— Во-на! Прошу пани… Не побрезгуете?
Вопреки ожиданиям мужчины, красивый жест его никакого впечатления на официантку не произвел:
— Я не коллекционирую. Нормальные деньги есть?
— Нормальные… — передразнил её клиент. — Что бы ты понимала! Деревня… Это же десятый век, ясно?
Но зад официантки, обтянутый черной суконной юбкой, уже удалялся от столика.
— Сема, слышишь? Я тебе эти монеты дарю на память. Как другу!
— А Ленин? Ильич на них есть? — Сема с трудом оторвал физиономию от скатерти и неожиданно во весь голос затянул:
— «И Л-ленин, такой молодо-ой,
И юный Октябрь впер-реди!»
— Нехорошо, гражданин, — возникший у столика вместе с вернувшейся официанткой метрдотель посчитал необходимым сделать подгулявшему посетителю замечание:
— Надо и время знать, и место… Платить будете?
Подождав, когда мужчина в «тройке» наскребет по карманам недостающую мелочь и рассчитается, метрдотель исчез так же незаметно, как появился.
Клиенты остались наедине.
— Ну? Есть на них Ленин? — Снова поинтересовался Сема, стараясь не опрокинуть наполненую рюмку.
— Нет. Ленина на них нету, — признал собеседник, предварительно зачем-то внимательно разглядев монеты.
— Тогда не возьму, — помотал головой Сема. — Пива на них не дадут, «Беломора тоже»… Партвзносы — и то не заплатишь!
— Плебей, — пристыдил его мужчина в «тройке».
— Нет. Не возьму.
— Да тут одного серебра грамм сорок будет, понял? Бери! А то обижусь до конца дней своих. До гробовой доски обижусь, до встречи — тьфу-ты! — с Господом…
Сема, который успел к этому моменту опять приклонить буйну голову к скатерти, открыл правый глаз, протянул руку и сунул футлярчик с монетами куда-то за пазуху.
Потом сделал над собой неимоверное усилие, сел почти вертикально, приосанился и перекрывая ресторанный шум затянул:
— Господу помо-олимся! Господи, помилуй… Господи, поми-илуй!
Метрдотель покачал головой и на всякий случай вызвал наряд милиции.
КНИГА ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
На западе Амурской области, примерно в восьмидесяти километрах от границы с Китаем, на территории исправительно-трудовой колонии усиленного режима УВ 14/5, в воскресенье, в шесть пятнадцать утра по местному времени произошло черезвычайное происшествие: осужденный Бабарчак произвел захват заложников.
— Во, бля, номер! Не было печали — шнурок развязался… констатировал дежурный офицер, капитан Быченко после того, как сбежавшиеся на внутреннюю вахту контролеры-сверхсрочники, перебивая друг друга, доложили ему скверно складывающуюся оперативную обстановку.
Помимо вопроса «что делать?» в глазах каждого из них явно читался и второй, не менее важный: «что и кому теперь за это будет?»
Вся надежда была на Быченко — все-таки, семь лет в капитанах, бунт восемьдесят пятого пережил, трех начальников… Звали дежурного офицера Андрей Федорович, и слыл он человеком решительным, а в силу своей могучей «два на два» — комплекции, способным решать любые служебные задачи.
Как и все по-настоящему сильные люди, капитан редко пускал в ход свои огромные кулачищи — в сущности, это был довольно веселый мужик, умеренный дебошир и вполне безобидный пьяница.
Известно, какие здесь, на краю света развлечения для полного сил и здоровья тридцатидевятилетнего мужчины? Кругом тайга, а посреди неё — зона, распластанная на берегу когда-то золотоносной речки Альдой, да крошечный поселок Тахтамыгда с одноименной железнодорожной станцией.
В свободное от службы время, любил Быченко, выпив пару поллитровых бутылей местного дрянного самогона, ходить на окраину поселка — бить стекла в пустующей заброшенной общаге расформированного авиаотряда. Чем, собственно, пьянка и ограничивалась, не вызывая ни у кого ни малейших нареканий: сами не без греха!
По сути, битье по пьянке стекол, да и не только стекол в злополучном бараке давно уже стало для местных жителей и начальства колонии даже не шалостью или проступком, а чем-то вроде невинной народной традиции.
— Нет, ну надо же такое, а? Конец дежурства… У Любки выходной сегодня после смены, — капитан таращился по сторонам липкими от бессонной ночи глазами. Войлочный воротник шинели до красноты и зуда натер шею, волосы на лбу слиплись от пота, чесалось тело, а во рту от чрезмерного курения дешевых папирос было очень погано.
Андрей Федорович обернулся:
— Баньку под вечер протопить, что ли?
— Баньку? Да, что же… Пар костей не ломит, — дипломатично кивнул стоящий ближе всех вольнонаемный начальник цеха, ранее отсидевший на этой же «зоне» шесть с половиной лет за взятки.
В помещении становилось дышать все труднее. Народу и так набилось сверх меры — офицеры-отрядники, контролеры, да ещё только что прибежал молодой «кум»-оперативник Плющев со своим готовящимся на пенсию шефом, майором Гелязитиновым.
А дежурный все бормотал под нос себе какие-то лишние, не имеющие отношения к делу фразы:
— В обед собирались огородом заняться, теплицуп поправить, дыры на пленке залатать… Кабаны-паскуды проломали! Повадились, суки, картошку рыть, понимаешь?
— Товарищ капитан…
— Ох, Бабарчак, Бабарчак… Говнюк! Не мог пару часиков подождать, пока я сменюсь, а? Не терпелось же тебе с самого сранья-то?
Тохтамыгденская колония существовала уже почти полвека и за эти годы прошли через неё сотни тысяч людей. Видели здесь и политзэков тридцать седьмого, и врачей-вредителей, и настоящих «коронованных» воров в законе, и детоубийц, и даже людоедов — но вот от террористов пока Бог миловал.
— Что вот теперь делать-то?
Что делать — никто не знал. Все имеющиеся в наличии инструкции касались, как правило, штатных ситуаций, или же описывали действия личного состава при массовых беспорядках, побегах и прочей, редко случающейся ерунде. Нашлись даже увестистые тома наставлений по организации коммунистических субботников, но что касается захвата заложников…
— Может, пожарную машину подогнать к дверям? И стрельнуть? — Робко подал голос старший лейтенант Плющев. В органы внутренних дел он пришел года два назад из уже упомянутого авиаотряда, где служил беспереспективным электриком.
— Ты чего — совсем сдурел? — Отмахнулся Быченко. — Шесть утра! Отряды спят, начнешь стрелять — поднимешь «зону».
— Правильно, правильно, Андрей Федорович, — поддержал его Гелязитинов. — Шуметь не надо. Нежелательно! Зэки, когда пронюхают, в чем дело — на работы точно не выйдут, им только повод дай! Так и ищут, сукины коты, где бы мне, понимаешь ты, нагадить.
Плющев смутился и закурил «Приму». Вслед за ним «Приму» опера закурили остальные.
В дежурке сразу же повисло плотное облако табачного дыма, и некурящему прапорщику Иванычу сделалось дурно. Тяжело закашлявшись, он вышел наружу, но прежде чем притворить за собой дверь бросил через плечо:
— «Пожарку» нельзя.
— Чего? — не понял Быченко. — Чего?
Иваныч вернулся и пояснил:
— «Пожарку», говорю, подогнать нельзя. У неё вчера коробка передач гавкнулась.
Дослушав, пока Быченко выматерится, прапорщик продолжил:
— «Ассенизатор» можно. Там рядом с санчастью, у входа, есть выгребная яма. И если «говновоз» подьедет и начнет сосать, подозрений это у Бабарчака не вызовет.
— Верно! — кивнул начальник цеха.
— Вонища вокруг будет, конечно, жуткая… Так что, не мешало бы противогазы получить.
— А я уже получил, — радостно ощерился беззубым ртом рыжий сержант-сверхсрочник Еремеев. — Могу хоть сейчас.
— Да заткнись ты, герой! — осадил его кто-то из офицеров. — Моя бы воля, я тебе этот презерватив вообще запретил бы снимать. Воняет изо рта, как, прямо… будто ты дерьма обожрался!
Вольнонаемный начальник цеха поморщился:
— Ну как вам не стыдно? Некрасиво товарищу по оружию такие замечания делать, особенно перед решение ответственной задачи. Ему, может быть, сейчас придется под бандитские пули голову свою подставлять, а вы…
— Тебя не спросили, пердуна старого, — сразу же вмешался майор Гелязитинов.
— А что такое, собственно?
— Помолчал бы! Не твоего ума дело… Иди вон лучше, зэкам жопы вылизывай, чтобы они в срок план производственный выполняли.
— Послушайте, но при чем тут…
— Все при том же! — Взревел Гелязитинов. — Надоел ты мне, на хер, своими показателями!
В следующее мгновение в тесной дежурки вспыхнул генеральный скандал, участники которого сцепились языками не на жизнь, а на смерть.
— Да ты вообще полупидором был, козья рожа!
— Я вам не позволю! Все свидетели… За такие слова можно ведь и в морду!
