— Это не ответ на мой вопрос, правда? — сказал я.
— Ответом является то, что началась война. Немец рвется к Москве. — Чекист наклонился вперед и размял шею. Он сел поудобнее. Но как он ни старался, выглядеть браво у него не получалось. — Никто не знает, выстоит ли она…
— Москва? — опешил я. — В планах руководства сдать Москву?…
Мазурин помолчал и заговорил лишь после того, как я бросил ему: «Эй?»
— Кутузов тоже оставил столицу, но спас Россию… Я не знаю, что будет дальше. Но вся документация, все архивы, все увезено в глубокий тыл.
Я пока ничего не понимал.
— Но остались люди, доктор, понимаете? Люди… это такие существа, которые умеют вспоминать и писать, говорить, узнавать… И что будет, если вдруг на занятой врагом территории найдется человек, который заявит о знании государственной тайны? Страна будет готовиться к ответному удару, люди будут вдохновлены, а в этот момент выяснится, что вожди все… врут? — И он снова открыл свой страшный глаз…
Я не чувствительный человек, но почувствовал легкий озноб. И не ветер тому виной был.
— Что, если найдется тот, второй, и скажет: герры дорогие, вы меня покормите и квартиру в столице выделите, чтоб со жратвой и одеждой… А я вам расскажу, как погиб вождь ленинградских коммунистов, к примеру?… А? Какое состояние будет у советских людей, Касардин? Ведь враг тотчас раструбит на весь свет, что один из первых людей советского руководства — блядун, дерущий баб, не снимая фуражки. Что тогда?
— Ты и Шумов ищете носителей тайн? — проговорил я.
— Не преувеличивай свою роль в истории. Вы — всего лишь одно из заданий. Есть сотни других… Сейчас очень много кого ищут… Пока не было войны, все находились под колпаком, а кто не находился, к тому подбирались по мере надобности. И вдруг — война. И вдруг — такое продвижение… Белоруссия смята, сейчас немец идет по Украине… если не будут сброшены обороты, ноябрь Москва встретит под флагами со свастикой. И тотчас, как грибы, начнут появляться те, кто много знает…
— Невероятно…
Я мотал головой, как сонная лошадь. Для меня все это было действительно невероятно. Всех, кто знает о неприглядных делишках сильных мира сего, отлавливают, как блох. И все для того, чтобы в один прекрасный момент эти сильные мира сего подняли своим беспримерным поведением народ… За нашу страну, за нравственность, за свободу… И страна скинет врага, и выстоит, и победит… Но для начала нужно переловить и передавить всех, кто знает о пороках вождей. Об их подлости и блядстве… Немыслимо…
— Но и это не ответ на вопрос, подполковник…
— Ты хочешь ответ? — Мазурин, кряхтя, попробовал сесть, но у него не получилось. Голод и боль во всем теле доконали его. Он лег на бок. — Ответ на вопрос, зачем лично мне это надо? Я скажу тебе, Касардин, зачем… Чтоб ты знал… И не думал, что я фанатик…
Он снова захотел встать, я тоже попытался усесться. У нас обоих ничего не получилось. Мы лежали друг напротив друга. Он смотрел мне в глаза своим страшным глазом. Я смотрел в этот глаз.
— Моя жена и двое моих сыновей, Коля восьми лет и Володя — десяти, вместе с семьей Шумова помещены на государственную дачу под охрану сотрудников НКВД. Если к концу августа я не приведу тебя на Лубянку… Или вместе с доказательствами твоей смерти не принесу с собой имя того, второго…
Чекист замолчал. Его глаз потух.
Я знаю, почему он закрыл глаз. От потрясения. Он вдруг представил, быть может, впервые за все время, что случится, если я не назову имя второго. Я хорошо его понимаю, потому что от потрясения глаза мои тоже закрылись. Я лежал на земле с человеком, считающим, что он совершает самый человечный из всех поступков. Возможно, он даже ждет от меня раскаяния за мое молчание. Теперь-то, когда я знаю, чем он рискует, я, конечно, должен назвать Яшку и сдохнуть вместе с Яшкой. Иначе ведь его семья погибнет…
Мне все сорок лет жизни удавалось как-то обходить это. Все эти сплетения нравственных и аморальных потуг, дающих на выходе цинизм высшей категории. Идея высшей цели меня никогда не волновала. Точнее сказать, я не воспринимал такую идею. Я видел, на что способны фашисты, получающие приказ. И вот уже несколько дней я убиваю их вместе с человеком, который захвачен другой идеей — идеей спасения собственной семьи. Спасением человеческих жизней, как он считает. И для этого он пытает меня током, и главная задача его — довести меня до штаба НКВД в Москве. Там меня начнут резать на ремни, чтобы я сдал имя Яшки. А после нас с ним убьют и закопают, как собак. И все потому, что я и Яша стали свидетелями скотского поведения одного из лучших людей нашей страны. Я открыл глаза…
На меня смотрел внимательный глаз Мазурина.
— Теперь ты понимаешь?
— Да.
— Разве я мог вести себя иначе?
— Конечно нет. Ты поступаешь правильно, подполковник. Только позволь спросить тебя: за что поплатились свободой и жизнью тридцать тысяч человек? Партия и народ нашли виновных в гибели Кирова и жестоко наказали. Арестованы Зиновьев, его единомышленники, разгромлен весь партполитаппарат Ленинграда, подвергся чистке НКВД… твою семью взяли в заложники… За что? — Я дернул щекой. — За то, что Киров сунул Мильде Драуле?
