. — Убил ты его?
— Нет. Зачем? Да у меня и ружья в тот раз с собой не было… Одна палка еловая.
Рогов хмыкнул:
— И как же?
— Никак, — покачал головой старик. — Не тронул меня тигр. Он вообще сделал вид, что меня не заметил! Отвернулся и замер, пока я не ушел подальше…
Виктор принял из рук собеседника кружку с чифирем:
— Значит, разошлись, как в море корабли?
— Но не насовсем. Время от времени я чувствовал, что он рядом: следы видел, остатки добычи… Тигр никогда не убивал просто так! Он охотился, только когда был голоден. Охотился, чтобы выжить.
— А ты, старик?
— Не всегда. Но я старался… Вообще, однажды мне показалось, что этот зверь живет и думает так же, как я. Что мы с ним одной крови, братья по духу — понимаешь? Возвращаясь из редких отлучек в поселок, я знал, чувствовал — мой тигр не покинул меня, он здесь, ждет.
Старый зэк прервался и в свою очередь сделал глоток:
— На вторую зиму нашего знакомства я увидел, что зверь стоит у порога.
— Ну, теперь-то ты с ружьем был?
— Какая разница? Я впустил его в дом… Так и зажили — странно и нелепо существуя вместе.
— Тигр с человеком? Вдвоем? — В общем-то, Рогов не верил ни единому слову старика.
— Вместе, но в то же время врозь, каждый сам по себе, — продолжил рассказчик. — Я больше никогда не запирал дверь, а он приходил и уходил, когда вздумается. Как и я… А однажды стало ясно: не было его до меня, а меня до него! Но мы вдвоем были всегда, понимаешь?
Виктор вздохнул и честно признался:
— Нет. Не очень.
— Значит, пока не время.
— А когда?
— Не знаю. Никто не знает…
Старик продолжил:
— Ко мне беда пришла внезапно — на берегах Маймакана обьявились корейцы. Ну, ты представляешь — из тех, которые раньше лес по контракту валили, а потом убежали в тайгу, чтобы на родину не возвращаться. Корейцы стали мыть золото.
— Золото?
— Сначала их нашел я. Потом мой зверь… Для тигра кореец, как и собака — самый лакомый кусочек.
— Ну, ты скажешь! — Хохотнул Рогов.
Однако, старик не шутил:
— Правда. Корейцы едят собачатину, чтобы не было туберкулеза легких. Поэтому и воняют псиной… — глаза старика полыхнули отблесками холодного пламени. — Тигры от этого запаха с ума сходят, как мы от жареной с чесночком отбивной. Пусть хоть сто человек по тайге пройдет — зверь выберет и утащит именно корейца, как бы тот ни прятался.
Виктор слушал рассказчика в полной уверенности, что тот несет какую-то чушь. Но все равно получалось очень интересно:
— Ну? И что дальше?
— Мой тигр нашел корейцев. Но они перехитрили тигра… Они убили его, а я убил их. Подстерег во время работы. Двоих на реке подстрелил, а третьего засыпал живьем в шурфе, выбранной породой.
Чувствовалось, что старик подошел к главному:
— Мне золото было не нужно. Оно стало моим, но я сомневался, раздумывал… Не стало тигра, и жизнь в тайге для меня потеряла смысл.
Опять прозвучало:
— Я сомневался… и не убил. Но все же взял часть золотого песка немного, унций десять. И пошел к людям, в проклятый городской муравейник.
Старик отвлекся:
— Знаешь, а ведь золотой песок совсем не блестит.
Он немного помолчал и махнул рукой:
— Короче, в Благовещенске меня сдал ментам один дантист-«чернушник».
— Туго пришлось? — Понимающе кивнул Рогов.
— Досталось… Менты все хотели дознаться, где остальное золото.
— Не сказал?
— Нет. Чего уж они только не перепробовали! До сих пор не успокоились, и здесь постоянно своих людей подсылают. Все ждут, что проговорюсь…
Старик поставил опустевшую кружку на стол:
— Нет, я знаю — мне отсюда живым не выйти, на зоне и помру. Но это вовсе не страшно, Виктор. Потому что там…
Он махнул рукой куда-то на восток:
— Там у меня есть мое золото, а тут… — рассказчик торжествующе постучал себя пальцем в лоб, — тут мой тигр! Он ночь за ночью приходит ко мне. Ждет.
— Надо же, — поднял глаза Рогов. — А мне все время лис является! Огненный такой…
— И пламенем дышит? Словно топка котла?
— Да. — Виктору стало не по себе, будто вывернули наизнанку, выставили напоказ душу.
И чтобы отогнать это ощущение он фыркнул зло:
— А ты не боишься, старик?
— Чего мне бояться?
— Не боишься, что донесу? Может, я тоже… из этих? Много, много интересного ты сегодня мне здесь нажурчал.
— Нет. Не боюсь.
— Почему?
— Незачем тебе. — Старик поднялся и будто враз утратил интерес к собеседнику:
— У тебя свое золото есть.
… Рогов очнулся, закашлявшись тяжело и надрывно. Поправил сползшее на пол застиранное одеяло, и чтобы прогнать ночной кошмар выглянул в окно вагона.
Назад, вдаль убегали искрящиеся ранней росой равнины, и за рощей у горизонта рождался первый солнечный луч.
А Виктор долго ещё не мог сообразить спросоня, возвращается ли он домой из далекого, тяжкого заключения — или поезд стремительно уносит его на юг, к могилам предков и новым смертельным опасностям…
КНИГА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Далеко не ранним июньским утром, в Санкт-Петербурге, на канале Грибоедова, возле сверкающего зеркалами парадного входа в ресторан «Ройял» сидел замызганный, изъеденный язвами нищий и промышлял подаянием.
На груди у него висела табличка. Кривые, нанесенные толстым фломастером строки на ней взывали к милосердию, молили прохожих не забывать о душе и о принципах гуманизма — а в конце можно было прочитать вполне конкретное указание о том, как именно это следует сделать: «Подайте рабу Божьему на пропитание два-три доллара, либо эквивалент иностранной валюты в рублях».
Возле ресторана нищий появился не так уж давно — и сразу вписался в окружающую реальность, притерся, присиделся и даже стал чем-то вроде обязательного элемента шикарного фасада. Даже администрация «Ройяла» ни разу не попыталась вышвырнуть его взашей, чтобы не портил вид и не мозолил глаза респектабельной публике и, особенно, завсегдатаям, посещающим ресторан так же часто и регулярно, как собственный офис.
В общем, никто нищего не замечал, и что самое удивительное впоследствии не мог припомнить. Уж на что швейцары и так называемые «секьюрити» отличаются бдительной зоркостью, но и те разводили руками: дескать, пес его знает, был или не был, откуда взялся, куда пропал неизвестно! Не припоминаем, простите великодушно. С памятью, мол, дребедень какая-то происходит последнее время…
Однако, лукавили швейцары с охранниками. Уж кто-кто, а они побирушку этого приметили сразу. И на «пучеглазый» автомобиль «мерседес» со спецсвязью и непростыми для понимающего человека номерами, который время от времени забирал нищего по окончании рабочего дня прямо от ресторана, тоже внимание обратили. А потому посчитали за лучшее память свою профессиональную посторонним не демонстрировать, и особого рвения перед начальством не проявлять.
Тем более, что и вышестоящее руководство, и даже хозяева «Ройяла» этого безобразия перед входом тоже почему-то в упор не видели. Раз только, ещё в самом начале, генеральный директор оплошал — бросил, проходя к себе, какую-то мелочь в позорную шапку. И тут же был, вместо естественной благодарности, послан далеко и надолго.
Именно после этого инцидента ресторанная прислуга, посовещавшись, постановила: мы люди маленькие, ничего не видим, ничего не слышим. А то ведь кто его знает, убогого? Ну, как по-настоящему рассердится, да направит куда-нибудь? Пойди, вернись потом…
Итак, в это, как уже было сказано, далеко не раннее июньское утро, нищий вновь притащился ко входу и комфортабельно расположился на привычном рабочем месте. Бормоча под нос то ли молитвы, то ли проклятия, он искоса наблюдал за немногочисленными посетителями ресторана сквозь небольшое, украшенное мозаикой окно.
В центре обеденного зала расположилась пара — тучный мужчина средних лет угощал юную спутницу деликатесами. Девушка много курила, время от времени застенчиво поднимала бокал с довольно дорогим вином и внимательно наблюдала за тем, как мужчина поглощает жареного с черносливом гуся.
Еще двое господ за угловым столиком баловались арманьяком и на правах завсегдатаев разыгрывали очередную партию в шахматы. Один из них, сидевший спиной к входным дверям, переставил резную фигурку и как бы невзначай полюбопытствовал:
— Кстати, Валерий Николаевич, ты когда в последний раз Курьева видел?