— Ребята! Ну, может, не надо, а? Может, не стоит? — засуетился между застарелыми врагами Плющев.
— Падла! Вот же падла, а?
— Ну, бля, мудак… Мало я тебе бока намял, когда ты под Новый Год возле Надькиной калитки в сугробе валялся! — Брызгал желтой слюной начальник цеха. — Погоди, татарва, через месяц-другой дадут тебе пня под зад…
— Пустите, щас он у меня…
— Тих-ха! Тихо, мать вашу в бубен, — распорядился Быченко так, что его сразу же услышали. И дождавшись, когда все замолчали, продолжил:
— Вот что… Валите отсюда. Быстро.
Через несколько секунд помещение опустело, и капитан остался наедине с телефоном:
— Алле! Люба? Алле!
На другом конце линии послышались какие-то хрипы, щелчки и только потом — заспанный голос телефонистки:
— Коммутатор слушает.
— Люба, соедини меня с квартирой начальника колонии. Только давай пошустрее!
— Сейчас.
— Времени в обрез… Ну, чего копаешься?
— Соединяю, — недовольно ответила Люба, клацнув тумблером.
Вздохнула по-женски: «Хоть бы „доброе утро“ жене сказал, кобель. Чурбан деревенский… Ой, нет! Уйду к Сашке. Вот как только разведется так сразу же и уйду».
Впрочем, супруг будто прочитал её мысли:
— Ой, Любанька! Прости меня, курочка моя. Нервы с утра — ни к черту… Доброго утра тебе! Как отдежурила? А?
Капитан прислушался, но вместо голоса жены в мембране вновь захрипело статическое электричество.
— Любаша? Ты чего заткнулась-то? Сдурела, что ли? На мужа обижаться по пустякам — это, понимаешь, последнее дело…
В трубке что-то всхлипнуло, и Быченко насторожился:
— Ну ты, слышишь? Дурака-то не валяй… Чего сопли пускать? Прекрати, слышь? Приду домой — в глаз дам!
— Это ещё за что? — ответила трубка голосом начальника колонии. — Я сегодня дома ночевал. И жена может подтвердить…
— Товарищ подполковник!
— А Любка твоя на дежурстве. Так что, повода для утренних криков не вижу.
— Есть повод, Александр Иванович… В общем, я вам докладываю: ЧП у нас!
— Конкретно.
— Да такая штука… Осужденный Бабарчак — это самое… Ну, в общем он в заложники санчасть взял.
— Послушайте, Быченко, — вздохнул на другом конце линии уже почти проснувшийся начальник колонии. — Санчасть в заложники взять нельзя. Она деревянная! Докладывайте по существу. И не бурчите. Сказано же — я дома ночевал.
Дежурный офицер собрался с мыслями, подтянулся и отчеканил:
— Осужденный Бабарчак перекрыл входную дверь в здание санчасти. Сам сидит в коридоре с топором в руках. Кроме него в здании находятся ещё пятеро больных зэков и дежурный врач — старший лейтенант медицинской службы Ламакин. Из телефонного звонка Ламакина известно, что Бабарчак обьявил его и всех остальных заложниками.
— Бабарчак этот — он один? Сам парадом командует, или…
— Сообщников, вроде, нет.
— Бабарчак… Который? Из третьего отряда? Туберкулезник?
— Так точно. Доходяга, безнадежный. Ему жить-то осталось два понедельника, а он…
— Ну? И что дальше? — Зевнув, перебил капитана начальник.
— Не знаю, — признался дежурный. Но тут же добавил:
— Мы тут, в общем, с оперативниками посоветовались. И решили, что, может, надо снайперов подключать?
— Кого? — Телефон чуть не раскололся надвое. — Вы что там — обалдели совсем? Каких ещё снайперов?
— Но, товарищ подполковник… Вот я и говорю!
— Хоть выяснили, чего этот придурок хочет?
— Выяснили, — кивнул Быченко. — Ничего не хочет!
— Как это?
— А вот так… Он чем-то перед своим отрядным провинился, ну а тот сгоряча его очередного свидания лишил. Вот Бабарчак и обиделся!
— Ох, мать… твою! — С облегчением выругался начальник колонии. — Ну так, дайте ему свидание! И не морочьте мне голову… Хоть в воскресенье можно спокойно поспать?
— Так точно. Извините, товарищ подполковник.
— Седьмой час все-таки… Да, и вот ещё что! Обьявите по отрядам, чтобы все до одного осужденные слышали: если ещё что-то подобное произойдет, я телевизоры поотбираю к ядрене фене! Насмотрелись, понимаешь ли…
Повесив трубку, Быченко отер со лба пот. Прикурил очередную папиросу и не торопясь вышел на улицу.
«А хорошо, все-таки, что этот козел дома ночевал, — подумалось ему. Любаня на дежурстве, скоро сменится. Вечером баньку протоплю… А погода-то какая! Погода-то!»
В то августовское раннее утро погода действительно удалась. Восходящее солце ярко светило с лазоревого неба, и его огромный золотой диск не торопясь поднимался все выше и выше.
В воздухе не чувствовалось ни дуновения, было на удивление тихо и даже чуть душновато.
Колония ещё спала. До общего подьема оставались считанные минуты, и никакого движения на «жилой зоне» не наблюдалось.
Впрочем, как раз в этот момент со стороны завода, дребезжа ржавым бампером, выкатился готовый к бою «ассенизатор».
— Во, болваны, — усмехнулся Андрей Федорович и устало присел на выщербленные ступеньки бетонного крыльца вахты.
— Ну, что? — Подбежал к нему разрумянившийся опер Плющев. — «Хозяину» звонил?
— Звонил.
— И чего теперь?
— Все в поряке. Он дома ночевал.
— Да я не об этом, — поморщился старший лейтенант. — Я тебя о снайперах спрашиваю! Стрелять будем? Нет?
— Не-а… — помотал головой Быченко. — Стрелять не будем. И снайперов никаких не надо. И противогазов. И этого вон тоже…
Он показал глазами на рычащий, вонючий автомобиль.
— А как же?
— Обошлось. «Хозяин» разрешил Бабарчаку свидание. Позвоните! А лучше, пусть кто-нибудь сбегает… Обьявите этому придурку, пусть успокоится.
— Понял. — Вид у готового на подвиги оперуполномоченного был не слишком довольный. — Ну, начальству, конечно, виднее!
— Да, заодно и заложников успокойте. Натерпелись там наверное, бедолаги…
Впоследствии выяснилось, что капитан ошибался.
В общем-то, обьявленные заложниками обитатели санчасти и не подозревали о грозившей им опасности и воцарившейся вокруг кутерьме — они досматривли последние, предутренние сны.
Сны были разные.
Кто-то постанывал, кто-то храпел, как буйвол…
Осужденного Виктора Рогова, чья узкая металлическая койка стояла второй от стены, вот уже который час донимала тягучая, давящая на психику дрема, из которой он долго и мучительно пытался выкарабкаться.
Ничего не получалось. Веки налились свинцом, раскаленные стальные прутья пронизали мозг, алые сполохи встали перед глазами, дыхание в очередной раз перехватило…
Тело Виктора дрогнуло, вытянулось и обмякло.
— Вот и все. Пора… — послышалось издалека. Голос звучал как-то по-особому глухо и мерзко — будто некто орет, зажав нос, в пустую металлическую бочку.
Виктор попробовал оглядеться, но кроме густой и абсолютно однородной дымчатой пелены ничего увидеть не смог.
«Но ведь кто-то же говорил сейчас здесь? — подумал он. — Кто-то есть рядом… и не один!»
Вокруг необьяснимо почувствовалось присутствие многих — и это абсолютно беззвучное, бесцветное и безвкусное состояние жизни показалось Рогову странным, но не опасным.
— Кто это? Кто здесь? — спросил, или подумал, что спросил Виктор.
Дымчатая завеса чуть колыхнулась, но ответа не последовало. Рогову показалось, что кто-то со стороны наблюдает за происходящим, раздумывая, стоит ли вступить в диалог.
Немного помешкав, Виктор протянул вперед руку. Судя по всему, прикосновение получилось, но именно в этот момент его охватил панический страх. Рогов каким-то образом понял и поверил, что обволакивающее его кисейное покрывало есть ни что иное, как обьем времени, разделенный им самим на «до» и «после».
— Как же это? А? Хоть бы кто отозвался… Обьяснил!
— Не терзай себя, человек. Больше ничего и никогда не будет, потому что ты — мертв.
— Мертв… — почти не удивился Рогов. — Где вы? Покажитесь.
— А ты позови… Позови — и я приду. Ну же, смелее!
— Зову, — прошептал человек.
— Зову… зову… зову! — ответило эхо.
… Перед взором Виктора появился искрящийся белым свечением огромный, медленно вращающийся шар.
Внутри шара явился образ — тело его по форме было неопределенным и постоянно меняющимся, напоминая то гонимые ветром тучи, то неистово клокочущий водный поток, то пламень факела. В этой яростной пляске с трудом угадывался лик некоего существа, подобно телу находящийся в неиссякаемом обновлении.