— Это другая история, Касардин, и нас это не касается.
— Разумеется. Спи спокойно, дорогой товарищ. Я посторожу.
— Ты понимаешь — до конца августа?…
— Да, понимаю. Это произойдет через две недели. За этот срок ты должен доставить меня на Лубянку.
Он закрыл глаза и тут же уснул.
Уйти сейчас или потом?
Мне приснился сон. Я и Юля идем по Аничкову мосту, и она говорит мне, что хорошо бы мне переехать в Ленинград навсегда. Что стоит? Я перееду, и ничто нас уже не разлучит.
— Глупая, — говорю я, наклоняясь, целуя ее в висок, — нас и так ничто уже не разлучит.
— А если война?
— Вряд ли Гитлер нападет на нас, — отвечаю я ей и беспардонно вру. Я наслушался в московской больнице НКВД уже столько о возможности нарушения пакта о ненападении, что сомнений в том, быть или не быть войне, у меня уже не было. Я только не понимал: как это так — война? Что, кто-то нападет на нас и примется убивать наших солдат, захватывать наши города? Слишком сложная для моего понимания картина.
— Я вся продрогла, мы не захватили зонт. А пойдем в ресторан? — вдруг предлагает она.
Я смеюсь и киваю головой. Я богатый человек, я врач из больницы НКВД. Мне очень хорошо платят.
— Мы будем сегодня пить?
— Да! — кричит она и кружится. В такие минуты я отказываюсь верить, что она была когда-то замужем. — Мы будем пить, есть и говорить о любви!
— Шампанское?
— Конечно! И есть телячью отбивную! Ты хочешь телячью отбивную, Касардин? — спрашивает она меня.
— Да! — кричу. — Хочу! Две! А лучше — три! Хочу, хочу!..
Юля смеется, но где-то очень далеко, так далеко, что где-то тоже далеко, но куда ближе нее, раздается мужская речь.
Сон теряет свое очарование, я куда-то поднимаюсь и материализуюсь. Теперь я слышу куда лучше.
— Вы давно были с женщиной, Касардин?
Мне не хочется открывать глаза. Этот идиот меня доконает.
— Давно…
— Юля?
— Не твое дело.
— Вам дать сигарету?
— Дать…
Проклятье.
— Я просто почувствовал, что вы засыпаете. И проснулся, чтобы позволить вам хоть немного расслабиться, — объяснил Мазурин. — Но вдруг стали орать так, что едва не сбежалось все женское население Черкасчины. Спите, я покараулю. Только не кричите, ради бога…
И я снова уснул.
Это был уже не тот сон. Это было дремотное состояние загнанного в угол человека. Я просто лежал с закрытыми глазами и думал, когда уйти от Мазурина. Сейчас или потом?
Я остался. Не знаю, что было причиной тому. Или — виной. Наверное, мой интеллект врача. Я просто не мог бросить в лесу этого человека. Беспомощного, больного, жалкого. Скоро его героические потуги превратятся в ничто, и он просто сляжет. Уйти я не смогу. Потому что, уйдя, я обреку его на смерть. Быть может, так бы и сделал, но я уже выслушал его историю. Не исключено, что он специально рассказал мне ее, сознательно, чтобы я увидел всю низость его поведения. Если я уйду, я поступлю так же, как поступает он. Могу ли?
Нет.
Сука.
Я остался.
Утром, едва небо проявило оттенки синего, я толкнул его. Мазурин выспался и чувствовал себя значительно лучше. Я уходил в забытье короткими отрезками, вздрагивая от каждого шума, будь то крик совы или падение ветки под ветром.
— Если мы не поедим через пару часов, мы сляжем, — сообщил я подполковнику.
— Нам нужна или деревня, или немцы.
— Лучше немцы. Потому что деревня — это много немцев.
Около получаса у нас ушло на то, чтобы разыскать дорогу. Мы забурились в уманскую глухомань, и не исключено, что вышли из Зеленой Брамы. Кругом были леса, поля, по поднимающимся из-за верхушек деревьев столбам дыма можно было определять месторасположение деревень, но дорога — мы никак не могли ее найти. Держась все-таки востока, мы взяли немного вправо, и вот, наконец, лес поредел. Перед нами был вспоротый гусеницами танков тракт.
Около часа ничего не происходило. Быть может, прошло больше времени. Но я уже разучился ориентироваться. Каждая прожитая мной минута засчитывалась в срок жизни за три. А тянулась она как час. Я ждал появления немцев, как всего пять часов назад молил о том, чтобы они не появились.
«Давайте приезжайте, — мысленно просил я, — пара мотоциклов, больше не надо. В люльке всегда найдется пара банок консервов или галеты. Приезжайте… Должно же у вас быть дело по этому маршруту!»
— Знаешь, — признался Мазурин, лежа рядом и держа перед собой автомат, — я так хочу жрать, что на немца уже смотрю не как на владельца еды, а как на еду. Может, оторвем какому гаду ногу и зажарим?
— Хорошая шутка.
— А чем еще заниматься? Я — сотрудник НКВД, подполковник, не военный вовсе. Ты — военврач, майор, и тоже не военный. И вот два не военных старших офицера Красной армии лежат с автоматами в руках и ждут немцев, чтобы раздобыть еды. Это нормально? Повода для шутки нет?