— Не припоминаю.
— Вот и я о том же. На глаза не появляется, по телефону не отвечает…
— И «волчат» его не видать, — кивнул Валерий Николаевич.
— Ну, здесь-то все понятно. Нет Курьева — нет и его бригады.
— Конспирация… мать её в душу! Стареем мы с тобой, что ли, Булыжник? Люди из-под контроля выходить начали.
— Плевать, — скривился Булыжник, делая ход. — Не люди-то и были! Так, пакость одна.
— Да как сказать, — Валерий Николаевич забрал у противника пешку. Ребята у Курьева бойкие. Боевые. Опять же, авторитет воровской уважали… Моя школа!
— Циркач, вроде, тоже из твоей школы? — Хмыкнул Булыжник, подставляя под удар слона. — Помнишь, как ещё в зоне с ним носился? Кудахтал над парнем, как курица над яйцом, все отеческую заботу проявлял… Ну, и где он сейчас?
— Где положено, — Валерий Николаевич отказался от размена и прикрыл ладью. — Делом Циркач занят. Делом.
— Ага, как же, — Булыжник забрал пешку. — Курьева в вагоне по башке треснул, денежки прихватил — и поминай, как звали! Упустили мы его… скажешь, нет?
— Не упустили. Циркач не продаст. Откликнется.
— Дожидайся!
— Справочки я наводил. Звонил людям. На месте он. Делом занимается, как и велено было. И от нас ему отходить не резон. Сам понимает — хвостик за ним из Питера тянется.
— А насчет Курьева что скажешь?
Валерий Николаевич пожал плечами:
— Так кто же теперь разберет, что там между ними в поезде произошло? Сам знаешь, не ладили они, друг на друга волчьими глазами глядели.
— Друг на друга… — покачал головой Булыжник и забрал у противника ферзя. — Значит, не надо было их вдвоем в Светловодск посылать!
— Твоя правда, — согласился Валерий Николаевич.
Он в последний раз окинул взглядом фигуры на доске, оценил ситуацию и признал себя побежденным:
— Сдаюсь! Ты на высоте, как всегда… Но теперь-то чего ногти грызть? Проехали.
— Смотри, как бы и с Курьевым не проехать. То, что его сейчас нет — знак недобрый.
Булыжник подозвал официанта и заказал кофе. Себе двойной, маленький, а для поверженного соперника — с коньяком:
— И телефон принеси!
В это время к парадному входу плавно подкатил уже знакомый работникам «Ройяла» автомобиль. Задняя дверь «мерседеса» слегка приоткрылась, и наружу вылез низкорослый мужчина, не по погоде укутанный в дорогой, но изрядно помятый серый плащ.
Широкими, уверенными шагами мужчина направился в ресторан, но перед самым входом замешкался на мгновение, чтобы естественным жестом стряхнуть с брюк невидимые пылинки.
— Угловой столик. Двое, — произнес нищий, не глядя в сторону человека в плаще и почти не размыкая губ. Затем, кряхтя и потягиваясь, он поднялся с насиженного места, с видимым облегчением отшвырнул табличку с трогательными призывами, и пошел к припаркованному напротив автомобилю.
Он ещё не успел исчезнуть за тонированными стеклами «мерседеса», когда человек в плаще уже пересек фойе ресторана. Оказавшись в зале, он профессиональным взглядом оценил окружающую обстановку: дорогие, под старину, бра на стенах, известное по репродукциям полотно «Приплыли» кисти прославленного живописца, бутылки, бокалы и бармен за стойкой… Судя по всему, ни этот парень в белой рубашке, ни официантка с подносом, ни музыканты, лениво пиликающие на сцене что-то из Моцарта, опасности не представляли.
Дальше все произошло очень быстро и просто. Мужчина приблизился к шахматистам, вытянул из-под полы широкого плаща автомат, и разрядил его по неподвижно сидящим мишеням.
Бывший полковник медицинской службы, военный пенсионер Валерий Николаевич Болотов и вор в законе по прозвищу Булыжник отлетели к стене, смертельно раненые выпущенными почти в упор девятимиллиметровыми пулями. Вслед за ними рассыпались по доске задетые кем-то случайно фигурки, выплеснулся на блюдце так и не тронутый кофе…
Человек в плаще действовал на редкость экономно — ни одного лишнего выстрела, ни одного не оправданного движения. Вышел на огневой рубеж, отработал, ушел…
Впоследствии никто так и не смог вспомнить его лица: все внимание случайных свидетелей сосредоточилось на огнедышащем, смертоносном орудии смерти, брошенном за ненадобностью посреди ресторана после ухода убийцы. Автомат иностранного производства лежал на полу — неподвижный, лишенный своего горячего дыхания, и, казалось, теперь, совершив злое дело, он совсем успокоился. Но покой этот был — сама ложь: непременно настанет момент, и оружие в чьих-то руках снова начнет служить своему единственному предназначению.
… Казалось, эхо выстрелов ещё не затихло под сводами ресторанного зала, а человек в плаще уже прикрывал за собой дверцу шикарной машины:
— Поехали!
Через некоторое время «мерседес» на большой скорости ушел с набережной канала Грибоедова и, немного нарушив правила дорожного движения, затерялся в потоке несущихся по Невскому проспекту автомобилей. За тонированными стеклами промелькнуло здание Гостиного двора, какие-то вывески, рекламные щиты, продавщица мороженого… Вслед машине печально качнул столетними ветвями Катькин садик — надменный взгляд бронзовой императрицы испепелил бы, наверное пассажиров шикарной иномарки, притормози они здесь хоть на мгновение.
Аничков мост изрядно потревожил переднюю и заднюю подвески «мерседеса», однако немецкие амортизаторы оказались на высоте — тряска в салоне почти не ощущалась, машина крепко вцепилась колесами в дорожное покрытие и прекрасно слушалась руля. Водитель швырял её из ряда в ряд, иногда огибая попутные, еле-еле ползущие троллейбусы, а чаще — просто так, без особой необходимости. Перед очередным светофором «мерседес» чуть не влип в чей-то задний бампер, но на этот раз реакция не подвела человека за рулем, и перескочив сплошную осевую линию разметки, он на скорости резко вписался в узкую щель двора.
Потом «мерседес» долго ползал какими-то закоулками, натыкался на мусорные бачки, разворачивался, сдавал задним ходом, а водитель, естественно, нервничал, сквернословил и поливал почем зря администрацию города и нерадивых дворников.
Впрочем, недавнему попрошайке это, кажется, совсем не мешало. Выбросив прямо через окно машины в одном из первых же проходных дворов свою убогую нищенскую рванину, он успел переодеться в приличный костюм и теперь, вольготно развалясь на заднем сидении, вел с кем-то переговоры по «мобильнику»:
— Алло?
— М-да. Слушаю вас.
— Привет теще! Пусть пирожки жарит. С капустой. Минут через десять нагрянем в гости.
— Хорошо. Понял вас.
Полковник Федеральной службы безопасности Антон Эдуардович Бойко находился «у себя» — в кабинете известного большинству россиян Большого дома на Литейном проспекте. Кабинет был недавно отремонтирован и все ещё пах свежей краской и мебельным лаком, под стать хозяину, только что получившему новую должность и третью звездочку на погоны.
Антон Эдуардович положил телефонную трубку, откинулся в кожаном кресле и принялся испытующе сверлить взглядом расположившегося напротив Тимура Курьева. При этом он непроизвольно выстукивал пальцами по столешнице из мореного дуба какой-то не очень мудреный мотивчик.
— Ну? Что скажешь?
— А что? — ответил вопросом на вопрос Тимур.
Обычно, взгляды разнообразных начальников он выдерживал без особых проблем. И с хозяином кабинета общался не то, чтобы на равных, но, скорее, как младший со старшим партнером по бизнесу — ведь повязаны они были не службой, не дружбой, а неразрывной, невидимой нитью преступного сговора. Но сегодня Тимур ясно понял: нет у него больше даже иллюзии независимости.
Слишком уж далеко все зашло. Слишком далеко…
— О чем задумался?
— Да вот, странно… сколько я под Булыжником ходил, а имени-отчества его не помню.