Сначала это была змеиная голова, потом свирепый оскал рогатого льва, и наконец — омерзительный образ седобородого старца.
— Кто ты? — выдохнул Виктор.
— Разве это важно? У меня много имен.
— Но все же…
— Я тот, кто повелевает пределом земных мучений. Самим Всевышним отданы вы мне, и только я решаю, кого бичевать лишь телесно, а кого истязать ещё и душевным непокоем… Зови меня — Боль! Так будет правильно, ведь именно Боль многолика и бесконечна.
Некоторое время Рогов провел в тишине. Затем тот же голос продолжил:
— Человек обречен на страдания, но кому и сколько мук нести, определяю я.
— За что? Неужели, ещё до своего появления на свет я уже был осужден на страдания в человеческом теле?
— Да. Суд Божий справедлив. Лишь избранные, искупая вину свою в кровавых слезах, наполнятся верой и благочестием! И будут достойны вернуться в обитель Всевышнего… Остальные же, пройдя положенный путь, окажутся преданы геене огненной или ввергнуты в земное зло — и их души, разорванные на тысячи не помнящих родства частей ещё долго будут блуждать во тьме.
— А я? Что будет со мной?
— Жди. Твое тело мертво — но участь не решена…
Видение исчезло. Вместе с ним пропало и время — казалось, там, где сейчас находился Рогов, секунды и столетия уже не существуют.
«Странно, — подумал он. — Наверное, это неощущение времени и есть та самая грань, от которой начинается вечность?»
Пелена вокруг колыхнулась — и вдруг исчезла. Виктору показалось, что он вздрогнул от неожиданности, но это было, видимо, лишь мимолетное воспоминание о похожем земном ощущении: собственного тела Рогов сейчас не чувствовал.
Стремительный полет вынес его сквозь тяжелые, грозовые тучи навстречу солнцу. Непостижимо обострился слух, зрение стало таким, что ни одна мельчайшая деталь земной поверхности не смогла бы остаться незамеченной: обледенелые скалы, кроны деревьев до горизонта, блеклые пятна равнин… Вдали засверкала широкая голубая лента, петляющая змеей среди сопок, поросших колючим кустарником.
— Это Зея. Приток Амура, — услышал Виктор голос, на этот раз показавшийся ему женским. — Ты ведь уже бывал здесь! Именно в этих краях, тысячелетия назад зарождался твой мир — мир людей, мир Боли…
Далеко внизу амурская тайга сменилась дивными, поросшими сочной травой лугами и серебристой гладью озер.
— Что это? Забайкалье?
— Нет. Ты перенесся сейчас не только в пространстве, но и во времени… Под тобою древний мир Приднепровья. Видишь людей на реке?
— Да. Я их вижу.
— Это киевский князь Святослав с остатками оголодавшего войска возвращается из Доростола. В обмен на покой изнеженной Византии и её ближних данников увозит князь богатую добычу. Дорогой ценой откупился от него император Цимисхий! Одного серебра и золота везут русичи без малого на тридцати лодьях…
— А там кто? Вдали?
— Это послы-болгары. Видишь? Скачут они на отборных конях, во весь опор — к печенегам, с посланием от затаившего злобу Цимисхия. Несут весть степным разбойникам, что уже поднимаются вверх по реке киевляне, числом малым, но с богатством несчитанным…
Глава 2
Жаркий день угасал в черкасской земле.
Юго-восточный ветер доносил в степь с далеких холмов пряные запахи травы и отцветающих акаций, чувствовалось порою и гнилостное, тяжелое дыхание пойменных плавней.
Река, слившаяся некогда в живительный, мощный, ревущий на бесчисленных скалистых перекатах поток, докатилась сюда сотни столетий назад — и, разрезая степь блестящим, причудливо изогнутым лезвием, понеслось дальше к югу, в сторону Черного моря.
Велик и грозен печенежский стан…
Тысячи шатров раскинулось вдоль речного берега, а между ними бесчисленные вежи, плетеные из ивовых прутьев и обтянутые нечинеными, с червоточиной, кусками бычьих шкур. Шкуры источают привычный кочевнику смрад, и огромные трупные мухи тьмами клубятся вокруг — впрочем, так же, как и над раскиданными повсюду обглоданными костями и кучами конского навоза.
Все вокруг движется, живет, шумит… Стайки приблудных собак воровато шныряют повсюду в поисках обьедков, скулят и мимоходом мочатся на прохудившиеся котлы и осколки разбитой посуды.
Печенежские женщины криками отгоняют их прочь, порой сгоряча протянув какую-нибудь нерасторопную суку тяжелой ургой поперек спины. Тогда завизжит бедолага от боли, да и падет на землю с перебитым хребтом — но нет до неё больше никому никакого дела. Женщины заняты — окруженные со всех сторон голозадыми детьми, они торопятся до темна подоить встревоженных далеким волчьим воем кобылиц.
Велико имение печенегов… Протяжно ревут на всю степь гонимые от водопоя стада, блеют в загонах овечьи отары, топочут копытами знаменитые по всему свету конские табуны.
Печенеги готовятся встретить ночь. Сцепленные повозки окружили лагерь сплошным кольцом. Одетые в грязные козьи и лисьи меха воины привычно подгоняют сыромятные пояса и разжигают вокруг сторожевые костры…
…Хан Куря сидел посреди своего просторного шатра и с видимым удовольствием внимал словам расположившегося напротив гостя.
— Да продлятся вечно дни твоего могущества! Император Иоанн Цимисхий велел также передать тебе в знак вечной дружбы и союза подарки: саблю с каменьями, украшенную золотом конскую сбрую, а для жен твоих — шелка аравийские, благовония из Египта и украшения…
Куря кивнул, продолжая из-под полуприкрытых век внимательно разглядывать посланника Византии.
Выдержал паузу, потом произнес:
— Передай мой ответ: да будет мир меж нами! Земля печенегов богата травами и водой, леса полны дичи… Чего же еще? Ни мне, ни воинам моим нечего искать в далеком Константинополе.
— О, могущественный хан, — собеседник прижал ладонь к сердцу и подбородком коснулся груди:
— Миролюбие твое под стать только мудрости и отваге!
Император Византии знал, кого послать в стан кочевников. Болгарский князь Петр был молод, храбр, знаком с обычаями степняков и к тому же вполне свободно говорил на их языке. Цимисхию болгарин служил недавно, однако уже не раз успел доказать ему свою преданность…
Печенег отхлебнул немного пахучего пойла, довольно срыгнул и передал окованную серебром чашу гостю. Тот в свою очередь пригубил кумыс и продолжил:
— Богам нет большей услады от царей земных, чем покой и благополучие народов… Вот и повелитель Византии, император Иоанн Цимисхий, почитая волю Господа нашего, смирил гордыню. Он легко мог разбить князя русов, но великодушно отпустил его…
Посол посмотрел прямо в глаза кочевнику:
— С богатой данью отпустил! И с договором о вечном мире.
Куря легко выдержал взгляд собеседника — только чуть побелели щеки, покрытые загаром и грязью, да пальцы сильнее обычного стиснули рукоять притаившейся под халатом сабли.
Хан не любил греков. Он с огромной радостью вырезал бы, хоть завтра, парочку приграничных греческих городов и в придачу зажарил на медленном огне кого-нибудь из константинопольских протоиереев, но…
Дело в том, что дикое войско печенегов, совершая частые и кровавые набеги на соседей, ослабло и крайне нуждалось в отдыхе. Мир с Византией был бы теперь как нельзя кстати! Однако, заключая его, хан рассчитывал сохранить это в тайне от соседей-русичей и пуще всего — от князя киевского Святослава.
Киевляне, черниговцы и даже далекие новгородцы то и дело, отвлекаясь от внутренних междоусобиц, вторгались в пределы Византийской империи, опустошая её окресности и уводя в рабство тысячи пленников. При этом обратный путь их дружин после набегов лежал через печенежскую землю и хитрый Куря, как союзник русичей, исправно получал свою долю добычи.
Таким образом, печенеги рассчитывали, не проливая ни капли своей крови, ещё какое-то время наживаться на военном противоборстве Цимисхия и Святослава. Теперь же князь киевский заключил с императором договор, что означало для Кури прямые убытки!
Но не только. В свободное, так сказать, от грабительских набегов на Византию время, соседи-русичи имели обыкновение опробывать свое воинское искусство на печенегах. То есть, внезапная дружба Киева и Константинополя для степняков была чревата большими бедами.
… И сейчас, когда Куря слушал воцарившуюся в ханском шатре напряженную тишину, душа его наполнялась ненавистью. Изуродованный шрамами кулак вновь до хруста в суставах сжал потную рукоять кривой сабли:
— Святослав…
Даже при тусклом свечении наполненных бараньим жиром плошек, посол приметил недобрый отблеск в глазах кочевника, но все же отважился переспросить:
— О чем печалится могущественный повелитель печенегов?
