— К сараю обоих!
— Козел ты, — сказал мне Мазурин, когда нас, тыча в спину, вели к куче трупов.
— Сам ты козел.
Развернувшись, мы встали рядом. Певец отошел к машине и оперся задницей на капот. Зольнер командовал. Пятеро или шестеро солдат, снимая с плеч автоматы, бросились строиться в шеренгу в десяти шагах перед нами. Я смотрел на их суетливые движения, разгоряченные лица и чувствовал, что это доставляет им удовольствие. Докурив, пулеметчик швырнул окурок под статую девушки с веслом, у которой уже не было ни весла в руке, ни самой руки, ни головы, а лишь торчащая в разные стороны арматура, и направился к люльке снимать пулемет.
— Кто был второй, кто зашел в кабинет Кирова?
Я посмотрел в сторону Мазурина. Мне хотелось делать что-то в эти последние секунды, чтобы отвлечь себя от главной мысли — через несколько мгновений меня не станет. Солнце — будет. Школа будет стоять. Дверь в подвале вставят новую и отреставрируют девушку. Ей выдадут новое весло. Так же, как год назад, по этому дворику будут бегать дети, смеяться, а сексапильная пионерская вожатая будет изнывать от любви, но не ко мне. Как странно все это. Я был — и меня нет.
— Зачем тебе знать это сейчас?
Он пожал плечами; на команду «приготовиться!» мы отреагировали по-разному: он посмотрел на солдат, я на небо. Хотелось снова увидеть ту руку. Мне было бы легче, если бы она появилась.
— Не скажу.
— Сукин сын ты, Касардин… Что ты сказал ему, чтобы он переменил решение?
— Я представился.
— Готовьсь!
— Прощай, Мазурин.
— Прости за провод.
— Что?… — изумился я, резко поворачивая к нему голову.
— Пли!..
Вместе с этой командой раздался страшный грохот.
Землю словно пнули ногой, забивая ее в ворота Млечного Пути.
Гора трупов взметнулась передо мной, заливая кровью и заваливая фрагментами тел…
Я видел взбугрившийся дерн, подброшенный, расколотый на сотни осколков асфальт дорожек. Меня швырнуло на сарай, Мазурина тоже, я видел, как грузовик, подкинув зад, как ретивая кобыла, превратился в оранжевый, с черной поволокой шар…
От удара о глиняную стену я на мгновение потерял сознание, а когда очнулся, картина не изменилась. Лишь шар стал больше в диаметре.
Разбитая моей спиной штукатурка сыпалась мне на голову и плечи, Мазурин, выбитый с линии расстрела взрывной волной, ударился о стену затылком и сейчас, присыпанный землей, лежал, как мертвец.
Был то одиночный взрыв или несколько — сказать я не мог. Но то, что за этим последовало сразу три разрыва той же мощности, я видел своими глазами. Первый снаряд попал в школу, и от нее отвалился, ссыпаясь вниз и утопая в пыли, кусок стены. Оранжевая пыль, словно в тон поднявшемуся над грузовиком грибу, помчалась по школьному двору, забивая глаза и рот мечущимся немцам.
Кряхтя, я стащил Мазурина в воронку.
Послышался еще один взрыв. Судя по звуку, снаряд угодил в крышу школы.
Беспорядочная немецкая речь, грязные ругательства и треск заведенных мотоциклетных двигателей переполнили чашу моего терпения…
Схватившись руками за голову, я заткнул пальцами уши. И тут же меня едва не вырвало от гула в голове.
Вскарабкавшись наверх, я выглянул из воронки во двор. Покореженный «Мерседес» Певца горел, за рулем никого не было. Водителя спасло желание покурить на свежем воздухе. Я пожирал двор глазами, надеясь увидеть если не штандартенфюрера, то хотя бы Зольнера. Мне хотелось убедиться в том, что хоть кто-то из них умер.
Но ничего, кроме трех или четырех тел, — очень трудно судить о количестве трупов по конечностям даже мне, врачу, — я не обнаружил. Перевернутый мотоцикл и несколько немецких солдат, обезумевших от страха и сбивающих пламя с грузовика какими-то тряпками.
Я спустился вниз и не без удовольствия отхлестал Мазурина по щекам. Он был жив, оглушен, но сознание потерял, я был уверен, не от удара головой о стену сарая, а от потери крови.
— Алло, Лубянка! С Мазуриным соедините!
Взбираясь и сползая, но выигрывая при этом по нескольку сантиметров, я доволок чекиста до края воронки.
— Касардин…
— Ничего подобного, сукин сын. Не нужно меня благодарить. Я волоку тебя только потому, что ты извинился за использованное не по назначению электричество.
Вытащив его окончательно, я осмотрелся, подполз к немецкому солдату, у которого сразу после поясного ремня начинались кишки и отсутствовали ноги, вырвал из его руки «шмайссер». Еще несколько секунд потратил на то, чтобы отстегнуть тот самый ремень, на пряжке которого было написано: «С нами Бог». Да, теперь он с тобой…
— Знал бы Владимир Ильич Ленин, как сотрудники ЧК реализовывают план ГОЭЛРО, он бы вас по головке не погладил… — Ухватившись за воротник энкавэдэшника, я поволок его за сарай. — Идти можешь?
Он поднялся на ноги и, вместо того чтобы побыстрее удалиться от этого места, развернулся и прохрипел:
— Что, суки… херово дело?! Ненавижу, млять…
— А бежать?