В том, что рано или поздно обоим питерским преступным «авторитетам» предстоит переместиться из мира живых в мир иной, который считается лучшим, у Курьева никаких сомнений не было — пожалуй, он ждал этого с тех самых пор, когда впервые прикоснулся к тайне сокровищ князя Святослава. Сначала по указанию Бойко устранили конкурентов, Заболотного и Спиригайло, теперь вот пришла очередь и недавних союзников…
— Все, — голос Антона Эдуардовича звучал сухо, по-деловому. — Теперь кто кого! Или мы твоего Циркача достанем, или он нас…
Тимур стиснул зубы. Страшный шрам на лице, полученный им некогда в яростной драке от Виктора Рогова, носившего тогда фамилию Левшов и тюремное прозвище Циркач, сразу вздулся, набух, покраснел — казалось, он вот-вот начнет кровоточить. Мало кого Тимур ненавидел так сильно и так искренне, как этого бывшего бывшего лейтенанта железнодорожных войск, отсидевшего срок за умышленное убийство… Но слишком много сильных мира сего было заинтересовано в Циркаче, и для окончательного расчета между давними врагами время ещё не наступило.
— В общем-то, пока все идет по плану, — продолжил хозяин кабинета. Циркач уже в Светлогорске. А те, кто его туда отправил, уже никому ничего не расскажут… прости, Господи!
— А дружки Циркача? Ройтман и этот, как его… стукач ваш?
— Ерунда! — Отмахнулся полковник. — Ройтман вторую неделю в психушке, зеленых чертиков по стенкам ловит. А Ян Карлович… Он же ведь ни черта не знает. И до сих пор уверен, что смерть старика Пиккельмана на нем повисла.
— Это хорошо.
— На днях был у меня. За бугор просился. На совсем.
— Отпустили?
— А почему нет? Пусть катится. Какие-то у него там, за океаном, дяди-тети нашлись.
— Чуть ли не в Аргентине… врет, наверное. Просто, шкуру свою спасает, — полковник Бойко пожал плечами и переменил тему:
— Переживаешь, что в поезде Циркача упустил?
— Промашка вышла, — оскалился Тимур. — Ну, никак не думал я, что он меня бутылкой по башке саданет!
— А, может, все и к лучшему… Никуда твой Витек от нас не денется. В Светлогорске он прочно осесть решил. Булыжник, царствие небесное покойничку, толковую «маляву» для тамошней братвы накалякал. И деньжат Циркачу на обустройство подкинул… Кстати, твоими он ведь тоже не побрезговал?
Тимур Курьев, кажется, не заметил издевки в голосе Антона Эдуардовича:
— Падла позорная! Выгреб все, пока я в отключке валялся.
— Ну, так не все же тебе по его карманам шарить… Помнишь, как вы его всей шоблой прихватить пытались? А он вас — сабелькой своей ржавой… и от ментов ушел красиво. Помнишь, не забыл?
— Давайте по делу, Антон Эдуардович! — Тимур полыхнул глазами и непроизвольно потер раскрасневшийся шрам на лице.
И в то же мгновение перед внутренним взором его промелькнула картина: ночь, костры, печенеги с болгарами, налетевшие на дружину Святослава. Режут, колют, секут… а среди разоренных шатров корчится от боли печенежский предводитель Куря, которого достал своим длинным мечом княжеский воевода Левшов. Достал — и умчался на коне в ночную степь.
Тимур Курьев стряхнул наваждение и взял себя в руки:
— Давайте по делу…
— Вижу, не забыл, — Антон Эдуардович удовлетворенно откинулся в ресле:
— Ладно. Давай по делу. Да ты обижульки-то не строй! — Полковник не понял, но почувствовал перемену в настроении собеседника. — Лучше выводы сделай. Виктор — паренек не простой, у него за плечами прошлое офицерское, да ещё «зона». Тоже, знаешь ли, неплохая школа жизни.
— А мне-то что?
— А то, что в Светловодск все равно тебе ехать придется.
— Зачем?
— Разберешься на месте. Поглядишь, что к чему. Как дружок твой Витя устроился, как с деньгами у него, как со здоровьем…
— Когда выезжать?
— Погоди. Надо будет ещё кое-что здесь уладить, — Антон Эдуардович встал и подошел к окну. — Завтра с утра займешься похоронами прежних своих «отцов-командиров». Деньги я дам, если сложности будут со всякими там ритуальными службами или с кладбищем — звони. Решим вопрос. Пусть все будет по высшему разряду, пристойно и благородно. Люди должны понимать, что мы здесь не при чем. И даже наоборот…
— Хорошо, — кивнул Курьев.
— Тогда на сегодня все. Давай пропуск, я отмечу…
Очутившись на Литейном проспекте, Тимур торопливо направился в сторону клуба «Олимпия», перед которым была припаркована его машина. Шел он быстро, размашисто, но, свернув за угол, неожиданно остановился — что-то странное, необычное привлекло внимание Курьева в поведении маячившего на противоположном тротуаре инспектора ГИБДД.
Вот, строго взмахнув полосатым жезлом, милиционер зачем-то остановил проезжавшую мимо шикарную машину «мерседес» с тонированными стеклами и непростыми номерами. Но как только она с ленивой покорностью сбросила скорость и замерла в паре метров от автоинспектора, тот почему-то направился не к водителю, а в противоположную сторону.
В следующее мгновение он нырнул в парадную ближайшего дома, а из-за неработающего газетного киоска выскочил ещё один человек в милицейской форме, который сноровисто вскинул на плечо гранатомет.
Оставляя за собой длинный, растрепанный след пороховых газов, сорокамиллиметровая граната перелетела через проспект и ударилась в бок «мерседеса». Не дожидаясь случайных осколков, Курьев бросился на асфальт и прикрыл голову сумкой-«барсеткой»..
Глава 2
В левом крыле «буйного» барака, у третьего с краю окна, гордо скрестив на груди, стоял напичканный успокоительными препаратами прапорщик погранвойск Павел Симонович Ройтман. Умудренным, немного застенчивым взглядом изучал он летний пейзаж за стеклом.
Особенно душу его ничто не тревожило. Погода удалась на славу: светило солнышко, стройные тополя трепетали на ветерке, тихо переговариваясь между собой о том, что ещё день-два и облетят они белым, мягким пухом. Словно снежное одеяло укроет тополиный пух ровные дорожки в парке, припорошит скамеечки — и все будет совсем уж прекрасно. Время будет и далее медленно истекать, безвозвратно сползая куда-то в небытие… Короче, полный порядок.
Вот только высокий, увитый колючей проволокой забор, да ещё эта мерзкая дура-ворона, рассевшаяся на узловатой ветке дерева, немного портили общее впечатление от пейзажа.
— Кыш-ш! Кыш, подлюга! — прикрикнул на птицу Павлик и ткнул пальцем в стекло.
Но крупная, разжиревшая на пищевых отходах больницы ворона даже не взглянула в его сторону. Зачем? Какой смымсл? Что, собственно, может ей сделать этот придурошный алкоголик, демонстрирующий миру свою глупую, небритую физиономию сквозь зарешеченное окно?
Опорожнившись, ворона широко раскрыла массивный, костистый клюв и безбожно обкаркала больного Ройтмана с ног до головы.
— Ух, ну ты и подлюга! Смерть мою накликать хочешь? — Разъяренный Павел высунул язык и показал вороне сквозь решетки сразу два кукиша:
— Вот тебе! Вот! Не дождешься, накося — выкуси!
— Вместо ответа ворона презрительно усмехнулась и выставила на всеобщее обозрение свой общипанный, черный зад.
— Ах, ты так! — Не на шутку обиделся Ройтман. — Ну, я тебе сейчас устрою… я тебе сейчас такое устрою!
Павел бросился на пол, по-пластунски преодолел пустой коридор — и оказался в палате.
— Стой, кто идет? — Сосед Ройтмана ухватил на перевес кусок швабры.
— Тихо, приятель… тихо. Свои.
— Это понятно. Кто именно?
— Адольф Иванович Гитлер. Из дивизии СС «Галичина».
Сосед в ужасе отшвырнул от себя швабру и ловко юркнул под кровать:
— Граждане, воздушная тревога!
Но больной Ройтман уже шарил под своим матрасом:
— Сейчас, сейчас…
Внезапно из-под подушки на Павлика выскочил средних размеров крысенок. Самый обыкновенный, только вот, почему-то, с розовой поросячей мордочкой.
— Ого, — удивился Ройтман. — Ты-то здесь откуда? Тебя же, Семен Игнатьевич, выписали.
— Еще вчера выписали, сам видел.
— Ах, оставьте, прапорщик, — сморщил мордочку собеседник. — Что мне дома делать?
— Суматоха там одна. Возня мышиная.
— Ну, так шел бы в управление, на службу.
— Придумал тоже! — Фыркнул Спиригайло. — Видал я твою службу и в фас, и в профиль!
Куда уж лучше здесь, в тишине, да в покое. Вдохновения всяческие тебя посещают, великий смыслжизни сам собой постигается…
Семен Игнатьевич Спиригайло, бывший начальник Ройтмана, тяжело вздохнул:
— И в то же время бренность бытия душит. Душит, душит… Поневоле начинаешь ценить упущенное. Задумываться начинаешь, сколь много полезного можно было бы сделать для человечества — а память людская, глядишь, и сохранила бы имя мое в веках. Вот, послушай — стишки я давеча накропал:
В парке теней
Вновь объявлен изгой,
Рыжий туман
Отголосок грозы…
В парке теней
Не растут арбузы,
Лишь могилы одни
И волков жуткий вой.