— Предатель…
Оба понимали, что хан имеет в виду вовсе не сидящего сейчас перед ним человека, но князь Петр все же зябко передернул плечами:
— Мы, болгары, языком и верой отличны от вас… Но мудрецы говорят, что древние корни народов наших — едины! А как не помочь попавшему в беду брату?
Что-то не в словах даже, а в голосе князя заставило Курю позволить ему продолжать.
— Всегда следует открывать перед взорами своих друзей не только освещенные врата событий, но и их темные лазы…
— О чем ты?
— Могущественный хан! Прежде — прими от меня в знак доверия и тайны этот перстень.
Печенег взял из руки гостя причудливое украшение. Тяжелый яхонт в форме пирамиды оплетали две кованые из русского серебра кобры с крошечными изумрудными глазами.
Камни вспыхивали на свету, как живые. Куря кивнул:
— Говори!
За пологом шатра уже безраздельно властвовала душная степная ночь, когда хан задал гостю последний вопрос:
— Как скоро Святослав подойдет к порогам?
— Дней через шесть, не раньше. Я обогнал их берегом, а войско русичей поднимается по реке, в лодьях. Лодьи тяжелые, гружены данью: золото, серебро…
— Это ты уже говорил. Зачем повторять?
Петр потупился:
— Извини, хан!
Помолчали. Но уже совсем по-другому — не так, как прежде.
— Себе чего из добычи просишь?
Гость ответил, не задумываясь:
— Хан, ты ведь молишься своим богам? И чужие тебе не нужны?
Хозяин кивнул, ожидая продолжения, и оно последовало:
— Я — христианин, и не могу видеть лики святых своих в поругании. Святослав везет на Русь икону — лик Девы Марии, дабы освятить ею храм в Киеве. Икона же эта издавна была святыней болгарской, и народ наш скорбит об утрате… Она — моя! Остальное же — что пожалуешь.
— Быть по сему! — Осклабился печенег. — Богов твоих не трону. А захочешь сам порубиться против Святослава… Десятая часть от всего, что отнимем — твоя.
Хан посмотрел на огонь:
— Утром пойдем к порогам. Там и встретим русичей…
С первыми лучами солнца печенеги двинулись в путь.
В единый, протяжный рокот смешались конское ржание, визгливые кличи наездников, скрип воловьих упряжек, рев скота, плачь детей и бряцание стали.
Тысячи людей и животных, подняв над собой огромное облако пыли, двинулись в нелегкий, но привычный путь — вверх по течению Днепра.
Новый лагерь разбили вдали от реки, за холмами — на месте сразу же и дотла разоренной деревни берендеев. Жителей, мирных рыболовов и охотников, вырезали поголовно, а потом ещё долго обшаривали окрестности — Куря опасался, что если хоть кто-то сумеет скрыться и убежать, известие о набеге непременно достигнет ушей Святослава.
Место же для засады было выбрано не случайно. Река, стиснутая здесь по обоим берегам скалой, изгибалась в форме узкой, цвета расплавленного олова подковы. Могучий водяной поток клокотал на гранитных перекатах, неистово перекрывая все остальные звуки, а густые заросли на окрестных холмах не позволяли разглядеть или угадать за ними с воды никаких признаков кочевого лагеря. К тому же, разбивающийся о крутые склоны степной ветер старательно относил далеко в сторону неистребимые людские и скотские запахи.
Оказавшимся на порогах путникам неминуемо приходилось вытаскивать свои лодьи на сушу и проносить их на руках или тащить волоком дальше вниз либо вверх по течению.
… Воинам хана Кури оставалось только истекая слюной дожидаться поживы. Тугие луки и колчаны с ядовитыми стрелами, остро заточенные сабли, короткие копья… Плетеные из прутьев щиты перевешаны за спину, сбились в тесных каменистых балках табуны боевых коней. Предчувствуя близкую сечу, скакуны тревожно, глухо всхрапывали, и изредка били копытами в землю, чтобы отогнать выползающих из-под камней гадов.
Природа замерла. Как-то разом умолкли птицы, напуганный зверь бежал прочь и затаился в чащобе — даже облака замерли над горизонтом, не решаясь заполнить собою прозрачное небо.
Близилось, близилось неотвратимое время крови и боли, близилось время степных стервятников, шакалов, да одичавших собак-трупоедов…
На третий день ожидания снизу подошли суда русичей. Как ни широк был Днепр перед порогами, но лодок и плотов оказалось столько, что перекрывали они реку от берега до берега, подобно огромному плавучему мосту. Несколько сот оборванных и голодных рабов брели вдоль кромки воды, волоча за собой суда на пеньковых и кожаных канатах. За рабами присматривали вооруженные всадники, то и дело подбадривая самых нерасторопных окриками и ударами бичей.
Во главе речного каравана шла лодья Святослава, и проснувшийся ветер ласкал над ней княжескую хоругвь с изображением Иисуса. Чуть сзади, в трех ударах веслами о воду следовали за ней суда с остатками дружин воеводы Свенельда и болгарина Левши.
И тот, и другой были, в сущности княжескими наемниками, профессиональными «рыцарями удачи». Свенельд — старый, седой варяг, мечом своим послуживший до Святослава не одному господину. Левша напротив, молод, но тоже знаменит: некогда для новгородцев усмирил он племена ятвягов и венедов, потом воевал за Псков с литвинами, бежал от предательства, да в конце концов и пристал к великому походу князя киевского…
Как только передовые лодьи подошли к порогам, русичи дружно и шумно высыпали на берег — одним невольникам было явно не справиться со стремниной, поэтому многие воины без различия возраста и заслуг привычно ухватились за натянувшиеся канаты.
И тут же в воздухе засвистели первые печенежские стрелы. Охватив орущим, визжащим кольцом не успевшее сплотить ратных рядов войско, степняки в первые же минуты сечи перебили большую часть людей Святослава. Многие из русичей даже не успели схватиться за оружие — а тела их, пробитые копьями и стрелами, изрубленные саблями и затоптанные копытами коней уже окрасили кровью днепровскую воду и прибрежный песок.
Некоторым, все же, удалось отступить на ещё не вытянутые из реки лодьи. Обрубая якорные канаты, они надеялись, что течение вынесет их из боя, но… вскоре стало ясно, что спасения в бегстве от печенегов все равно никому не найти.
Пришлось принять бой.
Святослав все же сумел организовать запоздалую оборону. Его дружинники сомкнулись плечом к плечу, спина к спине — и там, где падал, истекая кровью, один из русичей, уже корчились в предсмертных судорогах пять-шесть изрубленных степняков. Лязг мечей, крики боли и ненависти, стоны, проклятия густо смешались над местом битвы со ржанием печенежских коней и треском ломаемых копий.
Кровь, пот и слезы… В яростном ближнем бою остервеневшие воины крошили вражеские черепа тяжелыми булавами, ножами распарывали животы, рвали глаза и зубами вгрызались в горло.
… Печенеги потеряли несколько тысяч убитыми, люди же Святослава полегли почти все. Только небольшое число отборных дружинников во главе со Свенельдом вырвалось из кольца и на двух лодьях ушло обратно, вниз по течению.
Остальные воины погибли — так же, как сотни их безоружных и беззащитных рабов, просто-напросто раздавленных в общем неописуемом хаосе.
Пал в бою и сам Святослав. На глазах у торжествующих победу печенегов, хан Куря склонился над ним, уже мертвым, и кривою своею саблей, легко и сноровисто отделил голову князя от тела. Поднял её за мокрый от крови клок волос и окликнул замершего неподалеку Петра:
— Гляди, как чествую я тех, кто изменит дружбе моей! Знатная голова была у князя… — Куря даже причмокнул от удовольствия. — Велю изготовить себе из черепа Святослава чашу парадную — для пиров. Серебром оковать, золотом, рубинами украсить! Как думаешь?
— Воля твоя, — приглушенно ответил болгарин.
Судя по всему, битва закончилась. Некоторые печенеги, правда, ещё выискивали и добивали случайно уцелевших израненых русичей, но большинство победителей уже предалась куда более приятному занятию — грабежу.
Между победителями кое-где уже вспыхивали злобные стычки из-за добычи…
— Жалеешь, значит, Святослава? — Хан Куря искоса посмотрел на болгарского князя. Взгляд его был холоден и зол, Петру показалось даже, что повелитель печенегов скрипнул зубами.
Однако, и князь был не робкого десятка:
— Не гоже черепу христианина в украшениях быть. Нет покоя душе, пока не захоронено тело!
Куря оскалился и ещё выше поднял отрезанную голову:
— Горе побежденным!
— Не гневайся, хан, но не любо нам это видеть. Русичи — враги, и мои воины храбро бились против дружины Святослава… а все же одной мы с ними веры.
— Так и что с того?
Почувствовав в голосе Кури угрозу, посланник императора постарался точнее выбрать слова для ответа:
— У вас, печенегов, свои боги, свои обычаи. Тела мертвых оставляете вы в степи, среди высоких трав и вольного ветра — и чем быстрее растреплют их птицы и дикие звери, тем почетнее… Нам же, христианам, надлежит класть покойников в землю.