Он словно не слышал меня. Безумным взглядом нашел пулемет с оторванными сошками, наклонился в три приема, поднял, направил в сторону пылающего «хорьха» и стрелял до тех пор, пока из коробки на землю не вылетел хвост ленты. Тише после этого не стало.
Доковыляв до немца, подававшего признаки жизни, — он был ранен в живот и сейчас, знаю, испытывал чудовищную боль, — чекист перевернул его на спину. Просто удивительно, как тот до сих пор не потерял сознание.
Я вгляделся в его лицо. Зольнер! Без пилотки, лежащего на животе — я не сразу узнал его!
— Какая встреча, унтершарфюрер, — сказал я. — Как это ты долетел сюда?
— Дай-ка мне это, — попросил Мазурин у немца, потянув за ствол автомат. — И вот это… — С унтера сполз пояс с ремнем. — Прикончить бы тебя… Да очень уж хочется, чтобы помучился… Пошли, профессор…
Я бросил взгляд на руку унтера Зольнера, сжимающую живот. Осколок угодил ему в печень. Теперь у эсэсовца два пути. Убрать руку — и боль исчезнет. Кровь выйдет, смерть будет быстрой. Если же бороться за жизнь, значит, рану нужно крепко сжимать. И чувствовать непереносимую боль. Фашист словно чувствовал это и расставаться с белым светом не намеревался.
— Мама… — прошептал он, глядя на меня.
— Мама? — переспросил я. — Когда ты начал думать о ней? Сейчас или когда вонзал нож в человека?
— Да пошли же скорей! — Мазурин добавил ругательство. Теперь он меня торопил…
Не знаю почему, но я, перебегая вслед за чекистом, вспомнил о Юле. Видела бы она, как два голодных, истекающих кровью непримиримых врага уходят от школы в лес.
Школа… штаб… Нам очень повезло. Второй раз за последние десять минут. Школа стояла на краю города. Через четверть часа, вставая и падая, чтобы не оказаться замеченными, мы добрались до леса. Когда стало ясно, что пора отдохнуть и осмотреться, я, а вслед за мной и Мазурин повалились на траву и стали смотреть с пригорка на город.
Немцы входили в Умань, как вода сквозь дырявую плотину — мощно, стремительно, организованно.
— Интересно, кто это врезал из крупного калибра по школе? — морщась и держась за плечо, пробормотал чекист.
Вопрос был риторическим. Это мог быть залп нашей батареи гаубиц — последний, яркий, как вспышка догорающей свечи. А могли и немцы. Не согласовав свои действия с частью пехотной дивизии СС, батарея гаубиц с другой стороны врезала по школе как по известному разведке штабу. Как бы то ни было, я готов был сказать спасибо и последним. Во время артобстрела ни один советский военный не пострадал.
— Касардин, — услышал я, — у вас нет в кармане горячей отбивной?
— Можете откусить прямо от меня. Я — одна сплошная отбивная.
Мы засмеялись. Веселья в этом не чувствовалось. Смех смехом, но Мазурину пришлось хуже, чем мне. Ему необходима еда и горячий сладкий чай, иначе к вечеру, если мы до него доживем, он сляжет.
— Нужно идти, — осторожно, словно зондируя рану, сказал я.
Он кивнул и поднялся.
— Один вопрос, доктор… Вы там… на дворе… стали пинать меня…
— Разве это был не единственный способ убрать от вас унтера с ножом?
Он снова кивнул, на этот раз удовлетворенно, и тронулся с места. Мне показалось, что именно это чекист и хотел услышать. Интересно, а как выглядела другая представляемая им версия? Впрочем, к черту это…
За полчаса мы углубились в лес настолько, что разрывы снарядов стали похожи на раскаты грома. Глухо и объемно порыкивая, звуки прокатывались по лесу, цеплялись за листву и глохли. Мазурин совершенно выбился из сил. У меня перед глазами плыли круги. Есть хотелось так, что казалось, пробеги мимо заяц, и я выпущу в него всю автоматную обойму.
Кое-как я ориентировался по солнцу и деревьям. Идти нужно на восток — подсказывала надежда. Нет разницы, куда идти, — твердил рассудок. Мы в окружении. Плотном, мертвом кольце. Чтобы выйти из него, нужно незамеченными просочиться сквозь боевые порядки немцев. Быстро и незаметно. Я смотрел на чекиста и понимал, что ни быстро, ни незаметно не получится. Через полчаса, в лучшем случае через час он превратится в мою ношу.
Он упал через десять минут после того, как сквозь прореху — лужайку меж берез я различил очертания какой-то деревни. Или сторожку лесника. Или охотничью заимку, если это не одно и то же… Как бы то ни было, я видел дом. Грубо срубленную, измазанную глиной для пущей теплоты зимой и с торчащей из крыши трубой избу.
— Полежи, энкавэдэ… — пробормотал я, приседая и осторожно сваливая с плеч Мазурина. — На разведку хирург сходит…
Разведчик из меня был никакой, но думать я еще могу. А потому, отдалившись от Мазурина метров на пятьдесят и закусив былинку, думая о лежащей в доме буханке хлеба и огромном котелке с борщом, я залег и стал ждать. Пятнадцать минут ничего не решили. Никто к избе не подошел, никто из нее не вышел. Уже давно было понятно, что это не дом на отшибе села. Это просто сруб в лесу. Интересно, есть ли здесь те же традиции, что и на севере, — оставлять для будущих гостей самое необходимое?…