— Ишь ты, спохватился! — Хмыкнул Паша. — Тоже мне, рупор эпохи… Раньше надо было способности проявлять, да мозгами работать в нужном направлении. Недаром говорится: береги честь смолоду!
— Оценить, как должно, — вздохнул Спиригайло, — пока не утрачено — не возможно. Есть ведь и такая народная мудрость: хорошая мысля приходит опосля! Все, в общем, свыше предопределено, и не нам исправлять.
— Ну, ты загнул… Прямо, философ! По-твоему выходит, что если я твои бредни выслушиваю, это угодно Всевышнему?
— Может, и так.
— Ерунда! — отмахнулся Ройтман. — А вот надоест мне сейчас, да и прихлопну я твою поросячью морду табуретом? Изменю, так сказать, ход истории, а?
— Не изменишь.
— Почему это?
— Потому что судьбы наши предначертаны там, наверху, — поднял мордочку Спиригайло.
— Провидение к ним равнодушно, рок неумолим, но изменению они не подлежат. А если в практическом смысле… Табурет-то к полу привинчен, наглухо.
Павлик недоверчиво покосился на своего бывшего, хотя и очень изменившегося, начальника, обернулся — и попробовал сдвинуть больничный табурет с места.
— Правда…
— Я же говорил. Смирись!
— Опять ты меня обскакал, — посетовал на судьбу прапорщик. — Опять мозги запудрил.
— Пятнадцать лет я у тебя на побегушках прислуживал, пятнадцать лет пытался хоть как-нибудь, хоть что-нибудь свое… ан, нет! Всякий раз ты опять при козырях оказывался.
— А как же иначе Паша? Говорится же: ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак…
— Больно умный ты! — Съязвил Ройтман. — Только я тогда никак в толк не возьму, отчего же тебя, такого умного, прирезали, как поросенка?
— Это дело другое, — вздохнул покойный Семен Игнатьевич. — На чужое позарился, память друга старинного предал, сына его гонениям подвергал… вот и поплатился.
— Насчет гонений… это ты про братца моего? Про Виктора?
— Про него, родимого. Про него, касатика.
— Так что же выходит — он тебя… того?
— Нет. Его там и близко не было. — Спиригайло вельнул серым хвостиком и улегся возле подушки, поудобнее. — Нашлись люди пострашнее. На дороге, от станции к садоводству, девку-медичку ко мне подослали. Слово за слово — она шасть в кусты, по ногам, по грудям себя оглаживает… ну, я и не устоял.
— И чего?
— Ничего. В самый интересный момент она меня скальпелем в печень — и привет родне!
— Отлюбился.
— Фу-у, жуть какая! — скривил губы Павлик. — Но ты больно-то уж не отчаивайся. Все там будем.
— Да я и не отчаиваюсь. Где-то даже, по большому счету, рад… Например, вот, от жены, змеюги подколодной, избавился. К тому же — лестно! Не от старости дряхлой дуба дал, а на красивой молодой бабе.
— Мечта, да и только! — Фыркнул прапорщик.
— А ты как думал? По сравнению со смертью Заболотного моя — вообще картинка!
— Кстати, а как он загнулся-то? И куда пропал? У нас его все управление разыскивало.
— Ментов питерских поголовно на уши поставили — и нечего! Ни гу-гу, как в дымоход вылетел.
— Почти так и случилось, — ответил Спиригайло, потянулся за Пашиной пачкой и с удовольствием прикурил, выпуская дым из поросячьего пятачка. Сожгли его. Живьем. На одном из фортов, недалеко от Кронштадта.
Семен Игнатьевич перехватил поудобнее серыми лапками сигарету, откашлялся:
— Да что рассказывать! Сам у него и расспроси.
— А он что, тоже здесь? — Изумился Ройтман. — В какой палате?
— Да ни в какой! Ты что, действительно не признал его?
— Нет.
— А между прочим, он тебя сегодня минут тридцать материл, почем зря!
— Да ну? Не может быть.
— Может, Пашенька, может… Ворону на тополе видел?
— Мерзкую такую? С драной задницей? Черную?
— Он и есть, собственной персоной. Видал, как обуглился?
— Вот это да… — оторопел Павлик Ройтман. — А я-то, дурак, стою и думаю — откуда мне рожа у этой твари знакома? Хотел даже, грешным делом, её пристрелить. А это, значит, сам товарищ Заболотный?
— Собственной персоной, — подтвердил Спиригайло. — Из чего пристрелить-то хотел?
— Как из чего? — Не понял вопроса прапорщик. — Из «маузера» своего…
Он осекся и вновь начал шарить рукой под матрасом:
— Не видел? Куда-то я его подевал.
— Не этот ли зеленый? — Спиригайло приподнял поросячью морду и кивнул куда-то в сторону.
— Да нет, там соседский лежит. Без обоймы. А мой заряжен всегда. Вот!
Паша перевернул вверх тормашками всю постель, но в конце концов нашел оружие.
Бережно обтер его, прижал к груди:
— Вот он, хороший мой…
«Маузер» приятно тяжелил руку, его присутствие наполняло душу уверенностью и неким восторженным трепетом. Павел Ройтман почесал стволом за ухом, и с удовольствием, громко отгрыз половину ствола:
— Хочешь?
— Не, — отмахнулся лапой Спиригайло. — Я после первой не закусываю.
— А что, — позавидовал прапорщик, — уже вмазал где-то?
— Да главный врач с утра поднес, — похвастался бывший Семен Игнатьевич. — Уважает. А «маузер»-то хорош?
— Конечно, — заверил Павлик и в доказательство своих слов отгрыз ещё кусочек.
— Жаль, у меня такого не было тем вечером, — вздохнул Спиригайло. — Тем вечером, когда меня прирезали.
— Не спас бы он тебя. Нет, не спас бы.
— Почему?
— От бабы, дорогой ты мой бывший начальничек, ни одна в мире пушка не спасет. Если уж баба тебя извести захотела — все, так и будет! Спи спокойно.
— Тоже верно, — не стал спорить Семен Игнатьевич. — Однозначно бы погиб. Но все же, было бы вдвойне умилительно — на красивой молодухе, да с оружием в руках!
— А чего ты, между прочим, в последнее время к Виктору прицепился? — вспомнил вдруг Ройтман. — Обложил его со всех сторон, как волчину, да ещё меня под это дело подписал…
— Жадность, Паша, — развел серые лапки по сторонам Спиригайло. Жадность. И азарт, само собой. Золотишко хотелось повидать. И своими руками пощупать. Да не так, чтобы только колечки-цепочки копеечные с ярлыками. А горы несметные! Пуды… кучи… тонны!
— А Витек-то здесь при чем? У него же, кроме дырявого кармана в пальто отродясь ничего ценного не было.
— У него, может, и не было… а вот в роду его, по линии отца, кое-что водилось.
— Ври больше! — Отмахнулся Павел от крысенка. — Уж я-то родню его знаю. Голь перекатная, рабочие с крестьянами, слаще морковки никогда ничего не пробовали. Витька рассказывал ещё про какого-то священника, но тоже, по-моему… Да они и не местные, к тому же — из какого-то Табурища на Днепре.
— А про икону он тебе не рассказывал? — дернул хвостиком Спиригайло.
— Про какую икону?
— Которая Витькиным родичам по наследству досталась? Лик Божьей Матери Пресвятой Девы Марии Доростольской.
— Какой такой матери? — нехорошо осклабился Ройтман.
— Доростольской. Был раньше такой город — Доростол, он в одиннадцатом или в двенадцатом веке столицей болгарской считался. Только икона-то ещё древнее! Князь Святослав её вместе с данью от греков вез в Киев, но по дороге сгинул. Если верить историкам, печенеги его вместе с малой дружиной вырезали, ради этой самой византийской дани. Кинулись обозы грабить глядь, а добычи-то и нет почти: куда-то большая часть сокровищ подевалась, и икона вместе с ними.
— Здорово!
— Говорят, кто-то из княжеских спутников все это из-под носа у печенегов увел, а потом зарыл клад близ села Табурище. А на иконе знак особый сделал, и письмена. Если их воедино сложить, а потом прочитать правильно — можно узнать, где сокровища князя Святослава спрятаны.
— Легенда, — пожал плечами прапорщик. — А ты-то про все это откуда знаешь?
— От отца Витькиного. Мы же дружили с ним когда-то… Он, когда ещё живой был, по — пьянке рассказывал, будто это его предок дальний, воевода Левшов, отличился.