Хан молчал, и Петр вынужден был продолжить:
— Выполни просьбу… Похорони русичей, как по нашей вере подобает!
Куря презрительно искривил уголки губ:
— Печенегам не пристало копаться в песке в угоду чужим богам.
— Мои люди сделают это! Только позволь.
Кочевник окинул взглядом место недавней сечи. Воины-победители торопливо грузили на лошадей и воловьи повозки добычу, не брезгуя даже одеждой, стянутой с мертвецов. К небу потянулись первые клубы черного дыма — некоторые, уже разграбленные суда облизывали яростные язычки пламени.
— Позволяю. Но если кого не успеете до свету схоронить — спустим тела в Днепр. И еще… Всех, взятых в полон живыми, дарю тебе!
Хан печенегов сбросил в подставленный кем-то из воинов мешок отрубленную голову, вытер о гриву коня окровавленную ладонь и не слушая слов благодарности, вскочил в седло.
Вскоре, впрочем, выяснилось, что щедрость Кури вовсе не стоило считать черезмерной. Пленных оказалось всего пятеро: русичи и богато одетый болгарин со множеством свежих ран.
— Кто таков? — Тронул плетью Петр соотечественника.
— Христианской веры я, служил воеводой у князя Левши, — разлепил окровавленные губы болгарин. — Имя мое — Дмитрий.
— Что же, хвала князю твоему! Храбрым был воином, и погиб с честью… А ты-то, воевода, почто уцелел?
— Моей вины в том нет! — Вскинулся пленник. — Кабы не привалил меня конь вражеский, не стоял бы я перед тобой в бесчестии.
Петр обернулся к своим ратникам:
— Как взяли воеводу?
Ответил тот, что стоял ближе:
— Правду молвит. Бился достойно, и неверных положил вокруг себя множество. Сотника Петка разрубил мечом, да нечаянно задел и коня его. Тот и упал замертво, придавив воеводу брюхом!
Петр кивнул:
— Отведите его в мой шатер, да омойте раны. Русичей — накормить, и держать под стражей при обозе! И не к тому, что сбежать могут, а дабы печенеги не порезали… После решу, как с ними быть.
Но вышло так, что принять решение о дальнейшей судьбе пленников ему не довелось. Выразив сострадание к павшим воинам Святослава, Петр навлек на себя подозрения хитрого, жадного и осторожного печенежского хана.
Дождавшись ночи Куря поднял и бросил на разбитый чуть поодаль лагерь недавних союзников лучшую часть своего степного войска.
— Убейте всех! Всех перережьте, до единого! — Командовал он хмельным от кумыса и крови всадникам, наблюдая, как один за другим загораются болгарские шатры.
Сонные дружинники Петра были заколоты и перерублены в первые же минуты вероломного нападения. Сам посланник императора Цимисхия, бодрствовавший во всенощной молитве о душах убиенных христиан, чудом сумел отступить к центру лагеря.
Откинув полог своего шатра, он успел только крикнуть знатному пленнику:
— Вставай Дмитрий, воевода Левшов! Решилась судьба твоя…
И тут же болгарину пришлось с маху рубануть набежавшего из темноты низкорослого печенежского воина.
— Видать, и мой час близок…
Следующего печенега свалил уже сам воевода — вооружившись подобраной с земли саблей, он сначала отбил предназначенный Петру удар копья, а затем полоснул врага клинком по горлу.
— Беги, князь!
— Нет, мне уже поздно. И незачем… А ты сможешь! Там, сзади, в шатре — икона, добытая у Святослава. Лик Пресвятой Девы Марии… Уноси её, слышишь? Спасай…
Судя по лязгу металла и яростным крикам, разрозненные кучки болгар ещё продолжали сопротивляться. Наспех выпущенная кем-то стрела просвистела так близко от головы Дмитрия, что тот даже присел против воли.
А Петр в ту же секунду ударом меча срубил чуть-чуть опоздавшего прикрыться щитом всадника в лисьей мохнатой шапке. Тело печенега ещё не успело упасть, а князь ухватил под уздцы коня и осадив его крикнул Дмитрию:
— Не медли! Бери икону и скачи вверх по Днепру, к табурищу черкасскому!
Помешкав, воевода решил не перечить: забежал в шатер за обернутым в белую тряпицу ликом, вернулся, оперся о притороченные по бокам коня туго набитые чем-то мешки и вскочил верхом…
Это было последнее, что увидел князь Петр в своей жизни. В освещенное пламенем полыхающих шатров пространство вбежал во главе своих воинов сам печенежский хан.
Вид его был ужасен: осатанелое, перекошенное нечеловеческой злобой лицо, черные от запекшейся крови руки, след от чьего-то удара поперек панциря. Сходу поднял он меч над головой болгарина — и тут же опустил его, рассекая сирийским клинком тело недавнего гостя от шеи до пояса.
— А-ар-ра!
Вопль звериного торжества сменился криком боли: Куря обеими руками ухватился за лицо и осел на сырую от крови землю. Это Дмитрий, проносясь мимо опешивших печенегов, успел-таки на скаку зацепить хана саблей…
Тех немногих, кому посчастливилось уйти тогда от печенегов, спасла лишь кромешная тьма без луны и звезд. Успевшие выскочить за пределы очерченного полыхающими шатрами круга остались живы — их укрыла от вражьей погони ночная степь.
Сначала каждый поднимался вдоль берега, вверх по Днепру в одиночку. Постепенно все же — собрались вместе, на скалистом крутом утесе…
— Что теперь делать, воевода? Куда идти? — Закончив перевязывать окровавленное плечо спросил тот самый болгарин, который совсем недавно вступился за Дмитрия перед князем.
— Сколько нас?
— Немного, — вздохнул кто-то.
— Но ведь у каждого есть оружие? — Так уж вышло, что беглецы сразу же и безоговорочно признали в недавнем пленнике нового предводителя.
— Почти у всех.
— Днем, по степи, они нас все равно догонят…
— Мы не боимся смерти, воевода.
Дмитрий задумался. Замолчали, тревожно прислушиваясь к утренним шорохам, обступившие его дружинники.
Солнце ещё только готовилось встать, и холодный туман с реки укрывал беглецов. Но ясно было — в любой момент тишину может нарушить стремительный топот погони или посвист выпущенной степняком стрелы.
— Зачем?
Воевода медленно обвел взглядом соотечественников. Оказалось их общим числом без трех человек тридцать — самых отчаянных, умелых и удачливых дружинников убитого печенегами князя Петра.
— Зачем умирать без чести и пользы?
Видно было, что Дмитрий принял решение, от которого теперь зависит судьба доверившихся ему людей.
— Приказывай, воевода!
Дмитрий шагнул к своему коню, вскинул саблю и с маху рубанул по свисающей с правого бока торбе. Животное дернулось от испуга, громко вхрапнуло — но в тот же миг из распоротой переметной сумы со звоном высыпались золотые и серебряные монеты. Тяжелый поток их упал на земь и матовой чешуей лег под конские копыта.
— Любо ли?
Ответом ему был возбужденный и одобрительный ропот трех десятков вооруженных мужчин.
Подождав, когда страсти немного поутихли, он продолжил:
— Это золото полито нашей кровью… Всем ли ведомо, что византийский император Цимисхий ценой несметных сокровищ купил мир у киевского князя?
— Ведомо! — Подтвердили дружинники.
— А вчера в страшной битве лишился князь Святослав и сокровищ, и самой жизни… — Дмитрий, бывший воевода Левшов, ещё раз оглядел своих недавних врагов-победителей.
Усмехнулся:
— Видно, мало добычи показалось степнякам. Захотели они и вашей долей завладеть!
Он все рассчитал верно — последние слова перекрыл рев ярости и возмущения. Пришлось даже сделать паузу, прежде чем продолжить:
— Петра, князя вашего, при мне зарубили. Все, что вы в честном бою с русичами добыли, теперь между собой делят… Неужели стерпите?
В небо, разгоняя остатки тумана, взметнулись копья и клинки:
— Приказывай, воевода!
— Веди нас!
— Что делать, Дмитрий? Укажи!
Человек, ставший волей судьбы и недавних врагов их предводителем тронул саблей рассыпанные под конскими копытами монеты.
Затем негромко, но так, чтобы все слышали, распорядился:
— Пойдем назад… К печенегам в гости!
… В одну из ближайших ночей, обманув погоню, болгары вернулись к пустеющему лагерю степняков. От захваченного сонным и пьяным табунщика они узнали, что большинство воинов хана с семьями, скотом и добычей уже снялась в обратный путь, к местам постоянных кочевий. Да и сам Куря тоже успел покинуть лагерь — рана его оказалась кровавой и тяжкой, но не смертельной.
Прежде чем умереть, пленник сообщил также, что ранним утром вслед за ханом отправится в путь оставшаяся часть его личной добычи…
Теперь Дмитрию было ясно, что делать дальше — ведь несмотря на численное превосходство сопровождавших сокровища печенегов жестоким искусством нападения из засад владели не только они.