— И ты, стары хрыч, поверил?
— Не сразу. Но потом, так уж вышло, на документики кое-какие наткнулся, на газетки, журнальчики… Оказывается, я не первый такой — там, в районе нынешнего Светловодска, кладоискатели уже чуть не каждый метр землицы перекопали. И любители-следопыты, и профессиональные археологи. Много чего нашли, но все по мелочи: черепушки, косточки, оружие, монеты… Старинные монеты. Серебряные! С изображением императора Цимисхия.
— Чего? — Не понял Ройтман.
— Не важно. Главное, что точно такую же монетку мне когда-то отец Виктора подарил.
— Хвастался, что это их семейная реликвия.
Спиригайло внезапно замолк, растопырился, начал расти — и вдруг лопнул без звука, без запаха и без следа. Как будто не было его вовсе…
А в коридоре послышались тяжелые, уверенные шаги. Павел насторожился, втянул ноздрями больничный воздух и крикнул соседу:
— Прикрой с флангов! Просто так не сдадимся, товарищ!
Дверь палаты душераздирающе скрипнула и открылась. В образовавшуюся щель вполз солнечный лучик и упал на стену. Потом световое пятно начало расти, набирая слепящую силу… Прапорщик ловко перемахнул через кровать, вскинул «маузер» и прицелился. Сердце его от волнения грохотало в груди, как разогнанный железнодорожный состав, а во рту пересохло.
— Стой, стрелять буду! — громко выкрикнул он.
— Да ладно тебе… свои же. Ствол-то опусти!
Ройтман занервничал ещё больше. Голос, лицо, походка появившегося в палате человека показались ему знакомыми с детства, но…
— Нет, не может быть, — прошептал больной. — Ты же уехал? Совсем уехал же?
— Ерунда. Ошибочка… — усмехнулся Виктор Рогов. — Я только собирался, да вот приятеля давешнего повстречал. Он и тебе не чужой, кстати. Не хочешь поздороваться?
Друг детства посторонился и пропустил вперед старика Пиккельмана.
— Ну что, молодой человек, — искривил посиневшие, мертвые губы Марк Моисеевич.
— Крутятся колесики-то? Резина хорошая, импортная…
— Сгинь! — Отшатнулся в ужасе Павел. — Сгинь, убиенный! Не доводи до греха, шмальну ведь из «маузера»!
— Стреляйте, молодой человек — довольно безразлично ответил Пиккельман. — Мне уже никакого вреда не прибавится. А вот дружка своего закадычного вы приговорили. Предали…
— Да не я это! Не я… сколько же можно объяснять!
— А кто же, Паша? — Спросил Виктор. — Кто? И зачем?
— Спиригайло с Заболотным! Они икону искали, древнюю, вот тебя и… того.
— Какая икона? Ну что ты опять городишь?
Павел Ройтман огляделся по сторонам и понизил голос до шепота:
— Клянусь, братишка… зуб даю! Они все про икону знают — и о знаках тайных, и о золоте, и о монетах… И сколько крови людской на этой иконе знают!
— Врете, молодой человек, — покачал головой Пиккелльман. — Обелить себя желаете? Отмазаться, ускользнуть от ответа… но нет — не выйдет! На этот раз не вы-ыйдет!
Марк Моисеевич широко размахнулся и швырнул прямо в лицо пограничнику противопехотную гранату.
— Ах ты, козел ты дохлый! — Прежде чем граната разорвалась, тот успел произвести из своего «маузера» два ответных прицельных выстрела.
«Свалил, — пронеслась в голове его мысль. — Свалил и того, и другого…»
Затем больной мозг Павла заполнился оглушительным грохотом, по глазам резанул ослепительный сноп огня, за которым потянулся вверх причудливыми разводами сизый тротиловый дым. Ройтман охнул и скорчился на полу, рядом с ножкой кровати.
— Ну-с, что я вам говорил?
Облаченный во все белое главный врач укоризненно посмотрел на Яна Карловича:
— Белая горячка. Никого не признает. Только лопочет все время о брате Викторе, об иконе… да ещё у какого-то Пиккельмана прощения просит. Ну, иногда ещё расстреливает медицинский персонал из этого своего «маузера».
Врач склонился над Ройтманом и почти без труда забрал у него из его ладони огрызок вялого парникового огурца. Затем выглянул в коридор и позвал санитаров:
— Больного в постель.
— Доктор, а ничего не надо… может, лекарство какое-нибудь? Укольчик? — робко подал голос удрученный, и даже испуганный произошедшим Ян Карлович.
— Нет. Минут через десять-пятнадцать он придет в себя. Относительно, разумеется. Но разговаривать с ним сейчас, сами понимаете…
— Да, да, конечно! Конечно, доктор. Вы абсолютно правы. Не надо было мне Пашу беспокоить Зря я, так сказать, затеял…
— Приходите позже, — посоветовал главный врач. — Месячишка через полтора-два. Может, состояние больного улучшится. Хотя, пока рано делать прогнозы…
— Спасибо, доктор!
— За что же?
— За заботу и вообще… — Ян Карлович помялся немного, но потом все-таки протянул человеку в белом халате стодолларовую купюру:
— Вот, прошу вас… на непредвиденные расходы. Может, лекарство какое понадобится…
Медик молча, с достоинством принял деньги, и тут же убрал их в карман. Дюжие санитары, тем временем, занялись Ройтманом, все ещё не подававшим признаков жизни: подняли его с пола, переложили на койку, устроили поудобнее под одеялом. А спустя всего несколько минут посетитель уже раскланялся на проходной с давно не бритым, мордатым вахтером и покинул территорию «психушки».
— Вот и попрощался с Пашей, — грустно подумалось ему.
На улице Ян Карлович скорее по привычке, чем по необходимости, огляделся по сторонам.
Пыльная, вся в выбоинах, проезжая часть, по краям — остатки тротуара, покосившиеся фонари электрического освещения… Ян Карлович по прозвищу Карла неопределенно шмыгнул носом, шаркнул модным ботинком по сухой земле под ближайшим тополем и направился, куда глаза глядят.
До отхода пассажирского парома «Айслэнд», на котором он собирался отправиться в Швецию, оставалось ещё много времени. Вещи, собранные в дорогу, покоились в небольшом чемодане, в камере хранения Морского вокзала, карман пиджака приятно распрямлял свежей «корочкой» заграничный паспорт, в котором уже стояли необходимые визы.
В специальном поясе, под рубахой, лежали деньги. Немного, но на первое время должно хватить. С матерью Карла уже простился — решил, что заберет её позже, когда обживется и обустроится на новом месте. Жена? Да пес с ней, с этой крашеной стервой… Больше особо печалиться было не о чем. Оставалось только скоротать где-нибудь время до начала регистрации и — адье! Прощай, немытая Россия… Прощай, любимый город, прощайте, воспоминания юности, коммерческие успехи и любовные неудачи.
А заодно уж, прощайте и вы — опер со следователем прокуратуры, тщетно пытающиеся преодолеть наложенное «сверху» табу на раскрытие подлинных обстоятельств трагической смерти некоего гражданина Пиккельмана.
В сущности, Карла вовсе не был уверен в том, что в убийстве старого кладовщика виноват лично он. Ну, подумаешь, наподдал разок-другой ботинком под ребра… Евреи — народ живучий, их и ломом не разу зашибешь.
Однако, некоторые ребята в погонах полагали иначе. Так что, пойди теперь, доказывай, что ты не верблюд, когда тебя уже и в зоопарк засунули, и табличку на клетке повесили, и даже соломки дали. Поэтому, во время задушевной беседы с куратором из «конторы», Ян Карлович не отрицал ничего.
— Ты кашу заварил? — хмурил брови тогда ещё подполковник Бойко.
— Ага, — пустил слюни Карла.
— И перестарался?
— Переборщил немного…
— И что теперь с тобой делать прикажешь?
— Может, отпустите вы меня, товарищ начальник, а? Ведь верой и правдой, столько лет… столько зим. Для общего дела ведь старался — сами же просили Витька подставить… Хотел как лучше!
— Сработало. Отпустили. И даже с документами на выезд помогли.
— Вот Карла и ушел. В дураках ему оставаться было не с руки, изворотливый ум, смекалка и развитый великолепно инстинкт самосохранения не позволяли.
— Ясно же, что это сегодня товарищ начальник добрый. А завтра? Переменится что-нибудь где-нибудь наверху — и все, пожалуйте бриться! Достанут, откуда угодно…
— Нет уж! Нырять, так нырять, — усмехнулся Карла наивности «куратора», и на всякий случай сварганил себе заграничный паспорт на чужое имя.
Разумеется, ни в какую Аргентину он не собирался. Нечего ему там было делать.