Словом, на двенадцатый день после гибели Святослава перехваченный и отбитый у степняков караван достиг черкасского табурища — хорошо укрепленного поселения на границе Великой степи.
Жители табурища приняли усталых, израненых людей воеводы Дмитрия достойно: дали ночлег и пищу… Гости тоже в долгу не остались — даже малой толики отбитого у печенегов золота, серебра, шелка и драгоценных камней с лихвой хватило на то, чтобы расплатиться с хозяевами за кров и защиту.
Впрочем, отдых оказался недолгим — Дмитрию сообщили, что отряды хана Кури рыщут по всей степи в поисках беглецов. И что будто бы уже видели печенегов в одном дневном переходе от табурища…
Разумеется, воевода не посчитал себя вправе злоупотреблять гостеприимством хозяев. К тому же, следовало поскорее донести до всех весть о коварстве недавних союзников…
Пришлось опять уходить от погони — причем, уходить налегке, захватив только свежих коней и самое необходимое. Поэтому, прежде чем покинуть черкассов, схоронил Дмитрий несметные сокровища в тайном месте. А лик Пересвятой Девы, оставил при себе, сотворив особый знак и письмена на оборотной стороне иконы:
«Сделалась же тогда буря великая, ударили громы раскатистые, и пали с неба на землю ледяные камни».
… Видение исчезло. Умолк и женский голос — при этом Виктор скорее почувствовал, чем понял, что обладательница его не только молода, но ослепительно красива.
— Господи, почему? Почему сейчас только? — застонал Рогов. — Отец… Зачем знать все это мне, мертвому?
— Глупый, — с ласковой укоризной ответила женщина. — Ты же сам стремился сюда. Верно? Сам и пришел… А теперь прощай! Час ещё не настал, и Господь не приемлет тебя.
— Постой!
— Возвращайся домой. Домой… Возвращайся в свой ад, бедняга.
— Но что же…
— Разорви круг! Тогда — спасешься…
Небытие вокруг вспыхнуло огненным вихрем, скрутилось в воронку, стремительно завертело Виктора. Страшная боль, разрывая на части расплавленный мозг, сразу же стала единственным и последним его ощущением.
— Нет! Не надо… Нет…
— Не надо… Нет!
— Что? Чего это ты? — Склонившийся над Виктором давнишний лагерный приятель, Васька Росляков, в недоумении пожал плечами. — Чего, Витян?
Красавцем его назвать было трудно: рост, как говорится, метр с кепкой, обрит наголо, от татуировок синий, как кислородный баллон, да к тому же ещё — полная «хлеборезка» вставных зубов. Получил Васька восемь лет за нанесение тяжких телесных и срок ему предстояло мотать на всю катушку.
— Не помню… — Рогов открыл глаза и увидел высокий, облезлый потолок больничной палаты. Потом перевел взгляд на широкую, до ушей, «металлическую» улыбку приятеля.
Обалдело попросил:
— Слышь? Не кусай меня, а? Не надо.
— Во, бляха-муха! Да ты, братан, никак того… чокнулся. — Росляков в замешательстве почесал затылок, но уже через несколько секунд рассудител по-свойски:
— Да и хрен с ней, с башкой! Мозги выправить можно, главное — жив остался. А то ведь, трое суток в бреду…
— Где я? — Виктор попробовал приподняться на локтях.
— В зоне, — не понял вопроса Росляков. — Где же еще?
— В какой зоне?
— В зоне особого внимания! — хмыкнул приятель и от души сплюнул на крашеный пол палаты:
— Все в порядке, Витек. Ты с нами, здесь. В санчасти… Понял, нет? Вот, ребята вчера подогнали сигарет, крапуху, балабасов немного. А лично от Дяди тебе — носки новые. И полотенце!
Росляков с видом доброго фокусника расстелил на прикраватной тумбочке «дядин» подарок и выложил курево, чай, банку сгущенки и горсть конфет.
— Ну, как?
Заметив, что Виктор разглядывает все это изобилие без особого интереса, приятель его покачал головой:
— Чего-то ты, братан, не того… Не оклемался еще, что ли? Давай-давай! Побалдел — и хватит. Слышишь?
Рогов постепенно приходил в себя. Память его словно складывалась заново из кубиков рассыпавшейся мозаики — но судя по всему она уже не могла стать прежней, той, что была раньше.
Что-то в сознании Виктора непоправимо изменилось. Малейшее усилие мысли сразу же вызывало боль в висках и стремительное видение бьющего раскаленным хвостом Огненного лиса…
Что же с ним было?
Неожиданно даже для самого себя, Рогов зевнул и ответил:
— Знаешь, Васька… Мне, наверное, срок скинули.
— Угу, — кивнул Росляков. — И завтра за тобой сам товарищ Горбачев на самолете прилетит. Бананов тебе привезет, киви, пол-дыни и омаров в сметане.
Получив удовольствие от собственной шутки, он все же посчитал необходимым предупредить:
— Ты смотри, только начальнику в санчасти такого не ляпни. А то тут за одним год назад президент Миттеран из Франции прилетал. Так его как на правительственный аэродром увезли, так до сих пор никто и не видел. Наверное, сейчас где-нибудь на «дурочке» в Чите майонез кушает.
— Зря смеешься, Васька. Вот увидишь… — Виктор устало потянулся, опустил голову на подушку и снова закрыл глаза.
… Минула почти неделя. Часы на стене в кабинете врача в очередной раз пробили полдень.
Входная дверь приоткрылась и в палату заглянул контролер:
— Осужденный Рогов здесь?
Виктор дернулся на койке, как от электрического тока:
— Здесь я… Чего?
— Собирайся, счастливчик.
— Куда это?
— В спецчасть. Срочно! — Прапорщик подмигнул и добавил, совсем уже другим тоном:
— Вроде как, ты уже и не наш… В общем, с тебя причитается!
Еще не дослушав, Рогов сбросил с себя застиранное одеяло и начал торопливо одеваться. Руки дрожали, в глазах потемнело, колени подкашивались, но внутренне напряжение стремительно нарастало, и в ушах Виктора стоял свист полудюжины реактивных двигателей.
Казалось, из глаз вот-вот брызнут слезы.
— Неужели… неужели? — шевелил Рогов потрескавшимися губами.
Помещение спецчасти находилось в административном корпусе, в трех минутах ходьбы от «больнички». Виктор взбежал по ступенькам парадной лестницы, миновал показавшийся бесконечным коридор первого этажа с его тошнотворно-голубыми стенами и не дав себе времени отдышаться постучал в обитую рейками дверь:
— Разрешите?
— Да, пожалуйста.
Начальник спецчасти встретил его непривычно вежливо и даже предложил присесть.
— Итак, Рогов…
Дальнейшее с трудом воспринималось притупившимся сознанием. Виктор вообще мало что расслышал из того, что говорил хозяин кабинета:
— Верховный Суд Российской Федерации… по ходатайству…
Затем Рогов что-то подписывал, что-то невразумительно бормотал в ответ на поздравления и вопросы начальника спецчасти — но окружающее и тогда, и ещё много позже воспринималось им в некоем мутном, сероватом тумане.
Глава 3
На следующий день, 22 августа 1990 года, скрипя и повизгивая, как обычно, несмазанными роликами, откатились в сторону тяжелые металлические ворота «учреждения» УВ 14/5. Впрочем, к гражданину Рогову это уже не имело никакого отношения — как все нормальные, не киношные, люди, покинул он зону через двери контрольно-пропускного пункта.
Отбыв три года из назначенного судом «пятерика», двадцатисемилетний Виктор Дмитриевич Рогов очутился на воле, и не отходя далеко от КПП принялся осматривать и ощупывать самого себя с головы до пят.
— Эй! Чего потерял-то? — Окликнул его торопящийся на службу контролер. Это был тот самый некурящий прапорщик, который придумал использовать «ассенизатор» при недавнем инциденте с заложниками.
— Да так, Иваныч. Мелочь… — ответил Рогов. — Совесть ищу.
— Совесть?
— Вон, видишь — на стене плакат: «На свободу с чистой совестью»? Ну, я и хотел глянуть, очистилась она у меня, или нет. Да вот, чего-то никак найти не могу!
— Ш-шутник ты, Рогов.
— Когда три года назад к вам заходил — точно помню, что была… Ах, да! Вот, немного осталось.
Виктор в буквальном смысле повернулся к «зоне» передом, к лесу задом и демонстративно похлопал ладонью по выпершему из штанов собственному мужскому достоинству.
Контролер даже не посчитал нужным обидеться. Сейчас этот оскорбительный жест бывшего зэка относился не к кому-то персонально, а ко всей многочисленной лагерной администрации и охране, а значит лично на долю прапорщика выпадало не так уж и много.
Можно было не обращать внимания.
Иваныч так и поступил. Однако, сделав всего пару шагов в направлении вахты, обернулся и вновь окликнул Виктора.
— Ну?
— Ох, Рогов, Рогов… Мало ты крови у нас за три года выпил? Прапорщик укоризненно покачал головой:
— Уйти по-человечески — и то не можешь!
— А в чем дело-то? — Обиделся Виктор.