А собрался Ян Карлович поступить намного хитрее. И махнуть из Швеции не в Америку или на Гавайи, куда все обычно стремятся, а общедоступную, бестолковую Польшу. К двоюродной тетке с непроизносимой девичьей фамилией, о существовании которой не могла знать ни одна спецслужба.
В последний раз Россию тетушка видела осенью сорок второго года, когда фашистские оккупанты запихнули её, совсем ещё маленькую девочку, в поезд, и отправили батрачить на поля фатерланда. Однако, по назначению эшелон с малолетними узниками так и не прибыл — польские партизаны что-то там в суматохе войны перепутали, и пустили его под откос вместо вражеской живой силы и техники.
Тетушка выжила чудом. Не помня себя выбралась из-под горящих обломков, и после долгих скитаний попала на двор к местным жителям, которые её приютили. Со временем она подросла, напрочь забыла русский язык, после войны вышла замуж и осела в старинном городе Кракове. Мужем её, по странной прихоти судьбы, оказался бывший советский военнопленный, послуживший во время оккупации Польши полицаем — дальний родственник Яна Карловича, так сказать, «нашему забору двоюродный плетень». На Родине он считался геройски погибшим в бою, и по вполне понятным причинам не горел желанием сообщать о себе компетентным органам ни в суровые сталинские годы, ни при развитом социализме эпохи товарища Брежнева.
… Карла замедлил шаг и остановился напротив витрины какого-то магазинчика. Мысли в его голове совершенно перепутались, сплелись в клубок, как несвежая собачья шерсть, и перестали слушаться. Ян Карлович очень устал за последние месяцы. Он даже подумал, что Паше Ройтману сейчас можно бы позавидовать — ну, какой с дурака спрос…
— Я извиняюсь! Не подскажете ли…
— Что? Что такое?
— Не подскажете, как на Второй Муринский пройти?
Перед Яном Карловичем стоял и вежливо улыбался невзрачный мужчина средних лет.
Видок у него был не ахти: помятые, обвисшие брючата, потрепанные штиблеты, в руке — старомодный дермантиновый портфель времен застоя.
— Вы на нем стоите, — довольно сухо ответил Ян Карлович.
— Не может быть, — удивился мужчина. — Это же проспект Шверника?
— Был — Шверника, стал Второй Муринский. Переименовали.
— Надо же… прямо, все вверх тормашками. Сегодня так, завтра — эдак… Свихнулись там, наверху! Уж лучше бы беспризорникам помогали.
— Кому? — Не сразу понял Ян Карлович. — При чем тут беспризорники?
— Ну как это — при чем? Можно сказать, будущее страны, наше будущее…
— А тебе-то до них какое дело? — Карла неожиданно для самого себя перешел в разговоре с собеседником на презрительное «ты». — До страны? До будущего этого сраного — какое тебе дело?
Собеседник даже не возмутился:
— Помилуйте, я же не посторонний какой-нибудь… не малаец, не скандинав. Я родился здесь, я здесь живу. Здесь все предки мои похоронены, в конце концов! Должно же быть у нас, у русских, чувство собственного достоинства? Честь, совесть?
— Совесть? — Повторил зачем-то Ян Карлович. — Совесть…
Он уставился невидящим взглядом на витрину, за стеклом которой слащавая девица — манекен призывала прохожих потратиться на дешевую бижутерию и китайские фотоаппараты:
— Где ты видел-то её, людскую совесть? Обираем друг друга на каждом шагу, всякую дрянь втридорога втюхиваем… Шмотки сплошь бракованные, продукты — тухлятина, лекарства дрянь, даже презервативы с дырками! Где она, совесть?
Ответа Ян Карлович не дождался. Незнакомец исчез, будто и не было его — ни «спасибо» за подсказку, ни «до свидания»…
— Ну? — Неожиданно для самого себя Карла выкрикнул это громко, на всю улицу. — Ну, что? Ур-роды моральные! Где она прячется, совесть нации? Шкурники, мать вашу… лишь бы брюхо набить, денег побольше нахапать — и за бугор. А остальное — зарасти говном! Ни морали, ни идеалов, но все туда же… Совесть? Нет её у меня! Кончилась. Ясно вам? Нету! Я такой же, как все, понятно?
Карла шагнул к шарахнувшимся по сторонам прохожим, вывернул наизнанку карманы, рванул рубаху, и пуще прежнего заорал:
— Смейтесь, сволочи! Развлекайтесь! Добро пожаловать на душевный стриптиз…
Глава 3
— Сначала он служил в войсках Фридриха II Великого, а уж после был пленен и назначен лакеем к самому генерал-фельдмаршалу Апраксину…
— Круто заливаешь, Петрович!
— Ничего я не заливаю, Борюсик, — снисходительно усмехнулся рассказчик. — Говорю, как было. Значит, а к двадцати годам высочайшим соизволением за усердие и смекалку зачислили его в Киевский мушкетерский полк.
— Мужики, давайте работать! — вмешался в разговор третий собеседник. Не ровен час нагрянут, а проходов толковых нет, тумбы не установлены и края…
— Погоди, Славик, — отмахнулся Петрович. — Успеем. Дай я сперва растолкую этому сермяге насчет своих родовых корней, чтобы он, пролетарий потомственный, слюной захлебнулся.
— Да я чего? — Пожал плечами Славик. — Я же за всех пекусь. Не понравится заказчику — и плакали наши башли.
— Ладно, все правильно, — согласился Борюсик. — Но пусть уж Петрович наш потешится на старости лет. Слышишь, Петрович? Ври давай дальше про свое благородное происхождение.
— Я не вру! Я как было рассказываю… Имя пращура моего — Михель. А так как у Апраксина второго лакея так же звали, то к моему прицепилось прозвище Маленький, по-немецки «кляйн». Отсюда и пошла фамилия Кляйнмихель.
— А ты при чем? У тебя-то фамилия Малмишин.
— Эх, ты, — покачал головой Петрович. — Деревня… Малмишин — это же на российский манер фамилия Коляйнмихель! Так сказать, вольный перевод. Дед мой после революции переименовался, от греха подальше. Отец его, прадед мой, при Николае Первом большим вельможей был, графом. Его при дворе за глаза даже «Великим визирем» прозвали. Ох, говорят, и крут был! Генералы трепетали… Один раз даже митрополиту по репе засадил.
— Как это? — Смутился немного верующий Славик.
— Очень просто. Кулачищем — да в нос! Шуму было на весь Петербург. Еле замяли.
— Ну, Петрович, все! — Не выдержал Борис. — Надоело. Я, конечно, понимаю — все теперь в графья лезут, на крайний случай — в простые дворяне. Но сейчас, ваше сиятельство, работать надо! Вот гости прикатят, плеснут тебе водочки, помидорчика маринованного поднесути — и трави им байки, сколько угодно.
— Согласен, — отозвался вместо Петровича Слава. — Борис, как ты думаешь, песка хватит?
— Хватит. Гора приличная, не то, что две — пять могил затрамбовать можно.
… С восточной стороны Южного кладбища покой мертвецов тревожит аэропорт Пулково.
С западной, прямо после шоссе, начинаются сельскохозяйственные угодья и вонючие котлованы городской свалки. В небе над свалкой парят грязно-белые чайки, а над аэропортом — серебристые самолеты. А ну, как хрястнется какой-нибудь авиалайнер об землю? И ходить далеко не надо. Все здесь, рядышком: пассажиров на кладбище, металлические обломки на свалку. Сплошное удобство обслуживания и полная гармония.
Трое могильщиков закончили перекур и вновь принялись за дело. Ямы выкопал, конечно, эскаватор, но такую тонкую, ответственную работу, как выравнивание краев приходилось делать вручную.
Покойничков привезут с минуты на минуту. И не простых. Судя по всему, при жизни они большими авторитетами считались, вопросы решали серьезные, достигали чего-то, проигрывали, побеждали… А конец — вот он. Для всех один. И равняй края могилы, не ровняй — самому покойнику, честно говоря, без разницы.
Чтобы все было, как положено, чинно, благородно, не ему надо. А тем, кто за гробом идет, оплакивает и в последний путь провожает. Тем, кто в долгу. Тем, кто не доглядел, не уберег, не долюбил. Для них и камень с души, и слезы — все едино, все в его могилу…
— Кажись, прутся, — заметил Петрович, приглядываясь поверх оградок к дальнему концу кладбищенской аллеи. — Ишь, сколько народу-то!
Назвать появившуюся из-за поворота похоронную процессию просто большим или даже очень большим скоплением людей значило не сказать ничего. Под душераздирающие рыдания и всхлипы полного оркестра к свежевырытым могилам приближался широкий и бесконечный людской поток, сопоставимый по масштабам и организованности разве что только с майскими демонстрациями периода застоя.