В ответ контролер молча ткнул указательным пальцем в то место, где висел уже обсуждавшийся плакат насчет свободы и чистой совести. Теперь там же, над вахтой, привязанный к крыше капроновыми веревками, болтался на ветру кусок фанеры с похабным изображением подмигивающей голой бабы. Корявая надпись гласила:
«С откидоном Вас, Виктор Дмитриевич!»
— Да уж, Рогов…
— Интересно, — Виктор почесал за ухом, раздумывая, сколько же пришлось заплатить корешам-«семейникам» за то, чтобы кто-то из солдат охраны привязал куда следует это художество.
Переведя взгляд на прапорщика, он пошарил рукой в кармане и вытащил оттуда несколько купюр — всю зарплату за отбытый срок:
— Слышь, Иваныч? Будь человеком, передай Ваське Рослякову четвертак.
Контролер помялся, переступил с ноги на ногу, стрельнул по сторонам опасливым взглядом и процедил:
— Ладно, давай.
Рогов сунул ему на пятерку больше и ещё раз взглянул на фанерное голое чудище над вахтой.
— Сам-то куда сейчас? — Поинтересовался для приличия контролер.
— Как это — куда? Домой, конечно! Это тебе, браток, в зону… А я, слава Богу, свое уже отсидел.
Не прощаясь, Виктор обернулся и зашагал в сторону поселка, на железнодорожную станцию, чтобы сразу же сесть на поезд до Ленинграда.
… От ворот колонии к станции вела широкая, ухабистая дорога, отсыпанная невесть когда из смеси мелкого гравия, песка и шлака. В начале своем она проходила по самому краю глубокого оврага, заглянуть в холодную бездну которого было жутковато даже самым отчаянным из местных смельчаков. На самом дне этой пропасти, сквозь пожухлую от постоянного недостатка солнечного света листву кустарника, просматривался узкий, извилистый ручей.
Поговаривали, что впадает он где-то недалеко в полноводную реку Альдой и называется Черным. Никто не знал, где именно берет ручей начало, но считалось, что за десятки, а то и сотни километров от этого места.
Разумеется, были у Черного ручья и свои жутковатые тайны, и свои легенды. Старожили уверяли, что является он единственной путеводной ниточкой, по которой чистый сердцем и помыслами путник может добраться до затерянной в глубокой таежной глуши староверской деревни. Якобы, живут в той деревне одни столетние старухи, занимаются ворожбой и никого постороннего к себе не пускают.
А уж слишком настырного искателя могут и погубить в пути до смерти!
Виктор остановился у самого края оврага и попробовал заглянуть в его холодную глубину. Ему захотелось воочию, самому увидеть ту таинственную водяную тропинку, о которой он так много слышал в последние годы от «вольняшек» и бывалых зэков.
Тропинку в неведомое…
Впрочем, овраг оказался глубже, чем можно было ожидать. Видимо, от непривычной высоты у Рогова закружилась голова, в глазах потемнело — и чувствуя, что теряет сознание, он вынужден был присесть на корточки. Упершись руками в землю, Виктор попытался справиться с приступом внезапно накатившей боли.
— У-у, злочинец! Душегуб, кровопийца! — Раскаленный воздух вокруг будто треснул пополам, наполнившись криками и поросячим визгом.
Виктор упал навзничь и сжал ладонями уши. Корчась в судорогах, не в силах произнести ни звука из-за подступивших к горлу потоков желчи, он уже готов был отдаться на милость удушливой фиолетовой бездны… И в этот момент чьи-то руки оттащили его в сторону от края оврага.
Через мгновение Рогов уже начал приходить в себя и даже узнал своего спасителя:
— Коваленко?
— Что с тобой, парень? — Это был тот самый контролер, который принес в санчасть известие о досрочном освобождении Виктора. — Уже успел нажраться? Во, народ!
«Сильно же я Господа прогневил, — подумал Рогов, пытаясь встать. — На ручей мне даже взглянуть не позволено…»
Но вслух ответил:
— Все в порядке. Спасибо! Все в порядке…
— Приступ? — Понимающе кивнул вчерашний добрый вестник. — Может, врача надо?
— Нет, Коваленко. Нет! Обошлось… Просто — жара, да? До Питера доеду — все пройдет.
— Тоже верно, — согласился контролер. Он отряхнул колени, заправился и готов уже был идти дальше:
— Дома, как говорится, и стены помогают. Легкого тебе пути, Рогов!
— Счастливо оставаться…
Вскоре Виктор добрался до станции. На примитивном перроне из битого кирпича, закатанного поверху тонким слоем асфальта, не было ни души. Впрочем, как и в зале ожидания крохотного одноэтажного вокзала.
«Обед». Изготовленная из подручного материала табличка почти полностью загораживала окошко билетной кассы.
— Серьезное дело, — хмыкнул Виктор, и собравшись с духом решительно постучал костяшками пальцев о картон.
— Ну, чаво? Чаво надо? — Проскрипел откуда-то из-за стены довольно противный старушечий голосок.
Рогов чуть наклонился, сдвинул в сторону табличку и пытаясь хоть что-то разглядеть внутри поскреб ногтем по мутному стеклу. С противоположной стороны на него возмущенно уставился чей-то глаз:
— Чаво безобразишь?
— Билет давай! — Рявкнул Виктор, что было сил.
Получилось довольно грозно, однако должного впечатления на обладательницу глаза и голоса не произвело.
— Не дам. Нюра в Сковородино уехавши, а я без ней на ентой аппарате, какие куды кнопки давить не знаю.
— Что же делать? — Растерялся Рогов.
— Завтра приходи.
Наконец, Виктор сообразил, с кем имеет дело. Бабка Агриппина являлась чуть ли не единственной достопримечательностью захолустной Тахтамыгды когда она родилась, не ведомо, но говорят, что свое столетие бабка справляла ещё перед полетом Гагарина.
Разумеется, в поселке её знали все. В соседней зоне — тоже.
На железнодорожной станции старуха числилась уборщицей, но на общественных началах вырастала иногда даже до поста начальника диспетчерской службы.
— Не могу я завтра, — пояснил Виктор.
— Чаво это? — полюбопытствовали из окошка.
— У меня поезд сегодня.
За стенкой послышалась какая-то возня, лязгнул дверной замок и из крохотного помещения кассы вышаркала бабка Агриппина.
— Эво-на! — с непонятным удивлением воскликнула она. — Никак, «откинулся», сердешный?
— Точно, — кивнул Рогов.
— Поди, намаялся за проволокой… — бабка вздохнула и подошла ближе.
— Да уж, насиделся.
— Ох, ироды, — покачала головой собеседница. — Не живется же вам по-людски-то! Давеча, вот, к арестантику одному мамаша евоная приезжала. Так вот, когда взад собиралась — и говорит мне: «Повидала я сыночка в последний раз. Ему ещё восемь годков отсиживать — поди, не дождусь…» И как в воду глядела, сердешная: часа не прошло, она прямо тута, на ентом вокзале и померла. Может, слыхал?
— Слышал, — кивнул Рогов и полез в кароман за «Примой». — Арефьева её была фамилия. Сам-то Серега Арефьев, когда о смерти матери узнал, в щитовой на триста восемьдесят вольт бросился… Убило его током! Так их вместе и схоронили, на кладбище тохтамыгденском.
Рогов закурил, и твердо решив во что бы то ни стало уехать отсюда ближайшим поездом, шагнул из зала ожидания на «перрон».
— Ты уж гляди, сердешный — боле не воруй! — Крикнула ему вслед бабка Агриппина.
— А я и не воровал, — отозвался Виктор…
Ближе к вечеру, когда солнце уже окончательно спряталось за поросшие чахлым орешником сопки, на станцию прибыл долгожданный пассажирский состав. Притормозив на минуту, будто специально для того, чтобы забрать с собой Рогова, поезд Хабаровск-Москва отправился по стальной магистрали дальше, на запад.
…Тяжелые колесные пары монотонно постукивали на стыках рельсов, время от времени неистовым грохотом заходились на стрелочных переводах площадки тамбуров — и чуть повизгивали перед семафорами тормоза.
Поезд стремился в Европу, а за окном в густых сумерках все ещё проплывали утесы и косогоры, заболоченные равнины, речушки и тихие лесные озера Приамурья.
Очень удачно получилось… Слегка нетрезвый, а потому добродушно настроенный бригадир за пятерку «сверху» оформил Рогову какую-то квитанцию — и Виктор сразу же стал полноправным пассажиром.
Теперь он сидел в одиночестве на нижней полке третьего купе полупустого вагона. Чуть влажное постельное белье, принесенное улыбчивой проводницей, лежало рядом нетронутым. На столе остывал стакан чая солоноватого, с характерным привкусом соды, а в алюминиевой кастрюльке дожидалась своей очереди парочка ресторанных бифштексов.
Попутчиков Рогову не досталось, да это и к лучшему — он хотел побыть в одиночестве, многое обдумать, что-то решить…
Как назло, мысли в голове не вязались:
— Наверное, устал.