Впереди всех шел поп, постоянно «обслуживающий» у братвы подобные мероприятия, за ним дьякон с кадилом и служка с текстами. Потом два мальчика, облаченные во все черное и бережно несущие перед собой широкоформатные, траурные, в позолоченных рамах, портреты усопших. Затем уже появились гробы, после которых, на почтительном расстоянии, брели, рыдая, немногочисленные родственники, многочисленные друзья, соратники с печальными лицами, соболезнующие знакомцы и приглашенные, равнодушные зеваки и случайно прибившиеся к процессии бомжи.
По мере приближения к месту захоронения людской поток увеличивался и разрастался, постепенно заполняя все окружающее пространство.
— Говорят, какого-то князя хоронят. И барона, — переговаривались те, кто случайно попал на кладбище. — Вроде, приехали обратно в Россию из-за бугра, и от счастья того… преставились.
— Глупости! Бывший первый секретарь обкома, забыл фамилию, в автомобильную катастрофу попал, вместе с водителем своим.
— А откуда роскошь такая?
— Ну, сумели люди скопить на черный день.
— Вот, сволочи, прости Господи!
— Конечно, золото партии…
— А и я давеча слышала, — подала голос маленькая бабушка в платочке, что хоронят бандюков-душегубов. Самых, что ни на есть, главных по всей России.
— Точно! Писали в газете. Два вора в законе…
— Стыдно, граждане, — упрекнули из толпы. — Стыдно ведь напраслину-то на усопших возводить. Грех это!
— А чего такого?
— Вы что, не видите, сколько народу пришло в милицейской форме? Полковники разные, майоры, даже один генерал. И сюда в сопровождении машин с мигалками приехали.
— Точно. Сам видел. С чего бы это менты к бандитам на похороны пошли?
— Наверное, общественный порядок охраняют.
— Ага, как же! С цветами, с венками…
— Я думаю, министров каких-нибудь хоронят. Или депутатов.
— Может, и так… Пойди теперь, разберись, кто ворюга, а кто в правительстве заседает.
— Они друг друга стоят — и те, и эти!
Оркестр тем временем смолк. Гробы установили на специально смонтированные тумбы, сняли крышки — и родственники зарыдали в голос, как по команде.
Бандитский батюшка зашелся в молитве. Добросовестно отчитав все, что положено, он замолк и прислушался к воцарившейся окрест тишине… а потом вдруг чихнул так, что стайка ворон на окрестных деревьях стремительно взмыла под облака.
Присутствующие заволновались, но в конце концов посчитали происшедшее добрым знаком. Вновь всхлипнул оркестр, затянула что-то ведущая скрипка…
Можно прощаться.
Народ, выстроившись в колонну по одному, потянулся к покойникам.
Первыми забились в рыданиях, запричитали родственники, за ними, в строгом соответствии с неписаной иерархией — остальные. Кладбищенские бомжи кучковались отдельно, ждали щедрот в виде милостыни и остатков еды.
Кто-то пару раз порывался толкнуть речь, однако вмешались распорядители: чай, не на митинге, не на сходняке и не на совете директоров, нечего словоблудить. К тому же, возникла проблема с траурными венками — из их оказалось такое великое множество, что вскоре стало невозможно подойти к гробам на более-менее пристойное расстояние.
Тимур Курьев окинул происходящее презрительным взглядом, отошел в сторону и закурил.
— Отлично сработано, — подумал он. — Слезы, прощания… молодцы «родственники»!
Дело в том, что настоящих родственников ни у Болотова, ни у Булыжника не было. Старый вор в законе их отродясь не имел, даже матери своей не помнил. А бывший полковник медицинской службы… Жена развелась с ним, когда Болотов ещё отбывал срок за взятки, удачно вышла замуж второй раз и выехала на постоянное место жительства в Израиль. Сын вырос, закончил военное училище и погиб в девяносто пятом под Алхан-Юртом.
В общем, «родственников» на похороны Курьеву пришлось просто нанять в самодеятельном театре при Доме культуры водопроводчиков. Получилось недорого, очень пристойно и благородно.
Тимур Курьев расположился так, чтобы иметь возможность без помех изучать собравшихся. Это было непросто: толпа непрестанно передвигалась, перетекала с места на место, люди в ней тасовались, как карты в колоде умелого шулера.
И все же, Тимур успевал примечать все, что нужно.
Вот сыскари из Невского района. Вот городская прокуратура. Рядышком жмутся несколько депутатов Законодательного собрания и чиновников из Смольного. В конце аллеи, на почтительном расстоянии, переминается с ноги на ногу милицейский наряд.
Отдельно сгруппировались очень серьезные, дорого, но безвкусно одетые дядечки в возрасте и так называемые «правильные пацаны», представляющие криминальный мир города. Среди множества знакомых лично или заочно воров-«законников», «положенцев», «авторитетов», «лидеров», «бригадиров» и просто ветеранов различных группировок, наметанный взгляд Курьева сразу выделил несколько новичков, только что приобщенных или, как говорится, «подтянувшихся» к миру организованной преступности. Тимур нехорошо усмехнулся: люди без будущего, расходный материал…
— Привет!
— Привет.
Мимо Курьева прошмыгнул, озираясь по сторонам, старый знакомый его по имени Алексей и по прозвищу Уж. По христианскому обычаю швырнул горсть земли на крышки гробов, которые уже опустили в могилы — и сразу же растворился в толпе.
Несколько лет назад они с Ужом вместе неплохо потрудились.
Алексей до эпохи всеобщего бандитизма работал в морге. Но вот, изменился мир, изменились экономические условия, и бывший санитар решил переквалифицироваться в кооператора. Надоело Ужу трупы по холодильникам растаскивать, и начал он прятать по этим же холодильникам скоропортящиеся продукты, вроде мясных полуфабрикатов и масла подсолнечного.
Когда Курьев пришел к Алексею с предложением «крыши», тот уже имел приличных размеров офис на улице Зины Портновой, несколько торговых точек в разных районах города и пятьдесят процентов прибыли в небольшом борделе, оформленном, как санаторий. Алексей оказался человеком разумным и не жадным — тем более, что популярную книжку про нравы «бандитского Петербурга» он прочитать успел.
В общем, зажили Куря с Ужом душа в душу. Тимур раз в месяц приходил к нему «за долей малой» и время от времени ездил на стрелки — отпугивал от «своего» барыги случайных «братков» из чужих группировок. А сам Алексей процветал, спокойно и без помех зарабатывая деньги. Дела его пошли в гору не Гусинский с Березовским, конечно, однако сыт, пьян и нос в табаке…
Однако, не даром Алексей получил свое прозвище. В один прекрасный день, набрав разных кредитов и сделав множество личных долгов, он оставил и офис, и бизнес на своего заместителя, а сам исчез, как все думали навсегда.
Курьев начал было активные розыски «соскочившего» бизнесмена, однако получил «сверху» короткий, но недвусмысленный запрет: не дергаться! Пусть, мол, дышит человек спокойно. Ушел — и Бог с ним, вольному воля. Дело-то свое людям оставил… Так впервые Тимур убедился, что правила игры в этом воровском и бандитском мире вовсе не ограничиваются общеизвестными «понятиями».
А ещё через некоторое время узнал Курьев, что никуда Леша Уж по-настоящему и не исчезал, отсиживался здесь же, под Питером. А вскоре на деньги, которые он «скрысил» от друзей и деловых партнеров, открыл в центре города частный и, можно сказать, элитарный клуб для представителей сексуальных меньшинств.
— Извините…
— Да ничего.
Мимо Тимура боком протиснулся тучный мужчина в костюме и с траурной ленточкой на рукаве — один из распорядителей похорон, с которым они вместе утром ехали на автобусе. Кроме Курьева забирать покойников из морга пришли только те, кому это было поручено: несколько крепких мужчин для переноски тяжестей, оркестранты, милиционеры из машин сопровождения, водители катафалков… Кстати, катафалки на этих похоронах были не совсем обычные. Не желтые или темно-синие, вместительные «ПАЗики» для бедных, на которых одновременно следуют и гроб, и родственники. Нет, Булыжник и Болотов удостоились иссиня-черных, лакированных «кадиллаков», украшенных позолотой и хромированными колесными дисками. Таких, наверное, всего-то два в городе и нашлось.
Медленно и печально отсвечивая тонированными стеклами, тронулась траурная процессия от Спасо-Преображенского собора, где отпевали усопших. Вытянулись в бесконечную вереницу «форды», «мерседесы», «вольво», «мицубиси» — и загудели, загудели, загудели…
Тимур опять нехорошо усмехнулся: припомнил, как в восемьдесят втором дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева хоронили. Такая же показуха была. А потом закопали лопатой, прихлопнули сверху — и всего-то делов! С глаз долой, как говорится, из сердца вон… Ну, правил восемнадцать лет Отечеством, и что теперь? Нового найдем. Незаменимых нет. То есть, свято место пусто не бывает.