Виктор выключил свет в изголовьи и не раздеваясь улегся прямо на полосатый, серый от времени матрац.
В полночь поезд притормозил у какой-то станции, постоял немного, но уже через пару минут снова тронулся в путь. В коридоре, сквозь шум и скрежет начавшегося движения, послышались чьи-то шаги — судя по цокоту металлических набоек на каблуках, по вагону шла женщина.
И тут же в дверь занятого Роговым купе довольно настойчиво постучали. Виктор встрепенулся, встал и потянул за ручку:
— Простите?
Прямо перед ним, в желтом сумраке дежурного освещения стояла аппетитная блондинка лет двадцати пяти. Удивленные, широко раскрытые глаза, густые ресницы, сочные губы… Водопад густых, мягких, немного вьющихся волос касается обнаженных плеч, а вязаная блузка готова, казалось, лопнуть на упругой груди. Между широким, вышитым поясом на талии и загорелыми ногами скорее угадывалась, чем виднелась черная юбочка.
Состав качнуло на повороте, и чтобы удержать равновесие девушка чуть расставила ноги — не выпуская при этом два тяжеленных, судя по всему, дорожных чемодана.
— Здравствуйте… ой!
У Рогова пересохло в горле. За этот непостижимо короткий промежуток времени он успел представить себя и свою неожиданную попутчицу в таких изощренных сексуальных позах, которые может подсказать только буйная фантазия недавнего зэка.
— Извините… Это третий вагон?
— Д-да, третий… Третий! — Засуетился Виктор с придурковатой улыбкой. — Пожалуйста, проходите. Располагайтесь…
Не дожидаясь ответа, он подхватил один из чемоданов и освободил проход в купе.
— Как хорошо, что вы здесь едете, — девушка прошла совсем близко, и Рогов почувствовал, что от неё почти неуловимо пахнет спиртным.
Для начала это было совсем не плохо…
— Уже так поздно, — продолжила девушка, присаживаясь на краешек нижней полки. — Все спят — и проводники, и пассажиры. А иногда так необходим кто-то сильный, надежный…
При этом попутчица не закинула ногу на ногу, как это делают все женщины, когда носят короткое, а небрежно расставила в стороны коленки и потянувшись всем телом откинулась назад.
Разумеется, Рогов почти против воли опустил глаза, и от увиденного в очередной раз лишился дыхания — окончательно, до звона в ушах и полной остановки сердца.
Наваждение…
— Если бы вы знали, как грустно, — блондинка махнула густо накрашенными ресницами. — Я студентка, учусь в Читинском педагогическом. На каникулы ездила в Урушу, к родителям…
— Я в Ленинграде вырос, — чтобы что-то сказать, пояснил Виктор. — А родился…
— Уруша — городок небольшой, — не обратив на его реплику никакого внимания продолжила девушка, — но там у меня много родных, друзей. А какой у нас там воздух чистый! Тишина какая!
— Да, это самое… тишина, — кивнул Рогов, чувствуя себя полным идиотом.
Собеседница аккуратно сдвинула опавшую на глаза прядь волос и кокетливо расстегнула верхнюю пуговицу блузки:
— Душно… Теперь вот — каникулы закончились, надо в институт возвращаться. Друзья все в Уруше остались, а я совсем одна в этом грохочущем, грязном составе!
— Ох, как я вас понимаю! Как понимаю! — Заголосил Виктор. И чуть было не забив по-жеребячьи копытом, решился:
— Но, надеюсь, я смогу помочь вам хотя бы чуть-чуть скрасить это скучное железнодорожное путешествие?
— Правда? — Обрадовалась девица. — О, вы такой… отзывчивый!
— Ну, конечно, — почти взвизгнул от возбуждения Рогов. — Я все, что могу…
— Вот и чудесно, — поджала губки та, что расположилась напротив. — У меня вообще-то билет в двенадцатый вагон. Но вы ведь знаете этих проводников… Ночью, особенно на маленьких полустанках, они не всегда открывают двери тамбуров. Вот мне и пришлось сесть сюда! Понимаете? И теперь придется идти на место через весь состав, тащить по вагонам эти чертовы тяжеленные чемоданы…
Еще не закончив произносить последние слова, девушка ослепила Виктора улыбкой, встала и налегке направилась вдоль коридора. Таким образом, судьба её неподьемной ручной клади была вверена попечениям услужливого идиота.
Минут через двадцать, взмыленный, как ломовая лошадь, Виктор вернулся в свой, показщавшийся ещё более пустым и скучным вагон. Прихватив из купе полотенце, он направился в туалет.
«Вот ведь гадина… Еще и денег пыталась сунуть за услуги. Вы, говорит, такой отзывчивый!» — Вспоминал Рогов, остервенело надраивая щеткой зубы. Вновь оказавшись в купе, он наспех проглотил один из бифштексов и с чувством глубокого омерзения допил остатки холодного чая. Расстелив постель, улегся на неё вниз животом и сунул руки пол подушку…
Все так же постукивали колеса, а за окном стояла почти непроглядная темень. Незаметно Виктор погрузился в вязкую дорожную дрему. Черные сны наползали — один тревожнее другого, пока наконец все разом не перемешались в непрерывном и тяжком ночном кошмаре.
Рогатые черепахи, огненный лис, затаившийся под кустом можжевельника, бегство, падение прямо на острые колья «волчьей ямы»…
Потом Рогов неожиданно взмыл под облака, и оттуда, с высоты орлиного полета, увидел самого себя. Увидел не теперешним, а совсем ещё карапузом, бегущим по мягкому, свежевспаханному полю. Поле тоже было знакомым — оно начиналось сразу же за домами того самого военного городка, в котором Виктор прожил до семилетнего возраста с родителями и старшей сестрой.
По-весеннему ласково светит солнце, с юга дует плотный, теплый апрельский ветерок — и кое-где на краю поля, в оставшихся после войны поросших вербой глубоких воронках с хрустом оседает последний, пористый снег. Заливается жаворонок, мимо проносится стайка стрижей…
Неподалеку Виктор увидел своего отца — веселый и сильный, он легко управлял норовящим выскользнуть в поднебесье самодельным воздушным змеем, не замечая, притаившегося за спиной огненного страшного зверя.
Чудовище, оскалив пасть, приготовилось к прыжку…
Рогов застонал и очнулся.
В купе по-прежнему было невыносимо душно и темно. Лишь изредка, когда поезд проходил мимо какого-нибудь спящего полустанка или железнодорожного перезда, сквозь грязное оконное стекло внутрь попадали неровные желтоватые отблески: в такие мгновения на стены и потолок выползали длинные, зловещие тени.
— Тс-с… Не тревожься, — прошептал девичий голос. Виктор почувствовал, как чьи-то нежные руки легли на его спину, аккуратно разглаживая кожу поползли вверх, нежно коснулись шеи и замерли на затылке.
Рогов попытался оторвать голову от подушки, но руки властно остановили его:
— Пожалуйста. Лежи спокойно… Я знаю, чего ты хочешь, но поверь ничего не получится. Твои душа и тело устали, ты слишком долго прожил в страхе и сомнении, прожил, не зная женского тела.
— Но…
— Избегни разочарований! И не волнуйся, это скоро пройдет.
— Откуда ты знаешь? И почему вернулась? Пожалела?
— Нет… Просто, сейчас я нужна тебе.
Виктор почувствовал, как невидимая собеседница села ему на ноги и её длинные, чувственные пальцы, разминая круговыми движениями мышцы по обе стороны позвоночника, опустились до поясницы.
Девушка томно вздохнула:
— Недавно из колонии?
— Да. Вчера утром освободился… А как ты догадалась?
— Уруша — это ведь совсем рядом. Ох, как много за свою жизнь навидалась я таких вот, возвращающихся домой! А отличить бывшего зэка несложно: цвет кожи, блеск в глазах, даже запах особый… И все поначалу стараетесь быть предельно вежливыми, предупредительными.
Девушка наклонилась и поцеловала Виктора в шею. При этом он спиной ощутил прикосновение обнаженной прохладной груди:
— Это тебе за то, что не бросил меня одну среди ночи, с этими проклятыми чемоданами.
Рогов опять попробовал перевернуться, но собеседница не позволила:
— Лежи! Просто — постарайся заснуть, хорошо? Считай, что ты мой маленький бедный братик. Завтра, когда поезд придет в Читу, я сойду с него, а ты будешь сладко спать…
— И что же? Мы больше никогда не увидимся?
— Почему же…
— Кто ты? Откуда? — Только сейчас Виктор с изумлением понял, что уже слышал обращенный к нему женский голос. Гораздо раньше, задолго до этой полуночной встречи в поезде!
Сначала сквозь мерный перестук колес ушей его достигло конское ржание, далекий звон тетивы сменился ударами сабель, а затем все вокруг заполнил запах степного костра. Возникло радостное ощущение полета, Рогову показалось, что ещё чуть-чуть — и он вспомнит, когда и где это было, но…
Девушка наклонилась над уже спящим Виктором и поцеловала его в полуоткрытые губы:
— Пройди свой путь до конца. И… возвращайся.