И с этими двумя так же будет. Отворовались. Пора и честь знать. Молодым везде у нас дорога — так что же им, дожидаться, пока вы, старые пердуны, сами от ветхости окочуритесь? Нет уж, дудки! Поможем…
Сказано — сделано. Точнее, не сказано — но сделано.
Могильщики сплюнули на руки и взялись за орудия своего труда. Сыпуч карельский крупнозернистый песочек. Лопата входит в него легко, знай себе, плечом подталкивай, да через колено…
Знакомую «волгу» Тимур увидел не сразу — примостилась она вдали, в конце общей колонны, скромно, и даже как-то жалковато. Несмотря на сухую, безветренную погоду, крылья и двери её оказались заляпаны грязью, лобовое стекло помутнело от пыли, а прочитать номер можно было бы только с помощью эксперта-криминалиста.
Возле машины разминал затекшие плечи Антон Эдуардович Бойко. Еще двое одутловатых мужчин средних лет, в одежде и поведении которых угадывалась принадлежность к «конторе», тихо переговаривались о чем-то неподалеку от него.
— А вы-то здесь, голубчики, какими судьбами? — Удивился про себя Тимур. — Грехи, что ли, замаливаете? Или, может, выбираете, кто следующим будет?
Бойко перехватил взгляд Курьева и подал ему условный знак: подойди, но так, чтобы не особо отсвечивать. Тимур углубился обратно в толпу, постоял немного в окружении заплаканных дам, с кем-то почтительно раскланялся, пожал пару раз малознакомые, влажные ладони, перепрыгнул через канавку, и вскоре все-таки очутился в нескольких метрах от грязной «волги».
Машина тут же фыркнула и плавно сдала назад, так что запрыгивать в приоткрытую дверь Курьеву пришлось уже на ходу.
— Знакомься, — приказал Антон Эдуардович. — Это наши друзья из Светловодска.
Украинские товарищи сразу же протянули Тимуру руки для приветствия.
— Ого! — Поднял брови Тимур. — Я, конечно, не сомневался, что покойники были людьми достойными. Но чтобы к ним на похороны из такой хохляцкой глухомани народ приехал…
— Хватит ерничать! — Одернул его полковник. — Если от суеты нервишки ни к черту стали — пойди вон, выпей водочки с бомжами. Успокоишься…
— Ну, все, Антон Эдуардович, все! Извини. Денек уж больно… того.
— Ладно. Слушай внимательно. Сергей Иванович Круг… — полковник показал на сидящего рядом мужчину, — … в настоящее время разрабатывает Левшова.
— Ну, и как? — Не удержался Курьев. — Поправляется наш Витек на украинском сале?
— Спасибо, ничего, — довольно спокойно ответил Круг. — Все в порядке.
— Сергей Иванович введет тебя потом в курс дела, — вмешался Бойко. Выезжаете послезавтра.
— Может, лучше на машине? — Хмыкнул Тимур. — А то мне в последнее время с поездами не фартит чего-то.
— Поедете поездом! — Отрезал полковник. — Только поездом. Остановишься в славном городе Кременчуге. Поселят тебя в гостинице «Кремень». Там же, на месте, и машину получишь под задницу. Потому как не в Чикаго отправляешься, а в провинцию, к тому же — в украинскую провинцию. В самом Светловодске, всего-то жителей тысяч пятьдесят, и все между собой кумовья, да братья-сватья… При таком раскладе последняя девка с базара не то, что питерские номера твоей тачки срисует, но даже дырочки на сандалиях запомнит. И опишет, если понадобится… А уж растрендеть на всю округу про заезжего молодца для неё просто святое дело! Понятно?
— Понятно. От Кременчуга до Светловодска далеко?
— По шоссе километров двадцать, по воде — восемь. Если напрямик, через реку, то пять, — вставил реплику второй украинский гость и представился:
— Александр Петрович Губченко. Можно просто, Шурэн.
— Угу, — кивнул Тимур. — Тоже шпионов ловите?
— Нет, не угадал. Как говорится, мимо кассы! Но с Иванычем мы давно знакомы. Вроде тех двух берегов, которые вместе не сходятся, но и друг без друга не могут.
— Не понял, — честно признался Тимур.
— Про плюс и минус, про единство и борьбу противоположностей приходилось читать?
— Ну, кое-что… — в общем, Курьев был не дурак и уже давно понял, с кем имеет дело.
Криминальных авторитетов он в своей жизни видел достаточно, так что придуриваться продолжал просто так, на всякий случай.
— Значит, вы, дяденька, бандит?
— Считай, как хочешь. Еще вопросы есть?
— Как вы собираетесь Циркача обламывать?
Вместо Губченко опять ответил Круг:
— Антон Эдуардович подметил правильно. Места у нас с оперативной точки зрения специфические — на одном конце города, простите, пернешь, а на другом уже дети малые знают, с какой силой.
— Точно, — подтвердил его земляк.
— К Левшову, то есть, к Циркачу, мы ключик уже подобрали. Как все бывшие вояки — неудачники, он парень тщеславный. Деньги у него пока есть. Машину себе прикупил — «бээмвэшку» подержанную. Приоделся, как у нас не всякий может себе позволить… ну и, ясное дело, попал в центр внимания. Кабаки, девки, то-се…
— Ты вникай, вникай, — посоветовал Бойко. — Сергей Иванович дело рассказывает.
— Так вот, — Круг уселся поудобнее, расстегнул пиджак. — Понты столичные — штука дорогая, даже в деревне у нас. Их постоянно подпитывать надо, а на это деньги требуются. Так что, рано или поздно, сбережения у Левшова кончатся.
— Уже закончились, — внес ясность Губченко.
— Вот! А дальше что? Чем авторитет удержать? Придется ему делом каким-нибудь заняться. И не мелочью вроде рэкета с базарных бабушек или выколачивания фермерских долгов. А серьезным бизнесом.
— Например?
— Например, тем бизнесом, ради которого его Булыжник с Болотовым, прости Господи их души грешные, в Светловодск и послали! То есть, будет он, как миленький, «травку» на островах растить. Коноплю, значит… А без наших, без местных хлопцев ему не обойтись.
— Контакты он уже налаживает, — вставил Губченко по прозвищу Шурэн. «Маляву» от Булыжника предъявил, на встречу просится… Так что, через недельку-другую начнем на пару шустрить помаленьку. Просекаешь?
— Просекаю, — без особого энтузаиазма ответил Тимур.
— А мне кажется, что нет. К сожалению, Циркач ваш моим ребятишкам не очень доверяет, общается через доверенных лиц. Так что, подставить его будет непросто.
— Что за лица такие доверенные? Откуда они у него там взялись?
— Родня по материнской линии, — сказал, как выругался, светловодский криминальный авторитет. — Так сказать, личная гвардия…
— Городок у нас особенный, — опять вмешался Сергей Иванович. — Вырос, как на дрожжах, в период индустриализации, при всеми любимой советской власти. А раньше на его месте село стояло, Табурище называлось. И жители местные почти все между собой в родстве кровном состояли. Кстати, Табурище это задрипанное — единственный населенный пункт, оставшийся от целого Новогеоргиевского района.
— А куда район подевался?
— Затопили, — спокойно ответил Круг. — При строительстве Кременчугской ГЭС.
— Зато теперь у нас свое море есть, — похвастал Горбатенко. Кременчугское.
— Кто с Левшовым работает? Кто у него в команде? — Задумался Тимур.
— Во-первых, троюродный брат Циркача, так называемый Муля Папич, — сразу же отреагировал Круг. — Типичный интеллигент-«волосатик» — считает себя свободным художником, но работает в баре «Аквариум», чтобы семью прокормить.
— Это хорошо.
— Потом ещё один дальний родственник, некто Марченко Андрей по прозвищу Палец.
— Отличный спортсмен, чемпион, победитель по жизни…
— Еще кто?
— Данила Швец, кличка — Московский. Сын теткиной двоюродной сестры. Трудное детство, мелкие кражи, приводы в милицию… Но по-настоящему не сидел ни разу.
— Понятно, — вздохнул Тимур, немного утомившийся от потока информации:
— Дальше что?
— А то, что в скором времени мы Левшова со всей его семейной мафией прижмем чуток по линии законности и правопорядка. Ему, как бригадиру, очень обидно станет, вот мы и подскажем, как выпутаться.
— Вы имеете в виду икону?
— Да, конечно.
— Ну, что же… Бог нам всем в помощь! — Тимур отвернулся к окну старой «волги» и непроизвольно потер страшный шрам на лице.